Одной из центральных его картин недаром считается "Истина" (1905), где эта тема, столь волновавшая и самого Ницше, и русское искусство второй половины ХIХ века, претворена вполне в духе символизма - аллегорически-отвлеченно. Однако ее ключевой мотив - истины как трагедийного рода познания, истины как огня, испепеляющего тех, кто летит на его свет, - ассоциируется с Ницше напрямую.

Как за всей духовной работой Ницше стоит его чаяние, его главное устремление, цель - сверхчеловек, так и в живописи Чюрлениса определяющим можно назвать образ короля или Rex'а - последнее наименование не является лишь латинским переводом слова, но расширяет этот образ до поистине космогонических масштабов. Понятие человека никак не сопоставимо с его величественностью, но и предпринимавшиеся исследователями попытки сблизить его с Богом45 также не всегда адекватны. Именно в образе Rex'а аллегорически видится тот, кто в соответствии с идеей сверхчеловека способен превзойти человека (а по Ницше, даже король, даже "самый большой человек" - все еще человек), стать вровень с горными вершинами. Как сверхчеловек для Ницше, как для Врубеля его Демон, чюрленисовский Rex стал гранью, преодоления которой не выдержал разум творца. Сравнение сумасшествия Чюрлениса (1909) с помешательством, близким по времени, других "гениев" - Ницше (1889) и Врубеля (1902) в первую очередь - стало общим местом искусствоведческой литературы46, что отнюдь не проясняет ситуации. Слишком велик в данном случае соблазн привычной причинно-следственной "мерки", под которую легко "подверстать" якобы непомерную постановку задачи и вытекающий из этого необратимый кризис разума47. Чревата недосмотром, недосказанностью подходящая скорее для эссеистичной приблизительности начала века или односторонности советской науки линейная оценка: "замахнулся на священные высоты - и сам пошатнулся умом". На самом же деле последний срыв гениев - как минимум загадка, и не может иначе восприниматься в связи с редкой пронзительностью духовного запроса их последних произведений, как бы их творческих завещаний. Привычно, профанно считается, что последней истины не существует - но как же быть тем, кто обретает ее жизнью, обращает ее плотью, кто столь трепетно доискивается ее, и, возможно, в итоге, находит?.. Как оправдать их ответственность, если ей нет со-ответствия в человеческом измерении? Так не являются ли последние "документы" их "разумной" деятельности пресловутыми ответами, требующими расшифровки и адекватного понимания? И тогда последний, "Поверженный" Демон Врубеля свидетельствует о том, что поражение чревато грядущей победой, что отказ оборачивается убедительнейшим доказательством. Быть может, просто гениям "нехватало" языка, достойного для отображения открывшегося им48, языка как слов, так и красок - ведь Врубель ежедневно переписывал "Поверженного" даже на выставке, словно силясь досказать невыразимое. Незаконченными остались и итоговые работы философа… Но, наконец, главным свидетельством их победы, а не поражения, остается магнетизм их воздействия на мировую культуру века, пришедшего после них.

Завершая разговор о Чюрленисе, необходимо указать, что его работы были впервые показаны на столичных выставках в те годы, когда интерес к Ницше достиг апогея. Организаторы этих экспозиций - Александр Бенуа, Лев Бакст, Сергей Дягилев, Сергей Маковский и другие - в первые годы ХХ века вполне могут быть названы "правоверными ницшеанцами". Как в созданном ими обществе "Мир искусства", так и в одноименном журнале, также их детище, "дух Ницше" пронизывал творческую атмосферу. В журнале публиковались произведения германского философа и исследования о его творчестве. По словам современного исследователя, "редакция журнала объявляла своей первоочередной задачей выработку новой концепции культуры, центральное место в которой отводилось "ницшеанским" ценностям: творчеству, красоте, эстетическому чувству"49. Этими же идеями были увлечены и другие крупные художественные журналы начала века - "Весы" и "Аполлон".

Александр Бенуа утверждал уже спустя многие годы: "Ницше - настоящий бог молодежи того десятилетия"50. Значение его личности для тех лет дают прочувствовать строки из некролога, опубликованного на страницах главного печатного органа символистов: "Для того круга мыслей и деятельности, который близок "Миру искусства", да и для всего будущего русской и европейской культуры Ф. Ницше не умер. Все равно, "за" или "против" него, мы должны быть с ним, близь него…понимая и принимая как согласное, так и противоположное в себя до последней глубины своего чувства и разума"51.

Но вместе с тем картина столь глобального воздействия философии Фридриха Ницше на русскую культуру в целом и изобразительное искусство в частности затрудняет во многих случаях прочтение его влияний на конкретных художников. Глубоко личностное, ставшее всеобщей принадлежностью, расхожей фразеологией, фактически обретший наконец адресата посыл его книг - "для всех" (в то время, как обязательные к восприятию завершения фраз - "и ни для кого", "эта книга принадлежит немногим" - усваивались далеко не всегда…), - все это делает философию Ницше одним из неотъемлемых составных элементов единого духовного пространства, определявшего мировоззрение интеллигенции, наряду с литературой французского символизма, русским романом 2-й половины ХIХ века и немецкой классической философией. Поэтому выявить следы "беспримесных" ницшеанских настроений среди художников начала века представляется задачей, с трудом реализуемой. Необходимо ограничиться лишь несколькими, наиболее бесспорными примерами.

В качестве фигуры, чрезвычайно характерной для искусства символизма, хотя и не первостепенной, необходимо назвать Василия Владимирова, московского графика. Он был членом литературно-художественной группы "Арго", организованной Андреем Белым, которого можно с полным правом обозначить "ницшеанцем №1" в России той поры. Белый называл гравюры Владимирова "талантливой импровизацией к Ницше"52. Он не оставил работ, специально связанных с тематикой произведений философа53, но сам дух - мятущийся, остроиндивидуально религиозный, экспрессивный язык его графических циклов, трагическая тематика отдельных листов ("Распятие", "Оплакивание") выдают их закономерную взаимосвязь. Эти качества были также присущи поэтике и языку Андрея Белого, недаром он говорил, что Владимирову "благополучна моя эстетика", подразумевая под этим прежде всего приверженность предпочитаемой им самим "линии Шопенгауэра - Вагнера - Ницше"54.

На уровне же расхожих образов салонного символизма тексты Ницше и их отзвуки оказывались "подпорками" самых курьезных сюжетов. В качестве примера можно привести следующую ситуацию: в 1906 году с выставки цензурой была удалена акварель М. Малышева "Безумству храбрых поем мы песню…" - иллюстрация к "Песне о Соколе" Максима Горького, навеянной, в свою очередь, мотивами из Ницше. Работа изображала "привязанного к кресту мученика, уже охваченного языками пламени, на кресте надпись "С.-Р."55, то есть "социал-революционер". Так ницшевские мотивы столь необычно преломились в перекрестьях революционного времени - на всех уровнях, от иллюстративного до идеологического. В контексте нашей темы вспоминается, что зерно "эсэра" в образ Иисуса Христа заронил еще Крамской.

Без упоминания имени Ницше трудно обойтись и при разговоре о наиболее значительном, программном ансамбле русской эпохи символизма - усадьбе Кучук-Кой в Крыму, своего рода жемчужине синтеза искусств, в создании которой принимали участие многие крупные мастера начала века, в основном члены объединения "Голубая роза" - Александр Матвеев, Павел Кузнецов, Павел Уткин и другие. В парковом "парадизе" Кучук-Коя будто реализовалось мечта вполне в ключе Ницше - о тотальном эстетическом преображении уголка природы, заключенного между морем и горами. Согласно недавним гуманитарным изысканиям56, концепция его декоративного, пластического убранства восходит к поэзии Константина Бальмонта, среди поэтов серебряного века, возможно, обладавшего максимальным творческим сходством с Ницше - "вольным обращением с языком богов… ощущением своего "Я", внутренней самодостаточностью, осознанием себя "Поэтом" - демиургом"57. Бальмонт сопоставлял его с Врубелем и Скрябиным (последний, кстати, требует упоминания как талант, сопоставимый с Чюрленисом в соединении музыкальной и живописной практики, но в нашем случае его художественное наследие остается вне исследовательского поля как дилетантское). Поэтическое начало в Ницше Бальмонт даже ставил превыше аналитического: "… самый гениальный поэт-философ 19-го столетия,.. жуткий и зоркий буревестник"58 (этот встречающийся и у Горького образ стал почти что символом Ницше на русской почве).

Как раз духовным и визуальным центром кучук-койского ансамбля предстает монументальный рельеф с изображением "Поэта". Его тело физически сложено идеально, в нем словно ощутимы те настроения духовной героизации, возводящие к античности, перед которыми преклонялся Ницше. Но на лице его лежит неизбывная печать трагизма, потери и отказа, при виде которой на память приходит все тот же врубелевский Демон… "Поэту" тесно в пределах узкого пространства простенка, в которое он "заключен" резцом Матвеева. Его изломанное тело требует свободы, жаждет разогнуться, распрямиться и будто бы возрасти к новым свершениям и подвигам духа.

Но в символизме отразились и иные стороны ницшевской мысли. Один из самых одаренных русских художников первой половины ХХ века, Кузьма Петров-Водкин, ближайший друг и сподвижник голуборозовцев, в своих воспоминаниях оставил свидетельство о воздействии немецкого мыслителя на собственное творчество и окружение: "Заговорил Заратустра, расширяя "слишком человеческое" - форма теряла свои очертания и плотность, она настолько расширялась своими порами, что, нащупывая ее, проходил нащупывавший через форму"59. По этим словам можно понять, что художника, чуткого к пластической проблематике более, чем к визионерству, волновали уже не конкретные образы из философии Ницше, видимо, из-за прямолинейного толкования ставшие к тому времени "общим местом" в художественных кругах символистов, но опосредованный характер его влияния на форму и пространство в изобразительном искусстве. Именно так неоднозначно Ницше будет воспринят и интерпретирован художниками последующего времени - в первую очередь творцами авангарда. Искусствовед Джон Боулт видит образы Петрова-Водкина "… в рамках эллиптического пространства, обрекающего на вечное возращение к уже пережитому"60, определенно отсылая в этих словах к одной из главных космогонических, и в то же время глубоко внутренних, индивидуально-психологических идей Ницше - вечному возвращению. Более чем позволительно сопоставить вселенское для художника "скругление" пространства его работ, в сферической панораме которых порой способны уместиться все циклы человеческой жизни - с радостной самоотверженностью приятия жизни во всех ее проявлениях, с той поражающей нас у подкошенного неизлечимым недугом философа любовью к судьбе (amor fati), которую Ницше делает "красной нитью", а точнее - "ариадниной", путеводной нитью своих книг. "Теперь я умираю и исчезаю… и через мгновения я буду ничем… Но связь причинности, в которую вплетен я, опять возвратится, - она опять создаст меня!..

- я буду вечно возвращаться к той же самой жизни в большом и малом, чтобы снова учить о вечном возвращении всех вещей,

- чтобы повторять слово о великом полдне земли и человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке"61.

С "вестью" о сверхчеловеке мы столкнемся и в текстах Казимира Малевича, художника, чей пафос преображения мира в форме художественного мегапроекта не только не уступал ницшевской креативной мощи, но в чем-то даже превосходил ее. (Как минимум, Малевич и Ницше - равнозначные фигуры. В той же степени, в какой к ним сводится вся предыдущая история - искусства и философии соответственно, - из их творчества проистекает и новейшая). О сверхчеловеке говорит Малевич в тексте "Белого манифеста" (1918)62. Сама идея супрематизма как стиля, превосходящего (что заложено уже в названии) все, созданное дотоле в искусстве, не может не напоминать о ницшевском стремлении "преодоления всего человеческого", "превосхождения человека". Терминология, которой пользуется художник, косвенно отсылает к Ницше как наиболее актуальному "двигателю" гуманитарной науки: философскими в супрематизме Казимир Северинович называет и свою мысль, и познавательное движение, и цветовое мышление, и обоснование, и проникновение, а воля объявляется первопричиной всех творческих свершений. Даже построение Малевичем фраз, его афористическая безапелляционность сродни горению слов германского гения: "Заметно искание нового человека - новых путей в искусстве.

Но удивляет меня, что ищущие отправляются на кладбище и никогда не ищут в пустоте.

И только там надежда.

Всюду изведали люди и пророки все щели головы своей, но не изведали пустот простынь пустыни.

Я ощущаю дыхание пустот пустыни и ставлю живописную супремативную плоскость в новую жизнь.

Я верю, что только так, в пустыне, можно дать новый росток.

Только в пустыне.

И никогда не нужно искать обновления в прошлых засиженных местах старой культуры"63.

Принципиально и то, что одним из факторов, подтолкнувших Малевича к осуществлению его супрематического прорыва, была разработка им концепции алогизма в искусстве (1913), абсурдная ироничность которой видится чреватой неизведанной еще пустотой самых радикальных открытий и преобразований художника. Однако Малевич мог знать, что Андрей Белый двумя годами раньше объявил алогизм главной установкой философии Фридриха Ницше, а его самого - философом алогизма64.

Подобные заимствования могли быть вполне естественными: к середине 1910-х годов популярность Ницше и присутствие его идей в культурной атмосфере были настолько всеобъемлющими, что могли лежать в основе или служить объектом полемики самых разных "явлений и существований" (Хармс). Уже для футуризма философия Ницше - часто не материал, а подоплека, некое общее основание. Так, подобной идеологемой, руководством к действию для футуристов становится знаменитое высказывание Ницше о границах жизни и искусства: "… утонченная сила обыкновенно прекращается у них (художников - С. П.) там, где прекращается искусство и начинается жизнь; мы же хотим быть поэтами нашей жизни, и прежде всего в мелком и обыденном!"65. Слова эти вполне выражают суть акционизма, скажем, Михаила Ларионова и Натальи Гончаровой или русских кубофутуристов во главе с тем же Малевичем. С другой же стороны, стереть границы искусства и жизни пытается Василий Кандинский в своих синтетических постановках, не только развивающих замыслы Чюрлениса и Скрябина, но в таких произведениях-спектаклях, как "Желтый звук", выводящий представления о возможностях синтеза искусств на новый уровень. В литературных и теоретических опытах Кандинский также многое заимствует от стилистики и энергетики ницшевских текстов66.

Но в целом Ницше становится "прошлым" - негласным идеологом "устаревшего" символизма, его популярность идет на спад, будучи затмеваема новыми именами - Марксом, Фрейдом. Маринетти, лидер итальянских футуристов, чья скандальная фигура в России была в те годы чрезвычайно прославлена, использовал, если не сказать выдирал, отдельные фрагменты из писаний немца для собственных идеологических экзерсисов - отрицания женщины, например, а сверхчеловека он же отвергал как "рожденного в пыли библиотек…"67.

Самым загадочным творцом, неразделимым с образом Ницше, в авангардном направлении, да и вообще в русском искусстве представляется Павел Филонов - притом, что не существует никаких документальных данных, утверждающих увлечение или хотя бы знакомство художника с творчеством преобразившего лик философии немца68. Как впрочем, неизвестно нам и об иных воздействиях на становление стиля этого мастера - Филонов предпочитал не обнаруживать истоков собственного творчества. Но уже одно сочетание холодного аналитизма с экспрессионистской выразительностью и динамикой в художественной манере мрачного петроградского авангардиста способно привести на ум Ницше в качестве первой же напрашивающейся параллели. А поразительное соответствие ряда образов - филоновских ницшевским - может утвердить исследователя в их реальной взаимосвязи и даже в своеобразном духовном преемстве. Одна из основных дореволюционных работ Филонова "Пир королей" (1913) почти буквально возводит нас к строкам "Так говорил Заратустра" - к уже рассматривавшейся главе "Тайная вечеря": "Мы скоро устроим знатный пир. Но кто хочет в нем участвовать, должен также приложить руку, даже короли"69. Филонова, думается, стоит полагать именно тем творцом, который впервые визуально трансформировал, преобразил космополитичные по сути, обращенные "ко всем" мифы Ницше в русскую архаическую мифологию, живописную пластику и экспрессию - как если бы ницшевские герои и сам автор заговорили не рафинированным языком филолога, но почти хтоническим наречием праславянства. И именно в случае Филонова каждый раз необходимо задумываться, насколько же правомерна его параллель с германским философом? Ведь это касается столь важных, многое обнимающих тем, как витальная пронизанность мироздания; жизнь как принадлежность этого, а не потустороннего мира и готовность стоически встретить смерть как данность; уродливое и безобразное, отвратительное нам - как "дающее силы угадывать источники". Сопоставимы ли со сверхчеловеком Ницше многомерность "человека" Филонова и космическая всеохватность его "живых голов"? Или его образы "Победителя города" и "Перерождения человека"? Противоречия здесь могут быть неизбежны: ведь тот же "Пир королей" в искусствоведческой литературе неоднократно преподносился как образ торжества всемирного зла.

Странное соответствие Филонова и Ницше задается утверждением причастности русского художника к "фашистскому стилю" (который, конечно же, ни в коем случае нельзя прямо отождествлять с историческим завоевательским фашизмом, но необходимо представлять как определенную духовную реальность): "Образы Филонова по-фашистски внегуманны - это знаки холодных объективных реальностей, схваченных прямо, без опосредующей и сглаживающей цензуры гуманистической культуры. В некоторых работах ("Пир королей", к примеру) Филонов прямо апеллирует к той "новой иерархии", о которой говорит Юнгер"70. Личность Ницше, как его называли, "черного пророка Германии", в таком случае, безусловно причастна к открытию истоков этой холодной (обжигающе-холодной!) объективной реальности, хотя его соотношение с фашизмом, как известно, доходило до крайностей идеологических спекуляций.

Говоря о Николае Ге, мы уже убедились, что крайне антагонистичные философские, мировоззренческие системы могут превосходно сосуществовать в визуальной практике одного художника - по сути Ге на собственном примере продемонстрировал то, что пришлось всесторонне аргументировать Льву Шестову несколько лет спустя в своей книге "Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше". Аналогичную картину мы можем наблюдать и в случае Павла Филонова: высказывались предположения о связи его творчества с "органической", виталистской философией Николая Федорова, который полагал свою теорию "всеобщего воскрешения" в корне противоположной идее "вечного возвращения" Ницше. Филоновская же визуализация оказывается даже более емкой и конкретной, по сути способной вместить в себя метафизические гипотезы обоих философов.

И уже однозначного приверженца и даже пропагандиста, как ни удивительно, именно этих двух философских систем мы обнаруживаем в лице молодого художника Василия Чекрыгина, в конце 1910-х - начале 1920-х годов члена творческого объединения "Маковец". Эта группа ставила своей целью создание искусства, способного передать дух нации, запечатлеть сакральную культуру земли в художественных образах. Чекрыгин в теоретических докладах - а сам этот жанр после полемических выступлений авангардистов стал неотъемлемой частью художественной жизни - по воспоминаниям современников, часто цитировал Ницше. Так, в духе Ницше, он любил повторять о "страстном вихреподобном горении", охватывающем творческую личность. Но влияние философа на его творчество было не просто внешним воздействием. Можно обнаружить и родство афористического, фрагментарного стиля повествования Ницше - способу изображения у Чекрыгина, напоминающему несоединимые воедино фрагменты огромной фрески, космогонической по замыслу, словно иллюстрирующей федоровское воскрешение человечества. И для философа, и для художника этот стиль был вынужденным: если Ницше, как предполагается, из-за сильных болей вынужден был вести записи в максимально сжатой форме, то Чекрыгин добивался предельного лаконизма в наносимых углем изображениях на крошечных листках бумаги по причине отсутствия иных средств для творческой реализации.

Наконец, в первой половине столетия связь художественной среды с философией Ницше постепенно угасает, напоследок словно дав яркий всплеск в творчестве Петра Фатеева, члена группы "Амаравелла", в которой влияние Ницше дополнялось следованием восточной духовной традиции, а символический стиль чюрленисовских гамм был впитан наравне с рериховской графической прямолинейностью. Можно сказать, что Фатеев в своей визуальной интерпретации текстов философа предстает наследником больше традиции "холодной", отвлеченно-аллегорической линии, нежели "горячей", жестко-экспрессивной, динамичной. Фатеев первым создал цикл работ, непосредственно связанный с персонажами Ницше, - небольшие живописные холсты на темы "Так говорил Заратустра". Мифического пророка он увидел не как реальную личность, носившую черты самого автора, как тот и склонен был представлять в "Ecce homo", а скорее как аллегорию, знак человека. Словно евангелиста в символической композиции, он почти во всех работах окружает Заратустру его животными - орлом и змеей. В некоторых работах он буквально следует ницшевским метафорам, например, изображая Заратустру длинноногим и длинноруким, как бы напрямую отсылая к строкам книги: "Разве не должен я пользоваться ходулями, чтобы не заметили моих длинных ног, - все эти завистники и ненавистники, окружающие меня?"71.

Но как раз время создания этого цикла совпадает с периодом спада интереса к ницшевской теме в искусстве в связи с уменьшением популярности самого философа. Кардинальное изменение исторической ситуации в России, повторное запрещение текстов философа, на этот раз продлившееся до конца 1980-х годов, - все это способствовало перемещению культурного пласта образов Ницше в подсознание советской действительности. Говорить о прямых отражениях "молнии истины" Ницше в эти годы не приходится.

Во второй половине столетия чрезвычайно тяжело вычленить воздействие на художественную культуру языка Ницше с его дионисийской стихийностью, выразительностью, более всего соотносимой с экспрессионистской линией в изобразительном искусстве (Ге, Врубель, Филонов, Чекрыгин). Действительно, пафос экспрессионизма пронизан и органической витальностью философии германца, и напитан духом ницшевской строки "начинается трагедия". Но искусство становится гораздо дифференцированней, и влияние другой фигуры, чья значимость для культуры также очень ощутима - Фрейда - воспринимается в данном случае центральной антиномией ницшевскому мировосприятию. Там, где Ницше утверждал дух, Фрейд склонен был видеть лишь сублимированную сексуальность, культура же в его анализе представала "роковым проклятием"72. Фрейдистскому подходу, сугубо рациональному, причинно-следственному, банализировавшему онтологическую проблематику, мы обязаны возникновением концептуального искусства. Как раз в его рамках обнаруживается ряд творческих действий (которые не хочется даже обозначать как произведения искусства), рефлексирующих на темы Ницше. Среди них - серия фотографий Владимира Куприянова "Посвящение Ницше" (1999) с их намеренно ускользающим от логического и целостного прочтения фрагментарным изобразительным методом и инсталляция Светланы Басковой и Льва Степанова в арт-лаборатории "Доминанта" (1997), в которой хрестоматийные строки Ницше "Есть мудрость в том, что многое в мире дурно пахнет, - но само отвращение создает крылья и силы, угадывающие источники"73 служили пояснительной аннотацией к полкам, набитым грязной серой глиной.

Наконец, в наши годы воплощение метафор Фридриха Ницше в видимых образах (а ни в коем случае не иллюстрирование страниц философа) было продолжено в творчестве художницы Лены Хейдиз. Ее многочастный цикл, посвященный "Заратустре" Ницше, неравномерно делится на ранние, "обличающие" работы о "маленьком человеке" и четыре более поздних огромных холста. "Маленькие", "последние люди" Хейдиз - "одно лишь стадо", где "все равны" - будто картонные шаблоны, не люди, а оболочки, шелуха, к которой невозможно испытать даже ницшеанского гнева. Художник переставляет акценты - к ним вообще не испытываешь никаких чувств. Это даже не людишки, а аппаратики воспроизводства, чьи презренные одинаково круглые головки дробятся-противопоставляются грозным, написанным черным на холстах словам философа. Убогость заклинается смыслом. Даже цвет этих картин не несет ни эстетической, ни декоративной функций: он словно искусственная, необязательная раскраска к этому тусклому мирку. "Последний человек, делающий все маленьким" словно делает и сами картины маленькими. Примечательно, что эти персонажи как бы не имеют черепа - они кажутся пустыми, и понятно, почему - череп в отдельном цикле художницы предстает как наивысший символ человеческой индивидуальности, символ образа Божия. Удел же этих жалких человечков-"картонок" (которые на одной из работ изображены даже не живописно, а при помощи фотографии фрагмента другой работы, что еще более усиливает их искусственность) - забвение, бездна. И если падение домов этих "маленьких людей" в кроваво-красную бездонную пропасть - финальный аккорд первой части цикла, то последние четыре картины пронизаны ощущением поистине демиургическим, чувством власти над бездной, чувством "превосхождения человека".

Их созидание - от принципа, заповеданного Фридрихом Ницше: "пиши кровью - и ты узнаешь, что кровь есть дух"74. Их высота - более двух метров. Они завораживают - не только своим величием, но и холодностью - несмотря на теплый, вернее, горячий, колорит и экспрессивность мазка, - и образной отстраненностью. В них больше надмирного, чем земного; больше космического, чем индивидуального. Их краски звучат, подобно патетичным аккордам вагнеровских увертюр. В них, безусловно, оживает традиция - прежде всего, высокой экспрессивной живописи, особенно немецкой земли - от барочных холстов Маульберча до современных - Иммендорфа и Кифера, но здесь она надличностна. Дух мистерий, сакрального гнозиса, бесстрашие исследователя надмирных пространств здесь явлены в полной мере. Из всех современных примеров в этих картинах Лены Хейдиз наиболее ощущается соответствие живописной манеры слову самого Фридриха Ницше.

http://www.nietzsche.ru/biograf/litera/star-friends/

В истории становления человеческого духа пути философии и музыки пересекались не раз. Великие умы древности пытались постичь гармонию Вселенной, измерить Бытие "музыкой чисел". О музыке размышляли Платон и Аристотель, Августин и Фома Аквинский. Искусство звуков оставалось неисчерпаемой темой для философов последующих эпох: от Канта и Гегеля до Хайдеггера и Сартра.

Логос влиял на музыку не менее активно. Так, философские доктрины христианства обусловили своеобразие звучащего мира Палестрины и О. Лассо, а миросозерцание барокко оригинально преломилось в эстетическом идеале Баха...

Пожалуй, XIX век особенно тесно связал философскую мысль и музыкальное искусство: утомленное сознание апеллировало к музыке, стремясь отыскать в ней ценностные ориентиры цивилизации. Позитивный результат такого единения не исключил, однако, и возможных драматических последствий. Все более тугое затягивание философско-музыкального узла грозило разрывом. Именно такой ход событий нашел реальное воплощение в истории, героями которой стали Рихард Вагнер и Фридрих Ницше.

Взаимоотношения композитора с философом и по сию пору являются объектом пристального изучения, разноречивых толкований и яростных споров. Разобраться в проблеме Ницше - Вагнер непросто. И все же чрезвычайно интересно бросить хоть беглый взгляд на удивительное пересечение судеб. Эта дружба, закончившаяся разрывом, - весомая глава личной и творческой биографии обоих выдающихся представителей своей эпохи.

Личность автора "Тристана" - в центре нескольких трудов Ницше. Поскольку они еще не вошли в обиход широкого круга читателей, мы приведем здесь фрагменты из них (в хронологическом порядке). Собственно, эти работы и являются летописью случившегося. Но важно учесть также обширное эпистолярное наследие композитора и философа, где обнаруживаются ценнейшие детали (которые подтверждают, а порой и отрицают то, что предназначалось для публичных высказываний), тончайшие нюансы, помогающие истолковать происшедшее. Все это вместе с фактологией позволяет представить сложную полифоническую структуру событий, охватывающих почти два десятилетия.

Ч а с т ь I: На пути к Вагнеру

Первой встрече и длительному общению Ницше с Вагнером предшествовал период заочного знакомства - через вагнеровские сочинения, которые юный Фридрих услышал в возрасте 14 лет. К тому времени он уже мечтал о карьере музыканта, ибо способности к музыке обнаружились у мальчика довольно рано. Но развитие их шло по традиционному руслу. Вся "новейшая музыка" внушала юноше непримиримую ненависть, произведения, выходящие за рамки классики, были непреемлемы для его слуха. Бах, Гайдн и Моцарт, Бетховен и Шуберт - вот "столпы, на которых покоится немецкая музыка" и ориентиры для самостоятельных опытов в композиции1.

Первым музыкальным потрясением Ницше было величественное звучание церковного хора, которое внушило ему благоговейное отношение к музыке и помогло отчетливо осознать конечную цель этого искусства - "вести человека к небу<...> направлять к высшему его мысли". Сравнивая эту запись 1858 года с поздними работами философа, можно утверждать, что и по прошествии тридцати лет юношеское убеждение осталось непоколебимым.

Новая, моментально вспыхнувшая страсть к Вагнеру, наверное, была неожиданной и даже пугающей для самого Ницше. На вагнеровскую стезю его привел "Тристан" - "опасно-прелестное" творение, исполненное "страшной и приятной бесконечности". С той минуты, когда клавир "Тристана" появился на пюпитре ницшевского рояля, философ аттестует себя как "вагнерианца". Под знаком вагнеровского "гимна любви и смерти" прошел не только 1862 год: до последних дней жизни это сочинение оставалось для Ницше "музыкой par excellence".

К 1866 году помимо названной оперы молодой ученый в тонкостях изучил "Валькирию" и "Мейстерзингеров", более ранних "Тангейзера" и "Лоэнгрина". Очарованный вагнеровским гением, Ницше, однако, не каждое из этих произведений принял безоговорочно, кроме того, прежние авторитеты еще не утратили своего значения и в начале 60-х годов. Так, например, одним из трех отдохновений Ницше - студента Боннского университета была шумановская музыка. И все-таки подспудно "вагнерианство" Ницше прогрессировало. "Я не в состоянии относиться к этой музыке с холодной критикой, - пишет он близкому другу 3. Роде, - все фибры моей души, все нервы содрогаются у меня, и я давно не испытывал такого продолжительного восхищения..."

Закономерность встречи с Вагнером была обусловлена внутренней эволюцией самого философа. В доме своих приятелей Брокгаузов (хозяйка приходилась композитору сестрой), он был представлен маэстро, пережил несколько часов увлекательнейшей беседы, почувствовал живейший интерес музыканта к тому, что волновало его самого: Эллада, искусство древних греков, Шопенгауэр - кумир Вагнера и молодого Ницше, революционные идеалы, великие надежды на переустройство мира, возрождение духа нации посредством искусства.

Личное общение с великим новатором в музыке оказалось сильнейшим катализатором вагнерианства Ницше. Романтический облик одинокого гения, непонятого художника, изгоя в своем отечестве, несомненно, поразил впечатлительную натуру философа. Сила внушения, исходящая от композитора, его ораторский пафос, стихийная мощь таланта - таково основание пьедестала, на который Ницше со временем вознес Вагнера. Он резюмировал: "Вагнер - гений, в том смысле, как понимал его Шопенгауэр". В устах Ницше то была высшая оценка.

Дальнейшее развитие отношений шло в темпе allegro. В апреле 1869 года Ницше, приглашенный на должность профессора филологии в знаменитый Базельский университет, совершает первое самостоятельное паломничество в Трибшен, где живет затворником Вагнер и его верная спутница, дочь Листа, Козима. Радушно принятый в их доме, он вплоть до весны 1872 года использовал каждый удобный момент, чтобы посетить "своего Юпитера". 25-летний филолог и 56-летний композитор ощущали обоюдное духовное влечение. Нескончаемые дискуссии о творчестве, пристрастное обсуждение работ и замыслов друг друга чередуются с простыми житейскими разговорами (скажем, о вегетарианстве, приверженцами которого были оба). Ницше стал не просто "другом дома", но и полноправным членом семьи. Между уютными комнатами хозяев ему отвели небольшой салон, названный в честь ученого "Приютом мысли". Впрочем, Козима и Вагнер порой забывают, что их приятель - профессор, действительный доктор филологии, блестящий лектор. Предельно загруженный преподавательской работой, он выполняет со свойственной ему ответственностью и тщательностью хозяйственные поручения Козимы, соавторствует с Вагнером в издании его "Автобиографии", держит корректуру вагнеровского текста, ведет переговоры с издателями и типографией2.

Это время - следующий этап вагнерианства Ницше, когда в самоотдаче вагнеровскому делу, страстной пропаганде его искусства собственные интересы отходят на второй план. Позже Ницше будет сожалеть о "потерянном драгоценном времени", но в 1872 году он с жаром обосновывал Э. Роде подобное самоотречение: "Для самого лучшего и благородного, к чему мы стремимся, у нас ведь нет другого покровителя. Поэтому ему по справедливости надлежит принести в жертву все, что растет на нашем собственном поле..." И все-таки не стоит делать из Ницше мученика. Интенсивность его собственного творчества в тот период поразительна - завершены работы "Гомер и классическая филология", "Сократ и трагедия", "Греческая музыкальная драма". Последняя из них лишний раз подтверждает, сколь тесно переплелись интересы молодого филолога с вагнеровскими идеями.

В страсти к Вагнеру, возведенной до степени Бесконечного, Ницше открывает новые могучие перспективы для расцвета своего гения. Филолог академического толка "в течение ночи погибает в нем" (С. Цвейг). На смену былому скрупулезному изучению древних рукописей, запыленных пандектов приходит жгучий интерес к современности, к проблематике искусства. В 1871 году выходит в свет трактат "Рождение трагедии или эллинство и пессимизм", названный одним из исследователей творчества Ницше "странным сочетанием греческого мира с миром вагнеровских драм". Именно с этого момента, когда сброшена ученая маска бесстрастного профессионала, и начинается истинный Ницше - трагический, "несвоевременный", восторженный прорицатель дионисийски-музыкального искусства будущего.

Тем самым Вагнер оказался "крестным отцом" человека, обреченного отныне быть вечным "нарушителем границ", "аутсайдером во всех категориях" (С. Цвейг), ибо в натуре Ницше проявилось сомнительное для "специалистов" соединение философа, революционера, художника, литератора и музыканта.

"Рождение трагедии" - свидетельство трибшенской идиллии Ницше и Вагнера, союза, заключенного между двумя гениями, пророчество будущей славы великого реформатора музыки (уже обретает неясные очертания идея Байрейта). Весна 1872 года - расцвет дружбы философа с композитором. Ее апогей - волнующие минуты торжественной закладки бай-рейтского театра, которые Ницше опишет спустя четыре года.

<...> Дионисовский инстинкт, с его изначальной радостью даже перед лицом скорби, - вот общий источник как музыки, так и трагического мифа... Чтобы верно оценить дионисовскую способность данного народа (греков. - Л. П.), надо обратить внимание не только на его музыку, но и на его трагический миф, как на второй показатель этой способности. При таком тесном родстве музыки и мифа мы должны также предположить, что вырождение или порча последнего влечет за собой гибель первой ... ^ Но по отношению к обоим элементам взгляд на эволюцию германского духа не может не вызывать в нас опасений: как в опере, так и в абстрактном характере нашего лишенного мифов существовании; как в искусстве, униженном до забавы, так и в жизни, руководимой одними лишь отвлеченными понятиями, перед нами обнажилась антихудожественная и смертоносная природа сократического оптимизма.

Но есть и утешительные признаки, свидетельствующие о том, что несмотря ни на что германский дух, прекрасный и здоровый, нетронутый в своей глубине и дионисовской силе, подобно объятому сном рыцарю, покоится и грезит в недосягаемой бездне: и из этой бездны подымается к нам дионисовская песнь, чтобы дать понять, что и теперь еще этот германский рыцарь видит в снах блаженных или тяжелых сновидениях вековой свой диони-совский миф.

Не верьте, будто германский дух утратил навеки свою мифическую родину, если до сих пор он так хорошо понимает пение птиц, рассказывающих ему об зтой родине. Настанет день, когда он проснется, подкрепленный таким долгим сном: и тогда он поразит драконов, уничтожит коварных гномов и разбудит Брунгшьду - и даже копье Вотана не сможет преградить ему дороги!

Друзья мои, верящие в дионисовскую музыку, вы знаете также и то, что значит для нас трагедия! В ней заключается для нас возродившийся из музыки миф - и на этот миф вы должны возложить все свои надежды и из-за них забыть все, что есть у вас самого скорбного! Но самое печальное для всех нас - долгое унижение, в котором жил германский гений, оторванный от своего дома и своей родины, на службе у коварных гномов. Вы понимаете эти слова - наконец вы поймете и мои надежды!" (Ф. Ницше. "Рождение трагедии или зллинство и пессимизм";

<...> Мы, дети болотистых шестидесятых годов, мы, в силу необходимости пессимисты по отношению к понятию "германизм", -мы можем быть только революционерами.

И для меня поистине безразлично, переливается ли он теперь другими цветами или одевается в красный цвет, или наряжается в гусарский мундир...

Вот что!

Вагнер был революционером, - он удрал от немцев...

Кроме Парижа у художника нет отечества в Европе; утонченность всех пяти чувств искусства, которой требует искусство Вагнера, пальцы для нюансов, психологическая сверхчуткость найдется только в Париже.

Нигде, впрочем, нет такой страстности в проблемах формы, такой серьезности в mise-en-scene - это парижская серьезность par excellence.

В Германии вообще не знают, что такое неслыханная амбиция, живущая в душе парижского художника.

Немец добродушен, - Вагнер, вообще, не был добродушен...

Но я уже достаточно говорил о том месте, которое должен занимать Вагнер и кто его ближайшие родственники.

Это поздняя французская романтика, тот высокопарный и ввысь поднимающийся род художников, как Делакруа, как Берлиоз, -фанатик формы, виртуозы...

Кто был первым интеллигентным поклонником Вагнера вообще? Шарль Бодлер, тот самый, который первый понял Делакруа, тот типичный декадент, в котором целое поколение художников вновь себя нашло - он, быть может, был и последним...

Чего я никогда не простил бы Вагнеру?

Что он стал удовлетворять требованиям немцев, - что он стал государственно-немецким... Куда только немцы ни проникают, они портят культуру.

Взвесив все эmo, я должен сказать, что моя молодость не могла бы обойтись без музыки Вагнера.

Ибо я был обречен на германизм.

Когда хочешь освободиться от необходимых желаний, необходим гашиш.

И вот мне необходим был Вагнер.

Вагнер, противоядие против всего "немецкого" par excellence, - я не отрицаю этого. С того времени, как появились ноты Тристана для рояля, - поздравляю, фон Бюлов! - я стал вагнеристом.

На прежние произведения Вагнера я смотрел как ни нечто более низкое и недостойное меня, слишком обыкновенные, слишком "немецкие". Но еще теперь ищу произведение такое же опасно-прелестное, с такой же страшной и приятной бесконечностью, как Тристан, - тщетно ищу во всех искусствах.

… Я почитаю за высшее счастье, что я жил тогда и жил среди немцев, чтобы созреть для такого произведения, - так далеко заходит во мне любопытство психолога.

Мир представляется бедным для того, кто никогда не был достаточно болен для этого "адского наслаждения": можно, даже необходимо здесь применить формулу мистиков.

Мне кажется, что я лучше кого-либо иного знаю колоссальность способностей Вагнера, пятьдесят миров чужих восторгов, для которых никто кроме него не обладал крыльями; и каков, каков я есть, - достаточно сильный, чтобы наиболее сомнительное и опасное обратить еще во свою пользу и стать поэтому еще более сильным, - я называю Вагнера великим моим благотворителем.

(Ф. Ницше. Ессе homo.)

Интермеццо I: "REBUS MUSICUS"

Не всем известно, что перу философа принадлежит немалое число музыкальных опусов. Наследие Ницше-композитора собрано и издано немецкими исследователями в 1975 году. Почти все сочинения относятся к раннему периоду его жизни, а следовательно, предшествуют тому времени, когда мысли и суждения определялись Вагнером. Интересы Ницше сосредоточивались в трех областях: камерно-вокальные миниатюры, небольшие пьесы для фортепиано, а также масштабные, вдохновенно-романтические фантазии для этого инструмента (Ницше был оригинальнейшим импровизатором на рояле, многие друзья философа запечатлели в воспоминаниях минуты истинного наслаждения его творчеством, и сам Вагнер по достоинству оценивал природный дар друга). Среди них, по авторитетному мнению Д. Фишера-Дискау, обнаруживается ряд произведений удивительной красоты, прежде всего, романсы на слова Пушкина, Байрона, Шамиссо, поэтическую природу которых Ницше понимал на редкость тонко. В меньшей степени ему удавались крупные формы - в числе таковых "Рождественская оратория", фрагменты незавершенной мессы (любопытно, что при обращении к сакрально-христианским текстам юноша чаще всего терпел фиаско). Недаром Ницше никогда не осмеливался на сонату или симфонию: видимо, чувствовал неспособность выстроить архитектонику сочинений такого рода, создать яркий и импульсивный тематический материал, содержащий потенцию к развитию.

Ницше страдал не только отсутствием должного уровня профессионализма, музыкальной грамоты (дилетантизм сказывался даже в нотной записи произведений). Больнее ощущалось другое. "Если я на минуту могу задуматься о том, о чем мне хочется, - писал Ницше сестре, - то я ищу слова к мелодии, которая звучит во мне, или - мелодию к словам, которыми я располагаю. Однако все это в совокупности не образует той гармонии, которая исходила бы из одной души. Но так уж мне суждено".

Настоящей трагедией Ницше стало осознание неадекватности собственного духовного мира его музыкальному воплощению. И в музыкантской среде ему было не место, хотя философ делал робкие попытки заслужить одобрение "цеховой братии". К чести Листа и Вагнера - они, не обнадеживая Ницше, все же не лишали его слабого утешения. Безжалостным судьей оказался Г. фон Бюлов, которому философ послал свои "Медитации Манфреда". Среди всех критических замечаний дирижера одно выражение страшно подействовало на автора: его детище определили "насилием над Евтерпой". После этого захлебнувшаяся от обиды муза Ницше практически замолчала. Но великий музыкальный инстинкт, вдохновенный порыв к музыке никогда не ослабевали. "Несостоявшийся композитор" нашел возможным музыкально обработать филологический материал. Искусство звуков нашло воплощение не в нотах, но в словах. В этом смысле интереснейшую оценку дал композициям Ницше Г. Малер. "Посвященный" in rebus musicus (по терминологии самого философа): "В "Заратустре" я и Штраус познали скрытую музыку. Вы не без оснований назвали Ницше "несостоявшимся композитором". Потому что так было на самом деле! Его "Заратустра" целиком рожден из духа музыки, даже прямо-таки "симфонически" выстроен. Впрочем, композиторская одаренность Ницше гораздо большая, чем повсеместно принято считать. Бюлов был слишком несправедлив к нему, когда в свойственной ему манере назвал его композиторские опыты "насилием над Евтерпой". Показанные мне Вами композиции Ницше убедили меня в противоположном. Пожалуй, они дилетантские. Но тот, кто знает Ницше, должен понять, что и они являются частицей его души".

По мнению авторитетных музыкантов, в самой музыке Ницше есть весьма привлекательные образцы, из которых можно составить по меньшей мере две концертные программы. Но ценность оставленного наследия безмерно выше потому, что оно позволяет более глубоко постигнуть личность философа. Ведь "дионисийство", составившее высшее счастье и потрясающую трагедию этого мыслителя и человека, было рождено в лоне музыки.

Все это впрямую проецируется на тему Вагнер - Ницше. Закономерным и в какой-то мере оправданным кажется то, что беспощадный к себе Ницше-композитор в роли философа музыки будет слишком строго судить того, кто был щедро одарен Богом.

Он так же настойчиво стремится связать себя суровыми неумолимыми законами, как другие заботятся об освобождении от них.

Жизнь и искусство гнетут его, если он не может играть по своей воле их труднейшими проблемами.

Сравним впечатление спетой мелодии с мелодией обыкновенной речи и припомним, что Вагнер видел в взволнованной ритмической речи человека, говорящего языком страсти, - прототип, который ему надлежит ввести в искусство. Взглянем далее, как введена эта поющая страсть во все сложное построение музыкальной симфонии - и перед нами будет чудесный пример побежденных трудностей.

Его богатая изобретательность в мелочах и в целом, всеобъемлемость его гения и трудолюбия таковы, что, проглядывая партитуру Вагнера, начинаешь думать, что до него не существовало истинного труда и усилий.

Можно было бы подумать, что и в отношении трудностей искусства Вагнер считал самоотречение высшей добродетелью драматурга, но он, вероятно, возразил бы на это, что единственная трудность заключается в высвобождении; самоотречение же и совершенство легки.

Вагнер как художник напоминает нам знакомый тип Демосфена; он с жесткой суровостью относится к своему делу, сильно и уверенно проникает в самую сущность; сразу охватывает ее и она застывает под его рукой.

Подобно Демосфену он скрывает от нас свое искусство, или заставляет забыть его, побуждая нас думать о сущности дела, а между тем, он, как и Демосфен, - последний и высший в целом ряде могучих художественных гениев, и ему больше чем всем предыдущим есть что скрывать. Его искусство влияет, как сама природа, но вновь открытая возрожденная природа. В нем нет ничего торжественного, как в прежних музыкантах, которые пользовались случаем выставить напоказ свое искусство и блеснуть им.

Слушая музыку Вагнера, не думаешь о том, интересна ли она, доставляет ли она удовольствие, не думаешь ни о самом Вагнере, ни об искусстве вообще, чувствуешь только необходимость этой музыки. Никогда никто не поймет, сколько самоотвержения, суровости, единства воли потребовалось художнику в начале его творчества, чтобы потом, достигнув зрелости, с радостной свободой вызывать к жизни во всякий миг творчества одно лишь необходимое.

Все, что мы можем сделать, - это признать и почувствовать хотя в отдельных случаях, с какой непоколебимой суровостью его музыка подчиняется ходу драмы, которая в свою очередь неумолима, как рок, в то время, как пламенная душа этой музыки сгорает от жажды вырваться на волю, чтоб хоть раз пронестись в пустыне свободно без оков.

ХХ Художник, обладающий такой властью над самим собой, невольно подчиняет себе всех других артистов. Вместе с тем ему одному не опасны и не стесняют его свободы все те, кого он покорил - друзья и приверженцы, тогда как более слабые натуры, ища поддержки друзей, теряют собственную свободу.

Весьма интересно проследить, как Вагнер в течение всей своей жизни уклонялся от всякой партийности и как в то же время каждая фаза его развития собирала толпу приверженцев, видевших в ней конечную цель и желавших удержать его на ней. И он всегда шел дальше, мимо них, чуждый всяких оков; его путь был слишком длинен, чтобы другой мог пройти его вслед за ним, притом так необычаен, недоступен, что самый верный спутник выбивался из сил.

Почти во все эпохи жизни Вагнера друзья охотно возвели бы его учение в догму; к этому же стремились и враги его, хотя и по другим причинам.

Будь намного менее бескорыстия и чистоты в его художественных замыслах - он давно бы стал во главе всех движений современного искусства и музыки, чего он достиг только теперь, но зато в более широком смысле этого слова, так что все события артистического мира невольно призываются на суд его искусства и его художественной программы.

Он подчинил себе самых непокорных; нет теперь ни одного талантливого музыканта, который втайне не прислушивался бы к нему и не находил его более достойным внимания, чем самого себя и всю остальную музыку.

Те, кто во что бы то ни стало хотят быть независимыми, пытаются бороться против его могучего неотразимого обаяния, с боязливой осторожностью отступают в ряды старых музыкантов, предпочитая проявить свою "самостоятельность" по отношению к Шуберту и Генделю, чем к нему. Но напрасно! Борясь против лучшей стороны своего "я", они сами мельчают и становятся ничтожны, как артисты; они принижают себя, попадая в круг недостойных союзников и друзей, и, несмотря на все эти жертвы, все же ловят себя на том, что ухо их чутко присваивается к Вагнеру, хотя бы только во сне.

Эти противники достойны жалости; они думают, что много потеряют, потеряв самих себя, и жестоко заблуждаются.

<...> Вагнер, как писатель, производит гнетущее впечатление храбреца, которому раздробили правую руку, и он продолжает сражаться левой. Он всегда страдает, когда пишет, ибо он тогда в силу необходимости временно лишен свойственного ему способа выражения - яркого, образного, победоносного воплощения. В его сочинениях нет ничего строгого, канонического; его устав заложен в самих творениях. Это лишь попытки истолковать инстинкт, который его привел к такому творчеству, как бы заглянуть себе самому в душу. Когда ему удается научно обосновать свой инстинкт, он надеется, что душе читателя произойдет обратный процесс: в этом цель его писания. Если опыт докажет, что эти попытки ни к чему не могут привести, Вагнер лишь разделит судьбу всех, кто задумывался над вопросами искусства; но над большинством из них он имеет то преимущество, что обладает могучим инстинктом объединения всех искусств. Я не знаю других сочинений по эстетике, которые выясняли бы так много, как вагнеровские, в них заключено все, что можно вообще узнать о процессе творчества.

Перед нами выступает свидетелем один из истинно великих творцов, который в течение долгих лет работает над своим свидетельством, делая его все яснее, независимее, высвобождая его все более из мира неясного.

Даже когда он спотыкается в качестве ученого - искры блещут из-под его ног.

(Ф. Ницше. Несвоевременные размышления. Р. Вагнер в Байрейте.)

Интермеццо II: Мысли еретика

Но композитор не подозревал, что автор книги оказался и самым строгим ее цензором, безжалостно редактируя текст с позиций своего кумира, вычеркивая и переписывая упомянутые материалы предварительных заметок к работе. Последний раз философ выступил в старом амплуа, одев уже стесняющий его индивидуальность костюм панегириста. И это не было фальшью. Бросив взгляд в прошлое, Ницше подытожил определенный этап своего духовного становления.

"Друг! Ваша книга колоссальна! - Откуда в Вас такое знание меня!" - писал Вагнер Ницше после выхода в свет посвященного ему труда. То было последнее письмо композитора философу, восторг по поводу ожидаемого возвращения "блудного сына". Блистательное перо Ницше теперь, когда начала восход вагнеровская звезда, особенно нужно маэстро. Он не предполагал, что нынешний Ницше вовсе не намерен умножать его славу. Поле прежней деятельности теперь виделось философу как бы специально суженным, а круг, в котором он вращался до сих пор, - ограниченным. Но в одном Вагнер не ошибся. За семь лет Ницше действительно досконально, вплоть до тончайших нюансов изучил своего покровителя. Никто столь продолжительно и столь глубоко не размышлял над проблемой "Рихард Вагнер".

В отличие от прочих "братьев во вагнерианстве" Ницше изначально был способен верно оценить те свойства Вагнера - художника и человека, которые приводили к недоразумениям между ними. В его суждениях о вагнеровской музыке всегда звучали критические ноты. Но если ранее он пытался абстрагироваться от этого во имя "дружбы неомраченной", то теперь, совершая долгие одинокие прогулки в окрестностях Базеля и Наумбурга, восстанавливал в памяти ненаписанную историю бесчисленных тайных восстаний против обожаемого ментора, многократных внутренних позывов к преодолению вагнеровского ига - сломом, все то, что безжалостно подавлял он в себе.

Ницше вспоминал кезенские (1866-го года) впечатления от "Валькирии", вызвавшей в юноше весьма смешанные чувства: "Я не рискую высказать какие-либо суждения. Великие красоты и мастерство уничтожаются в ней столь же великими безобразиями и недостатками, но +а+(-а) дают в результате 0". Сходные мысли возникали и относительно "Лоэнгрина", "Тангейзера". Даже во время безграничного восхищения маэстро Фридрих заявлял друзьям, что "в искусстве Баха и Бетховена выражала себя более чистая, совершенная, незамутненная природа".

Но не только инстинкт самоутверждения настойчиво давал знать о себе. Усиливалось разочарование в Вагнере-человеке. Сколько раз ранили Ницше вагнеровский эгоизм, тщеславие и нетерпимость к чужому успеху, недоверчивость и подозрительность по отношению к преданным ему людям! "Есть нечто возбуждающее в высшей степени недоверие к Вагнеру: это собственное недоверие Вагнера. Оно настолько возмутительно, что я дважды сомневался, музыкант ли он?" - вопрошал Ницше одного из друзей. Невыносимо тяжелым было испытание, перенесенное в августе 1874 года. Приехав в Байрейт, он захватил с собой клавир чрезвычайно увлекшей его "Триумфальной песни" Брамса. Позже сам Вагнер рассказал Элизабет Ферстер-Ницше о происшедшем инциденте, сетуя на то, что ноты в переплете красного цвета, находясь на рояле, раздражали его, как "красный платок быка". Он заподозрил Ницше в преднамеренном умысле: будто тот стремился представить доказательства гениальности кого-либо помимо Вагнера. "Ну и однажды меня прорвало", - заключил маэстро рассказ, быстро забыв о происшествии. Ницше стерпел вагнеровскую выходку, но значительно позже, мучительно переживая, ответил на вопрос сестры касательно августовского случая: "В ту минуту Вагнер не был велик". Очевидно, к этому периоду относится дневниковая запись мыслителя: "Тиран не признает ничьей индивидуальности, кроме своей собственной и близких. Велика опасность для Вагнера, если он не признает Брамса и т.д.<...>"

В осмыслении процесса "отпадения от идеала" Ницше, пожалуй, не осознавал вполне объективных причин, грозящих разрывом дружбы. Между двумя гениями существовала огромная возрастная дистанция. Кроме того, опасной чертой Ницше была склонность к идеализации. Созданные его воображением портреты Вагнера (а ранее Шопенгауэра) во многом не соответствовали оригиналам.

Едва достигший тридцатилетия Ницше, который находился как бы в зените периода "Sturm und Drang" и неудержимо стремился к будущей "Переоценке всех ценностей", по привычке видел в Вагнере революционера, презирающего "сильных мира сего". Но композитор, в преддверии заката творческого пути, уже избегал в разговорах с Ницше гневных филиппик в адрес немецкой действительности, каких-либо инвектив по отношению к прусской монархии. Он проявлял непонятную молодому человеку двусмысленную осторожность политика, был готов ради финансового обеспечения байрейтского фестиваля к приятельскому диалогу с Бисмарком, охотно пользовался благодеяниями баварского короля. Прежний яростный "антихрист" (в свое время подруга Листа княгиня Витгенштейн назвала Байрейт "рассадником атеизма") выказал странную для Ницше терпимость к вере и даже все возрастающий интерес к христианским догматам и мистически-религиозным мотивам. (Еще в 1874 году в записях Ницше появится мысль, ведущая к работе "Der Fall Wagner", о том, что Вагнер - замаскированный актер.)

В свою очередь на будущего творца "Парсифаля" стала оказывать токовое воздействие острая ницшевская критика современности, радикализм в оценках религии, язвительность и скепсис высказываний о кайзеровском государстве. Вагнер, перешагнувший порог 60-летия, уставший от бесконечных жизненных бурь, искал покоя и уклонялся от страстных дискуссий. Он был не способен на ту интенсивность духовной эволюции, которая вскоре превратила Ницше из уравновешенного и чинного профессора филологии в яростного нигилиста. При таком противоречии ни один не мог уже обратить в свою веру другого, увлечь на путь инакомыслия. Неизбежность "отречения" предстала Ницше с предельной ясностью. Правда, оставалось еще единство целей по осуществлению великой культурной миссии. Но приближался крах и этой иллюзии. Байрейт возвестил о первом фестивале.

Часть III. Самоутверждение

Удар по единственной из оставшихся у Ницше надежд был сокрушающим. Июльским днем 1876 года он прибыл в Байрейт на первые репетиции фестивальной программы. Раскаяние пришло моментально. Ницше не в силах досидеть до конца репетиции. "Мне страстно хочется уехать отсюда <...> Меня охватывает ужас перед каждым из этих художественных вечеров, и все же я не уезжаю <...> Мне опротивело все это. Я не хочу быть здесь даже во время первого представления. Где угодно, только не здесь, где для меня не существует ничего кроме мучений", - пишет он сестре. Элизабет не удается смягчить безрадостные впечатления. К ее приезду (в момент первой генеральной репетиции) Ницше успевает отправить новое письмо, уже со штемпелем Клингенбрунма: "Мне необходимо напрячь все силы, чтобы вынести бесконечное разочарование этого лета!".

В небольшом городке философ проводит десять дней, в течение которых почти сформировался замысел "Menschliche, all zu Menschliche". Но болезненное воображение Ницше не оставляло созидающую работу. На одиннадцатый день поезд мчит его в Байрейт. он поспевает к началу спектаклей, чтобы окончательно похоронить надежду на возрождение "дионисийской музыки". Все смешалось в сознании Ницше: экстатическое возбуждение "толпы", которую так презирал мыслитель; гений, дирижирующий этим фарсом, с нескрываемым удовольствием внимающий громогласным восторгам публики и славословию журналистов, стыд на собственный хвалебный гимн - статью пятинедельной давности; тягостные музыкальные впечатления. Страшнее всего оказалось понимание того, что он, философ, чьим девизом было "служение истине", многократно грешил против нее, собственными трудами "сотворил кумира", сделал из Вагнера "божка", и что начатый им процесс "вагнеровской эйфории" становился неуправляемым.

<...> Точно все это было во сне...

Где же я был ?

Я совсем не узнавал Вагнера.

Я напрасно рылся в воспоминаниях.

Tribsclien - далекий остров блаженства: ни тени, ни чего-либо подобного.

Несравнимые дни закладки краеугольного камня, немногочисленно избранное общество. - даже тени не осталось от всего этого.

Что случилось?

Переделали Вагнер на немецкий лад!

Вагнерист воцарился, над Вагнером.

Немецкое искусство, немецкий гений, немецкое пиво!

Мы, слишком хорошо знающие, к какому исключительно космополитическому вкусу обращается искусство Вагнера, мы были поражены, увидев Вагнера, обвешанного немецкими "добродетелями".

Я полагаю, что знаю вагнеристов, я "пережил" три поколения, начиная с покойного Брзнделя, который принимал Вагнера за Гегеля, вплоть до идеалистов из Bayreuther Blatter", которые принимают Вагнера за себя самих, - я слышал всякого рода мнения "прекрасных душ" о Вагнере.

Царство за одно умное слово.

Поистине общество! Волосы дыбом становятся на голове!

Nohl, Pohl, Kohl с грацией in infintum5

Всякие там чудовища были, даже антисемиты.

Бедный Вагнер!

Во что он погряз!

Уж лучше было бы ему очутиться в обществе свиней! Но он очутился среди немцев!

Наконец, следовало бы в назидание потомству вытолкать настоящего байрейтианца, даже лучше поместить в спирт и надписать: "Таков был "дух", из которого построено государство". (Ф. Ницше. Ессе homo.)

Содеянную ошибку должно было исправлять самому. Но прежде чем появилось "Человеческое, слишком человеческое" (манифест нового решения "вагнеронской проблемы"), Ницше предпринял длительную поездку по Италии. Ведь почти не осталось духовных и физических сил для того, чтобы зарубцевалась рана, утихла боль утраты. Спутником в путешествии стал Павел Ре - убежденный сторонник и проповедник позитивистских взглядов в философии. Новая книга, открывшая так называемый "рационалистический" период в эволюции Ницше, рождалась не без его влияния, о чем свидетельствовали современники. Некоторые из них называли Павла Ре злым принципом, вставшим между Ницше и Вагнером". (Сам Вагнер окрестил Павла Ре "клопом".)

Италия оказалась и местом последней встречи двух бывших друзей, происшедшей в Сорренто осенью 1876 года. На обоих удручающе подействовал этот диалог, проведенный на высшем уровне джентльменской предупредительности и корректности. Внезапно начатое и продолжительное solo Вагнера касалось христианской символики "Парсифаля". Контрапунктом шел "внутренний голос" безответного Ницше. В сущности, прощание состоялось гораздо раньше - "прощание, когда люди наконец расстаются, потому что чувство и рассудок находятся уже в полном разладе; прощание, которое доводит нашу близость к человеку до апогея и мы напрягаем все силы, чтобы разрушить стену, которую природа воздвигла между нами" (Ф. Ницше. 1879).

Книга афоризмов "Человеческое, слишком человеческое" вышла в 1878 году. В ней Ницше рассуждал о безымянном художнике, гении вообще" - подтекст же подразумевал Вагнера. Первоначальное желание автора издать книгу анонимно не осуществилось, потому он в страшном волнении отправил экземпляр в Байрейт. Ответа не последовало, но во время этой жуткой паузы двери Байрейта наглухо затворились для сочинителя афоризмов. Ницше ожидало не одно испытание. Навстречу его книге от композитора шла посылка с либретто "Парсифаля", которое Вагнер, в свойственной ему манере, снабдил убийственным для Ницше игривым посвящением: "Дорогому Фридриху от Вагнера, непременного члена духовной консистории". "Это перекрещивание двух книг! - воскликнет позже философ в исповеди "Ессе homo". - Мне казалось, что я слышу при этом зловещий звук. Звук, напоминавший перекрещивание мечей... Во всяком случае мы оба это чувствовали, ибо оба молчали".

Временное молчание Вагнера вскоре объяснилось. Композитор не привык оставлять без должного внимания любое высказывание касательно своей персоны. В очередном номере "Bayreuther Blatter" была помещена статья "Публика и популярность" с резкими выпадами против Ницше, хотя и без указания имени союзника, причисленного ныне к стану врагов. Ницше горько переживал "ответ" Вагнера, так как ждал от него объективной, справедливой оценки результатов своих размышлений, ждал величия души художника. Он не желал писать что-либо в пику композитору, его благородство выразилось и в том. что он не позволил себе замечаний дурного тона о маэстро даже в кругу близких друзей. Совсем наоборот - он старался укрепить связи с Вагнером. Зато слуха Ницше достигали многочисленные сведения о том, что Вагнер и Козима публично расценивают его труд как "печальное свидетельство болезни" писателя, результат необратимого процесса духовного распада. Философ был глубоко оскорблен и унижен. Ставилась последняя точка в истории их человеческих отношений. С тех пор внешние связи Вагнера и Ницше не возобновлялись.

<...> Многие, говоря со мною о моих сочинениях, с удивлением замечали мне, что во всех них, начиная от "Происхождения трагедии" <...> есть одна общая черта: все они заключают в себе, так говорили мне мои собеседники, пики и сети для неосторожных птиц, хотя и незаметное, требование извращения всех общепринятых оценок и твердо укоренившихся привычек. Как же так, говорили мне, ведь все это человеческое, слишком человеческое?., но разве то, что я писал, было клеветою? О моих сочинениях говорили, что они приучают к подозрительности и еще более к презрению, хотя, по счастию для меня, прибавляли, что они могут служить примером смелости и даже отваги. Но, впрочем, я и сам думаю, что до меня никто еще не смотрел с таким глубоким сомнением на мир; а кто догадается о том, какие последствия влечет за собою всякое глубокое сомнение, кто имеет хотя малейшее понятие о леденящем холоде и муках одиночества, на которые обречен всякий человек, одержимый особенным недугом - совершенным несходством взглядов с толпою, тот поймет также и то обстоятельство, почему я так часто искал себе убежища, где мог бы отдохнуть от самого себя, где мог бы забыться на минуту... где бы то ни было - в каком-нибудь почитании, или во вражде, в научном отношении к предмету, или в легкомыслии и глупости; он поймет также, почему я, не находя того, что мне было нужно, должен был добывать его искусственным образом, подделывать, вымышлять (я разве не детали того же самого все поэты? И разве именно не для этой цели существует в мире и искусство?). Но в чем я всего более нуждался для того, чтобы вылечиться от моего недуга и поправить свое здоровье в умственном смысле, это вера в то, что я не стою одиноко, что мои взгляды разделяют и другие, - производящая волшебное действие мысль о том, что мои взгляды и стремления сродни и другим взглядам и стремлениям и сходны с ними, что я могу отдохнуть, полагаясь на дружбу; мне нужна была слепота без сомнений и вопросов, но слепота не одинокого человека, а такая, которую разделяет и другой, наслаждение передним фоном картины, поверхностью, тем, что близко, что стоит прямо пред глазами, что имеет, цвет, оболочку, которую можно осязать, словом, видимость. Может быть, меня станут укорять, что я употреблял при этом различные "искусства", прибегал к очень ловкой подделке фальшивой монеты, напр., упрекнуть в том, что я умышленно закрыл глаза, чтобы не видать безотчетного стремления Шопенгауэра к нравственности в такое время, когда сам уже ясно видел, что такое нравственность; а равным образом поставят в вину и то, что я обманулся в неизлечимом романтизме Рихарда Вагнера и увидал начало там, где был конец, а также и относительно греков, как относительно немцев и их будущего - но, может быть, таких примеров найдется и очень много?

<...>Было время, когда я точно так же - когда это было мне нужно, - изобрел для себя и "свободные умы", которым посвящается эта пропитанная меланхолией книга, носящая заглавие "Человеческое, слишком человеческое": этих "свободных умов" нет в действительности и никогда не было, но в то время они, как я уже говорил выше, были мне нужны для компании, для того, чтобы они оставались хорошими вещами среди других дурных вещей (болезни, одиночества, жизни на чужбине, бездеятельности): как храбрые товарищи и призраки, с которыми можно поболтать и посмеяться, когда у человека есть охота болтать и смеяться и которых можно отослать к черту в том случае, если они надоедят <...>

<...> Надо думать, что самым важным событием в жизни человека такого типа, в котором достигнет совершенства "Свободный ум", в котором последний созреет и сделается сладким, как плод, будет его полное освобождение от оков, так как прежде он был умом связанным и был на вечное время прикован к своему углу и к своему столбу. Спрашивается, что же связывает человека всего крепче? Какие узы почти совсем нельзя порвать? У людей высшего порядка, отличных от всех других заурядных людей, такими неразрывными узами считаются их обязанности: благоговение, свойственное юности, страх пред всем, что старо, почтенно, достойно уважения и к чему они, кроме страха, питают и нежные чувства, чувство благодарности к той стране, в которой они родились и выросли, к той руке, которая их водила, - самые важные моменты в жизни человека налагают на них самые крепки оковы, самые продолжительные обязанности. Для людей, связанных таким образом, великое освобождение наступает вдруг, точно подземный удар при землетрясении: юная душа бывает вдруг потрясена, освобождена от оков, вырвана из своей темницы, - она и сама не понимает, что с ней происходит. Ею овладевает какое-то непреодолимое побуждение, которое отдает ей приказания; в ней пробуждаются желание и стремление во что бы то ни стало идти вперед, все равно по какому бы то ни было направлению; во всех ее внешних чувствах горит и вспыхивает ярким пламенем сильное и при том опасное любопытство, побуждающее ее стремиться к открытию какого-то неведомого мира. "Лучше умереть, нежели жить здесь", - слышится ей повелительный, вводящий ее в соблазн, голос: а это "здесь", это "дома" и составляет все, что она до сих пор любила! Внезапный ужас перед тем, что она любила и подозрительное к нему отношение, молниеносный взор, выражающий презрение к тому, что она называла своею "обязанностью", мятежническое, своевольное, подобное извержению вулкана, стремление к странствованию, всему чужому, отчуждению, охлаждению, отрезвлению, закалению своих чувств, ненависть к любви, может быть, кощунственный взгляд на прошлое, может быть, чувство стыда за то, что она недавно делала и вместе с тем радость, что она это делала, какое-то упоительное, радостное внутреннее содрогание, означающее собою победу... Победу? Над чем? Над кем? Победу сомнительного свойства, такую, которая не разрешила очень и очень многих вопросов, но все-таки первую победу.

<...>Страдания гения и их значение. Гений художника доставляет людям наслаждение, но весьма возможно, что в том случае, когда он стоит очень высоко, совсем не будет таких лиц, которые могли бы им наслаждаться; он предлагает яства людям, но последние отказываются от них. Это придает ему в известных случаях трагикомический пафос, потому что в сущности он не имеет никакого права заставлять людей наслаждаться против их желания. Он играет на своей дудочке, но никто не хочет под нее плясать: неужели же в этом заключается трагизм? Но, может быть, это - действительно трагизм. - Наконец, вознаграждением за это лишение служит ему то обстоятельство, что он, творя, испытывает гораздо больше наслаждения, нежели остальные люди во всех других родах, деятельности. Его страдания считают преувеличенными, потому что его жалобы звучат громче жалоб других людей и он красноречивее их; а между тем его страдания действительно очень велики, но, впрочем, только потому, что слишком велико его честолюбие и его зависть. Гений в области науки, как, например, Кеплер или Спиноза, не добивается с такою жадностью славы и не выставляет таким образом своих действительно великих страданий и лишений. Он может с большею уверенностью рассчитывать на потомство, не обращая внимания на современников; между тем если то же самое делает художник, то он играет в очень азартную игру, при которой его сердце должно исполниться скорби. В весьма редких случаях - тогда, когда в одном и том же индивидууме гениальные способности и гениальное знание соединяются с гениальностью, с нравственностью - к вышеупомянутым скорбям присоединяется еще такой род скорбей, который принадлежит к числу самых редких исключений в мире: это чувства внеличные, стоящие выше всего личного, касающиеся целого народа, всего человечества, всей цивилизации, всего полного страданий бытия; они имеют громадное значение в соединении с наиболее трудными и отвлеченными понятиями (сострадание само по себе не имеет большой цены). Но какую мерку следует приложить к этим чувствам и на каких весах для золота взвесить их для того, чтобы узнать, не поддельные ли они? Разве не позволительно относиться с недоверием ко всем тем людям, которые говорят о себе, что они испытывают такого рода чувства?

<...> Гений культуры. Если бы можно было представить себе гения культуры, то в каком бы виде явился этот гений? Его можно было бы назвать только злым существом - демоном, потому что он пускает в ход ложь, насилие и пользуется своим неразборчивым эгоизмом, считая все это самым верным средством для достижения своих целей; но его цели, которые просвечивают иногда в его целях, - цели великие и ведущие к благу. Он похож на кентавра, наполовину животное, наполовину человек, и к голове его приросло особенное украшение - это крылья ангела. (Ф. Ницше. Человеческое, слишком человеческое.)

<...> Растущее количество открытий в области физики и, того больше, химии вызывает восхищение философии в собственном смысле; от них даже филологии удается "случить свою вполне сносную долю". Здесь, в филологии, уже ничего совсем нового добыть невозможно, разве что искателям археологических кладов когда-нибудь удается обнаружить незамеченные лапидарные надписи, преимущественно из латинской древности, что позволяет отважному филологу внести изменения в уже известные буквы или в общепринятое написание, и этот небывалый прогресс приносит великому ученому достойную удивления славу. Но когда философы и филологи встречаются на почве эстетики, им на помощь приходит физика и требует от них неограниченного прогресса в области критики всего человеческого и нечеловеческого. Кажется, что эксперименты в этой науке дают им широкие полномочия на особый скепсис, позволяющий им сначала отказаться от принятых воззрений, затем в некотором замешательстве снова к ним вернуться и таким способом поддерживать силы для постоянного вращения вокруг самих себя, что, впрочем, обеспечивает им подобающую долю в вечном прогрессе. Чем меньше внимания привлекают описанные сатурналии науки, тем более дерзко и беспощадно происходит заклание благородных жертв и возложение их на алтарь скепсиса. Каждый немецкий профессор должен когда-нибудь написать книгу, которая сделает его знаменитым: ныне, естественно, не каждому дано открыть нечто новое; итак, чтобы вызвать желаемую сенсацию, легко находят выход из положения, представив взгляды своего предшественника в корне неверными: чем значительнее был тот, над кем теперь глумятся, и чем хуже его понимают, тем сильнее действует этот прием. В случаях малозначащих нечто подобное может быть даже занятно: например, когда один эстетик запрещает поэтам создание новых форм, а другой - снова разрешает. Но большее значение имеют ныне те события, когда вообще всякое величие, особенно столь тягостный "гений", выбрасывается за борт как пагубный и даже само понятие гениальность считается принципиально ошибочным. Это и есть результат новейшего метода науки, которая называет себя "исторической школой" <...>(Р. Вагнер. Публика и популярность.)

Каждый из художников шел отныне своей дорогой. Один - окруженный восхищением друзей и поклонников, заботами любящей женщины. Другой - обреченный на одиночество. "Несомненно, то были прекраснейшие дни моей жизни, которые я пережил с ним в Трибшене и благодаря ему - в Байрейте. Но всемогущая сила нашей задачи разъединила нас, и сейчас мы не можем более быть вместе, - писал Ницше сестре. - Когда-то, встретив Вагнера, я был неописуемо счастлив. Я так долго искал человека, который был бы выше меня <...> и в Вагнере я думал найти такового - это было заблуждением. Впрочем, мне пришлось дорого заплатить за мой вагнеровский фанатизм".

Разрыв с композитором в один миг уничтожил добрую половину приятельских связей Ницше. Но и те, кто не покинул его, предпочли большую осторожность в дальнейшем общении. Эта изоляция почувствовалась особенно остро при прощании с базельской профессурой (после десяти лет служения университетской науке). Получив отставку по состоянию здоровья и пожизненный пенсион, Ницше сполна вкусил горечь жизни отшельника. Свой удел он принял с истинным стоицизмом, закончив письмо Мальвиде фон Мейзенбург следующими словами: "Я не сожалею о том, что весь мир оставляет теперь меня одного - таково есть и всегда было правило. И поведение Вагнера по отношению ко мне является правилом среди прочих тривиальностей. Вдобавок, он - человек своей партии, и по воле жизненных обстоятельств получил до такой степени случайное и несовершенное образование, что не в состоянии постичь ни тяжести, ни необходимости моего рода страданий".

Угар вагнерианства и жестокое отрезвление дорого стоили Ницше. Физическое изнурение отягощалось духовной прострацией. "Существование стало для меня мучительным бременем, - признался он в один из наиболее мрачных дней, - и я давно бы покончил с ним, если бы терзающий меня недуг и необходимость ограничивать себя решительно во всем не давали мне материала для самых поучительных экспериментов над сферою нашего духа и нравственности". В этих словах содержалось нечто противоестественное - изможденный разум философа методично фиксировал смертельные судороги духа и плоти. Но это и было самоврачеваннем. Выздоровление приходило медленно, о нем возвестили "Утренняя заря", "Странник и его тень". Из пепла восставала "глубочайшая индивидуальность, усыпленная непрестанной необходимостью слушать другие индивидуальности <...> медленно, несмело, как-то колеблясь просыпалась и, в конце концов, заговорила" ("Ессе homo").

382

Кто изобретет для нас трагический балет с музыкой? Особенно это необходимо для тех народов, которые не могут петь и надорвали себе горло на драматической музыке.

383

Это что-то новое в современной музыке, как я ее только что слышал. Она представляет чувства, но уже более не возбуждает их, довольствуются тем, чтобы при помощи ее понимать! Какая скромность!

384

Музыка - моя и наша предтеча; говорить так лично и так хорошо и благородно/ Невыразимо многое не нашло еще для себя слова и мысли, - это доказывает наша музыка, - и не потому, чтобы сюда нельзя было подыскать ни слова, ни мысли.

385

Наша задача - соблюсти чистоту музыки и предохранить ее от того, чтобы ею не злоупотребляли в мистических и полурелигиозных целях, когда она в форме barock стиля и после продолжительного воплощения (nach longer Einverleibung) стала способной к изумительно быстрым воздействиям. Каждый выступающий колдун и Калиостро будет пытаться действовать при помощи музыки и спиритизма, и таким путем снова возможно воскрешение религиозных и нравственных инстинктов... То обстоятельство, что музыка не нуждается в словах, является величайшим ее преимуществом перед искусством речи, которое апеллирует к понятиям, а, следовательно, наталкивается на философию и науку: - но люди не замечают, когда музыка отводит, отклоняет нас от пути философии и науки!

386

Музыка: - скрытое удовлетворение для religiosi. He зависеть от слов! В этом ее и выгода! Быть даже свободным от образов! Чтобы интеллект не стыдился! А ведь это здорово и приносит облегчение для всех тех стремлений, которые хотят получить удовлетворение!

387

Puxapд Вагнер хотел большой культуры для того, чтобы иметь место для своего искусства, - но ему недоставало новой мысли. Вот почему он делал повсюду заимствования: наконец, он заимствовал и христианские ощущения, если еще не христианские мысли.

388

Великая форма какого-нибудь художественного произведения выступит на свет, если художник в самом своем существе обладает великой формой! Само по себе требование великой формы представляет нелепость: оно портит искусство; требование это равносильно призыву художника к лицемерию или желанию перечеканки великого и редкого на условную монету. Честный художник, не обладающий этой формующей силой в своем характере, честно поступает, не желая иметь ее и в своих произведениях: когда он от нее отрекается и позорит, то это понятно и, по крайней мере, извинительно: он не может подняться выше себя. Так и Вагнер. Но "бесконечная мелодия" это - деревянное железо - не ставший образом законченный образ" - это служит выражением бессилия формы и родом принципа, сделанного из этого бессилия. Драматическая и вообще пластическая музыка, конечно, весьма хорошо примиряется с бесформенной, текучей музыкой, - но поэтому она и относится к музыке низшего рода.

389

Верди беден в изобретении звуков прекрасного сладострастия и даже дает заметить, что он обходится с ними крайне бережливо. Но он твердо держит свою публику парой своих причуд - они все стали беднее, чем он, и, несмотря на то, не желают ничего другого, совершенно, как он сам - таков он их владыка и учитель! Вагнер также обладает бедной чувствительностью, и в убожестве мелодии упорство граничит с безумием, - но как он сумел отсюда перекинуть для себя мост к идеалу!

390

В "Лоэнгрине" много голубой музыки (Blue Music). Вагнеру знакомо наркотическое воздействие, и он пользуется им против хорошо ему известной нервной расшатанности своей музыкальной изобретательности.

391

Музыка Вагнера подобна облаку, - и надо быть чем-нибудь в роде Розенкранца и Гильденстерна, чтобы, подобно некоторым эстетикам, видеть в этом облаке верблюда и ничего более.

392

Все еще могла бы явиться музыка, по сравнению с которой все вагнеровское искусство подпало бы под понятие и оправдание recitative secco, и тот, кто питает пристрастие к возвышенному вопросу о моральности музыки, тот примет в соображение также и эту возможность.

393

Мы, старые воплощенные вагнерианцы, являемся все еще самыми благодарными слушателями Беллини и Россини.

394

Чего стоит Рихард Вагнер, скажет нам только тот, кто лучше всех использует его. Пока же мы поверили Вагнеру в том, относительно чего ему хотелось, чтобы мы поверили ему. <...>

444

<...> В сущности не важно, от чего мне предстояло освободить себя, но моей любимой формой освобождения была форма художественная, т.е. я набрасывал картину того, что сковывало меня раньше: Шопенгауэра, Вагнера, греков, гения, святости, метафизики, всех бывших идеалов, высшей морали - при том же дань благодарности.

445

Предварительным расчетом с теми явлениями, которые более всего служили в моей жизни препятствием и стимулом, были попытки отделаться от кое-чего, прославляя или посрамляя: ах, благодарность и в добре, и в зле всегда задавала мне много работы! Я, насколько это мне известно от моих современников, лучше всего использовал Шопенгауэра и Вагнера; и, быть может, не к их выгоде, ибо я узнал их верно и глубже.

Я мог бы назвать их Yuvenilia et Yuvenalia достаточно ясно, как я полагаю, но на таком латинском языке, который заставляет меня краснеть. Там много юношеской любви и юношеской ненависти во всех родах.

Рождение трагедии 1) говорит против положения Вагнера, что музыка является средством для достижения цели и в то же время служит апологией моего вкуса к Вагнеру; 2) оно говорит также против Шопенгауэра и морального истолкования бытия - я ставлю выше эстетическое его значение, не отрицая морального и не изменяя его.

446

"Я слишком высоко оценил это и слишком дорого за него заплатил, - и как много было таких случаев! Я думал, что я давал плату, а между тем давал подарок. Я обеднел, ибо верил в некоторые вещи так, как если бы они представляли из себя чрезвычайную ценность - ах, при своей натуре я и дальше буду становиться еще все беднее и беднее"!

447

Из-за первого моего периода скалит свои зубы лицо иезуитизма; я именно подразумеваю: сознательное упорство в иллюзиях и вынужденное усвоение их в качестве базиса культуры. Или же: буддизм и стремление к небытию (шопенгауэровское противоречие между теорией и практикой не выдерживает критики). Жертвой первой опасности стал Вагнер. <...>

449

<...> Ледяные компрессы. Мое отвращение к человеку сделалось слишком большим. Равной же степени достигло и обратное отвращение к моральной заносчивости моего идеализма. Я сближался с тем, что вызывало к себе презрение, я искал в себе все то, что я презирал: я хотел понизить свой пыл. Я выступил против всех обвинителейчеловечества, - я вырвал и у них, и у себя право на высокие слова.

Критическое стремление желало жизни. -

Героизм - обходиться в своей жизни самой ничтожной пищей: пустыня.

Героизм понижать для себя даже интеллектуальное стремление, продумывать его до конца, как аффект. Я позорил аффект для того, чтобы сказать затем: я имел аффект, не более!

Жизни под гнетом морали не выдержать (угнетение Вагнера уже раньше).

450

Вагнер получил много благодеяний от своих современников, но он полагал, что принципиальная справедливость по отношению к своим благодетелям является принадлежностью высокого стиля": он жил всегда, как актер, и в иллюзиях такого духовного склада, каким обыкновенно обладают актеры.

Я сам, пожалуй, был величайшим его благодетелем. Возможно, что в данном случае образ живет дольше, чем тот, с кого он был снят: это зависит от того, что в моем образе остается еще место для целой массы действительных Вагнеров: и прежде всего для гораздо более одаренных и для обладающих гораздо более чистыми желаниями.

451

Высоко над Вагнером я видел трагедию с мушкой - и высоко над Шопенгауэром слышал музыку в трагедии бытия.

452

Для победы прежних идеалов философа, художника, святого) нужна была история возникновения.

На место святого человека, преисполненного любви, я ставил того, кто любовно-справедливо переживает в своих чувствах все фазы культуры: исторического человека, обладающего высшей степенью почтительности.

На место гения я ставил того, кто творят такого человека, который стоит выше его самого (новое понятие искусства, против искусства художественных произведений).

На место философа я ставил свободный дух, который превосходит ученого, исследователя, критика и продолжает существовать над многими идеалами; который, не обращаясь в иезуита, все-таки изведывает нелогичное свойство бытия: освободителя от морали.

(Ф. Ницше. Посмертные сочинения. Неопубликованные материалы к "Frohliche Wissenschaft" и "Also sprach Sarаhuttra; 1881-1882 гг.)

В антивагнеровском эссе Ницше поднимает "на щит" музыку Бизе, но еще до замысла "Der Fall Wagner" он, по свидетельству друзей, вновь стал интересоваться итальянской оперой, что отразилось в одном из афоризмов. "Мы, старые воплощенные вагнерианцы, являемся все еще самыми благодарными слушателями Беллини и Россини", - пишет он. Философ посвящает прекрасный афоризм шопеновской музыке, в которой он ценит все то, что противоположно "немецкому": "красоту и благородство духа и именно благородную веселость, а также южную пыль <...>" По сравнению с Шопеном даже Бетховен кажется ему "существом, душа которого плохо воспитана".

Не забудем, что путь Ницше к Бизе шел через его классицистскую музыкальную ориентацию в юности, а затем - через Шумана, Мендельсона. Знакомство с книгами философа убеждает в том, что своеобразный "французский дух" в натуре Ницше проявлялся довольно часто. Неслучайно Париж назван им "Меккой художников", а старинные французские философы и литераторы - кумиры позднего Ницше. "Куда только ни проникают немцы, они портят культуру", - таков лейтмотив его философских трудов.

Все это составляет в двух последних работах о Вагнере альтернативу вагнерианству, которое тождественно у Ницше искусству декаданса. "Der Fall Wagner" и "Ницше contra Вагнер" не следует понимать как сведение личных счетов. Важнее увидеть здесь оригинальное полемическое (и не всегда объективное) размышление Ницше о ценностях искусства модерн. "Der Fall Wagner" - памфлет о музыке, который оборачивается против Вагнера, - пишет Ницше сестре. - Здесь я веду страстную войну, потому что ничто в мире я не любил так, как Вагнера и его музыку, и ничем не был так восхищен, а с Трибшеном связываю самые возвышенные воспоминания. Но сейчас вагнерианство действует губительно, оно обернулось появлением целой свиты эпигонов и становится все более фанатичным, христианизированным и выхолощенным - как вся Европа. Вагнерианство - лишь единичное проявление".

Удивительна прозорливость Ницше - музыканта и мыслителя, предрекающего накал антивагнеровских настроений в музыке начала XX века, когда апология Вагнера станет тормозом для прогрессивных тенденций в искусстве. И, наверное, не будет заблуждением увидеть в Ницше провозвестника музыкальной эстетики неоклассицизма.

Эпилог

О последних годах жизни Ницше невозможно думать без внутреннего содрогания. Безумец был заживо погребен в Сильс-Мария. Разум философа окутал непроницаемый мрак, но и сквозь него пробивался иногда солнечный луч: спектакль "Кармен" в провинциальном театре Ниццы, одна-две оперные арии в исполнении заезжих гастролеров, часы за роялем. Проклятый музыкой в ней же находил спасение.

Незадолго до наступившей духовной смерти Ницше посвятил вдохновенно-восторженную страницу "Тристану", признавшись, что при первых звуках этой оперы "все прелести Леонардо да Винчи теряют свое обаяние". Встрече Ницше с Вагнером мы обязаны тем истинным наслаждением, которое испытываем от дионисийского пафоса "Рождения трагедии", хрустальной прозрачности музыкального языка "Заратустры". Сама могучая "идея Сверхчеловека" Ницше, по верному замечанию одного из исследователей, не могла бы родиться без общения с Вагнером. Но и план гигантского переворота в музыкальном мышлении вынашивался Вагнером не без воздействия фанатичного элладофильства Ницше (достаточно услышать его "суфлерские" реплики за страницами программного труда композитора "Опера и драма"). Третий акт "Зигфрида", по признанию Вагнера, был создан под впечатлением знакомства с Ницше.

Описанную трагедию не измерить обычными мерками. Глубокая музыкальность, полифоничность натур композитора и мыслителя обусловили сложность их душевного контрапункта со своими резкими диссонансами. Ницше был прав, написав Ф. Овербеку, что никто не захотел испробовать даже тысячной доли необходимых страстей и страданий, чтобы попытаться понять его и Вагнера. Философ рано осознал, что отношения людей, их страсти переживают (как и все в этом мире) пору зарождения, расцвета и увядания. С таких позиций Ницше осмыслял и феномен дружбы, которая в иерархии ценностей располагается у него выше любви. Сопоставляя эти два сильнейших проявления "человеческого, слишком человеческого", Ницше писал: "В дружбе есть совершенно такие же конфликты, только на более высокой ступени: сначала взаимное притяжение на основе общего миропонимания; затем счастье единения, общие планы на будущее и так - до взаимного восхищения и прославления... Внезапно - недоверчивость одной стороны и, наконец, уверенность в необходимости расстаться, с величайшими мучениями обходиться друг без друга. Не сопряжены ли эти конфликты с невыразимыми страданиями?"

Ницшевская критика великого композитора столь же впечатляюща, сколь бессмертен и гимн ему. Томас Манн (в равной степени адепт и Ницше и Вагнера) раньше других постиг и воспринял эту критику как "панегирик наизнанку, восхваление на иной лад", своего рода любовную ненависть. "Искусство Вагнера было великой любовной страстью Ницше, - доказывает Манн. - Он любил это искусство так, как любил его Бодлер, певец "Цветов зла", о ком рассказывают, что он даже в агонии, в неподвижности, в полуидиотизме последних дней своей жизни улыбался от радости, когда при нем называли имя Вагнера. Так и Ницше во мраке своего паралитического бытия, как только ему случалось услышать имя Вагнера, откликался, встрепенувшись: "Этого человека я очень любил". Он сильно ненавидел его по причинам духовного, культурно-нравственного порядка... Но было бы странно, если б я оказался единственным, кто пришел к выводу, что полемика Ницше против Вагнера скорее способна разжечь преклонение, чем ослабить его".

<...> Еще слово скажу я для наиболее избранных ушей: чего я в сущности требую от музыки?

Чтобы она была ясна и глубока, как октябрьский полдень. Чтобы она была чудна, оригинальна, чтобы она ласкала, - маленькой, чудной женщиной, полной обаяния...

<...> Я не знаю, чем музыка отличается от слез, - я не могу думать о счастье, об юге без дрожи, робости.

Я на мосту стоял
Позавчера в темную ночь.
Издали доносилась песнь;
Золотистыми каплями текла она
По вздрагивавшей поверхности
Волн в даль.
Гондолы, свет
Плыли во мрак.
Душа моя,
Тронутая баркаролой.
Тихо напевала,
Дрожа от счастья...
- Слушал ли кто-либо ее?..

(Ф. Ницше. Ecce homo.)

Вагнер почти открыл, сколько магического можно совершить далее разложенной и как бы сделанной элементарною музыкой. Его сознание этого доходит до чего-то жуткого, как и его инстинкт полной ненужности высших законов, ненужности стиля. Довольно элементарного - звука, движения, окраски, словом, чувственности музыки. Вагнер никогда не рассчитывает, как музыкант, исходя из какой-либо совести музыканта: он хочет действия, он не хочет ничего, кроме действия. И он знает то, на что ему приходится действовать! - В этом он обладает бесцеремонностью, какою обладал Шиллер, какою обладает каждый жрец театрального искусства, он обладает также, и его презрением, к тому миру, который он повергает к своим ногам!.. Являешься актером, если имеешь в качестве преимущества перед остальными людьми одно познание: что должно действовать, как истинное, то не должно быть истинным. Это положение формулировано Тальмой: оно заключает в себе всю психологию актера, оно заключает в себе - не будем сомневаться в этом! - также и его мораль. Музыка Вагнера никогда не является истинной.

... - Я сказал, где место Вагнера - не в истории музыки. Что же он означает, несмотря на это, в ее истории? Начавшееся главенство актера в м у з ы к е: капитальное событие, наводящее на размышления, а также, быть может, возбуждающее страх. Формулируя: "Вагнер и Лист". - Еще никогда честность музыкантов, их "подлинность" не подвергалась равному по опасности испытанию. Ведь очевидно: большой успех, успех у масс уже не на стороне подлинных, - надо быть актером, чтобы иметь его! - Виктор Гюго и Рихард Вагнер - они означают одно и то же: что в упадочных культурах, что всюду, где решение переходит в руки масс, подлинность становится лишней, убыточной, вызывающей пренебрежение. Лишь актер возбуждает еще великое одушевление. - Этим начинается для актера золотой век, - для него и всего, что сродни его породе. Вагнер шествует с барабанами и флейтами во главе всех художников декламации, изображения, виртуозности; он убедил прежде всего капельмейстеров, машинистов и театральных певцов. Не забудем и музыкантов оркестра: он "спас" их от скуки... Движение, созданное Вагнером, переходит даже в область познания: целые соответствующие науки медленно всплывают из вековой схоластики. Чтобы привести пример, я подчеркиваю особенно заслуги Р и м а н а в ритмике, первого, кто применил также и к музыке главное понятие знаков препинания (к сожалению, выразив его безобразным словом: он называет это "фразировкой"). - Все это, говорю с благодарностью, лучшие из почитателей Вагнера, самые достойные уважения - они просто имеют право почитать Вагнера. Общий инстинкт связывает их друг с другом, они видят в нем их высший тип, они чувствуют себя силой, даже большой силой с тех пар, как он воспламенил их собственным жаром. Если где-нибудь влияние Вагнера было действительно благодетельным, то именно тут. Еще никогда в этой сфере столько не думали, столько не хотели, столько не работали. Вагнер вложил во всех этих художников новую совесть: чего они требуют от себя, х о т я т от себя теперь, того они никогда не требовали до Вагнера - они были слишком скромны для этого. В театре царит другой дух с тех пор, как там царит дух Вагнера: требуют самого трудного, порицают сурово, хвалят редко, хорошее, выдающееся считается правилом. Вкус уже больше не нужен; даже голос. Вагнера поют только разбитым голосом: это действует "драматично". Даже дарование исключено. Espressivo во что бы то ни стало, как этого требует вагнеровский идеал, идеал декаданса, плохо уживается с дарованием. Для него нужна просто добродетель - хочу сказать, дрессировка, автоматизм, "самоотречение". Ни вкуса, ни голоса, ни дарования: сцене Вагнера нужно только одно - германцы... Определение германцев: послушание и длинные ноги... Полно глубокого значения то, что появление и возвышение Вагнера совпадает по времени с возникновением "империи": оба факта означают одно и то же - послушание и длинные ноги. - Никогда лучше не повиновались, никогда лучше не повелевали. Вагнеровские капельмейстеры в особенности достойны того века, который потомство назовет некогда с боязливым почтением классическим веком войны. Вагнер умел командовать; это-то и сделало его великим учителем. Он командовал, как непреклонная воля к себе, как дисциплинирование себя всю жизнь: Вагнер, который, быть может, являет собою величайший пример самонасилия в истории искусств (он превзошел даже близко родственного ему в остальном Альфиери. Примечание туринца).

Это познание, что наши актеры более достойны уважения, чем какие-либо прежние, не соединяется с пониманием того, что они менее опасны... Но кто еще сомневается в том, чего я хочу, - каковы три требования, которые на этот раз влагает в мои уста моя злоба, моя забота, моя любовь к искусству?

Чтобы театр не становился господином над искусствами.
Чтобы актер не становился соблазнителем подлинных.
Чтобы музыка не становилась искусством лгать.

Прибавление

<...> Чего Вагнер нам стоит. Приверженность к Вагнеру обходится дорого. Смутное чувство этого существует еще и ныне. Даже и успех Вагнера, его по б ед а не вырвала с корнем этого чувства. Но некогда оно было сильным, было страшным, было как бы мрачной ненавистью, - почти в течение трех четвертей жизни Вагнера. То сопротивление, которое он встретил у нас, немцев, достойно всяческой похвалы и почета. От него защищались, как от болезни, - не доводами - ими не поборешь болезни, - а препонами, недоверием, угрюмостью, отвращением, мрачной серьезностью, точно в лице его всюду бродила великая опасность. Господа эстеты скомпрометировали себя, когда они, из трех школ немецкой философии, объявили абсурдную войну принципам Вагнера разными "если" и "ибо" - какое было ему дело до принципов, даже собственных! - У самих немцев оказалось достаточно разума в инстинкте, чтобы не позволять себе тут никаких "если" и "ибо". Инстинкт ослаблен, если он рационализируется: ибо тем, что он рационализируется, он ослабляется. Если есть признаки того, что несмотря на общий характер европейского декаданса, в немецком существе все еще живет некоторая степень здоровья, инстинктивное чутье вредного и грозящего опасностью, то я менее всего хотел бы, чтобы в их числе игнорировали это тупое сопротивление Вагнеру. Оно делает нам честь, оно позволяет даже надеяться: так много здоровья Франция не могла бы уже выказать. Немцы, замедлители par excellence в истории, теперь самый отсталый культурный народ Европы: это имеет свою выгоду, - именно в силу этого они относительно и самый молодой народ.

Приверженность к Вагнеру обходится дорого. Немцы совсем недавно утратили нечто вроде страха перед ним, - желание освободиться от него являлось у них при всяком случае. - Помнят ли еще то курьезное обстоятельство, при котором совсем под коней, совсем неожиданно снова проявилось старое чувство к Вагнеру? При погребении Вагнера первое немецкое Вагнеровское общество в Мюнхене возложило на гроб его венок, надпись которого тотчас же стала знаменитой. "Спасение спасителю!" - гласила она. Каждый удивлялся высокому вдохновению, продиктовавшему эту надпись, каждый удивлялся вкусу, на который приверженцы Вагнера имеют привилегию; однако многие (это было довольно странно!) сделали в ней одну и ту же маленькую поправку: "Спасение от спасителя!" - Вздохнули свободнее. -

Приверженность к Вагнеру обходится дорого. Измерим ее по ее действию на культуру. Кого собственно выдвинуло на первый план вызванное им движение? Что все более и более развивало оно? - Прежде всего претензии профанов, идиотов в искусстве. Они организуют теперь ферейны, они хотят насаждать свой "вкус", они хотели бы даже разыгрывать судей in rebus musicus et muskantibus. Во-вторых: все большее равнодушие ко всякой строгой, аристократичной, совестливой выучке в служении искусству; на ее место поставлена вера в гений, по-русски: наглый дилетантизм (- формула для этого имеется в Мейстерзингерах). В-третьих, и это самое худшее: театрократию - сумасбродную веру в преимущество театра, в право театра на господство над искусствами, над искусством... Но надо сто раз говорить прямо в лицо вагнерианцам, что такое театр: всегда лишь плод искусства, всегда лишь нечто второе, нечто огрубленное, нечто надлежащим образом выгнутое, вылганное для масс! Тут и Вагнер не изменил ничего: Байрейт - большая опера, - а вовсе не хорошая опера... Театр есть форма демола-трии в целях вкуса, театр есть восстание масс, плебисцит против хорошего вкуса... Это именно и доказывает случай Вагнера: он покорил толпу, он испортил вкус, он испортил даже наш вкус к опере!

Приверженность к Вагнеру обходится дорого. Что она делает с умом? освобождает ли Вагнер ум? - Ему свойственна всякая двойственность, всякая двусмысленность, вообще все, что убеждает невежд, не доводя их до сознания, для чего их убедили? Это делает Вагнера соблазнителем высокого стиля. Нет ничего усталого, отжившего, жизнеопасного и поносящего мир в духовной области, что не было бы взято его искусством тайно под защиту, - эmo самый черный обскурантизм, скрываемый или под светлыми покровами идеала. Он льстит каждому нигилистическому (- буддистскому) инстинкту и переряжает его в музыку, он льстит каждой христианственности, каждой религиозной форме декаданса. Откройте свои уши: все, что выросло на почве оскудевшей жизни, вся фабрикация фальшивых монет трансценденции и потустороннего, имеет в искусстве Вагнера своего высшего защитника - не формулами: Вагнер слишком умен для формул - а убеждением чувственности, которая в свою очередь снова делает ум дряблым и усталым. Музыка, как Цирцея. Его последнее произведение является в этом его величайшим шедевром. Парсифаль вечно сохранит свое значение в искусстве обольщения, как гениальный прием обольщения... Я удивляюсь этому творению, я хотел бы быть его автором; за отсутствием этого факта я понимаю его... Вагнер никогда не был более вдохновенным, чем в конце. Утонченность в соединении красоты и болезни заходит здесь так далеко, что как бы бросает тень на прежнее искусство Вагнера: - оно кажется слишком светлым, слишком здоровым. Понимаете ли вы это? Здоровье, светлость, действующая как тень? почти как возражение?.. Настолько мы уже чистые глупцы... Никогда еще не было более великого мастера в удушливых иератических благовониях, - никогда еще не жил равный знаток всего маленького бесконечного, всего дрожащего и чрезмерного, всех феминизмов из идиотикона счастья! Отведайте только, друзья мои, волшебного зелья этого искусства! Вы нигде не найдете более приятного способа энервировать ваш дух, забывать о вашем мужестве под розовым кустом... Ах, этот старый чародей! Этот Клингзор из Клингзоров! Как воюет он этим с нами! с нами, свободными умами! Как угодливо говорит он каждой трусости современной души чарующими звуками девичьего голоса! - Никогда не существовало такой смертельной ненависти к познанию! - Надо быть циником, чтобы не быть здесь обольщенным, нужно иметь способность кусать, чтобы не боготворить здесь. Хорошо, старый обольститель! Циник предостерегает тебя - cave сапет...

Приверженность к Вагнеру обходится дорого. Я наблюдаю юношей, долго подвергавшихся его инфекции. Ближайшим, сравнительно невинным действием является порча вкуса. Вагнер действует, как продолжающееся употребление алкоголя. Он притупляет, он засоряет желудок. Специфическое действие: вырождение ритмического чувства. Вагнерианец называет в конце концов ритмическим то, к чему я применяю греческую поговорку "мутить болото". Уже гораздо опаснее порча понятий. Юноша становится ложным плодом - "идеалистом". Он перегнал науку; в этом он стоит на высоте маэстро. Взамен этого он разыгрывает философа; он пишет байрейтские газеты; он разрешает все проблемы во имя отца, сына и святого маэстро. Худшим, конечно, остается порча нервов. Пройдитесь ночью по большому городу: вы услышите всюду, как с торжественной яростью насилуют инструменты, - к этому примешивается порою дикий вой. Что там происходит? Юноши молятся Вагнеру... Байрейт смахивает на водолечебницу. - Типичная телеграмма из Байрейта: bereits bereut (уже покаялись). - Вагнер вреден для юношей; он является роковым для женщины. Что такое, с точки зрения врача, вагнерианка? - Мне кажется, что врач должен бы поставить молодым женщинам со всею серьезностью следующую альтернативу совести: одно или другое. - Но они уже выбрали. Нельзя служить двум господам, если один из них Вагнер. Вагнер спас женщину; женщина построила ему за это Байрейт. Вся - жертва, вся - покорность: нет ничего, чего бы ему не отдали. Женщина беднеет на благо маэстро, она становится трогательной, она стоит перед ним нагая. Вагнерианка - самая прелестная двусмысленность из существующих ныне: она воплощает дело Вагнера, - она является знамением п о б е д ы его дела... Ах, этот старый разбойник! Он крадет у нас юношей, он крадет даже наших жен и тащит их в свою пещеру... Ах, этот старый Минотавр! Чего он уже нам стоил! Ежегодно приводят ему в его лабиринт вереницы прелестнейших дев и юношей, чтобы он проглотил их, - ежегодно взывает вся Европа: "собирайтесь на Крит! собирайтесь на Крит!.." (Ф. Ницше. Случай с Вагнером.)

Л. Попкова

Фридрих Ницше

1. Мыслитель наедине с собой

1

Смерть достаточно близка, чтобы можно было не страшиться жизни.

2

Долгие и великие страдания воспитывают в человеке тирана.

3

Тем, как и что почитаешь, образуешь всегда вокруг себя дистанцию.

4

Я мог бы погибнуть от каждого отдельного аффекта,присущего мне. Я всегда сталкивал их друг с другом.

Мое сильнейшее свойство -- самопреодоление. Но оно же по большей части оказывается и моей нуждой -- я всегда стою на краю бездны.

5

Я должен быть ангелом, если только я хочу жить: вы же живете в других условиях.

6

Что же поддерживало меня? Всегда лишь беременность. И всякий раз с появлением на свет творения жизнь моя повисала на волоске.

7

Я чувствую в себе склонность быть обворованным,обобранным. Но стоило только мне замечать, что все шло к тому, чтобы /обманывать/ меня, как я впадал в /эгоизм/.

8

Как только благоразумие говорит: "Не делай этого, это будет дурно истолковано", я всегда поступаю вопреки ему.

9

Мне никогда не бывает в полной мере хорошо с людьми. Я смеюсь всякий раз над врагом раньше, чем ему приходится заглаживать свою вину передо мной. Но я мог бы легко совершить убийство в состоянии аффекта.

10

Испытывал ли я когда-нибудь угрызения совести? Память моя хранит на этот счет молчание.

11

Я ненавижу обывательщину гораздо больше, чем грех.

12

Для меня не должно быть человека, к которому я испытывал бы отвращение или ненависть.

13

Я ненавижу людей, не умеющих прощать.

14

Человек, ни разу еще не думавший о деньгах, о чести, о приобретении влиятельных связей, -- да разве может он знать людей?

15

Люблю ли я музыку? Я не знаю: слишком часто я ее и ненавижу. Но музыка любит меня, и стоит лишь кому-то покинуть меня, как она мигом рвется ко мне и хочет быть любимой.

16

Это благородно -- стыдиться лучшего в себе, так как только сам и обладаешь им.

17

Странно! Стоит лишь мне умолчать о какой-то мысли и держаться от нее подальше, как эта самая мысль непременно является мне воплощенной в облике человека, и мне приходится теперь любезничать с этим "ангелом Божьим"!

18

После того как я узрел бушующее море с чистым, светящимся небом над ним, я не выношу уже всех бессолнечных, затянутых тучами страстей, которым неведом иной свет, кроме молнии.

19

Мой глаз видит идеалы других людей, и зрелище это часто восхищает меня; вы же, близорукие, думаете, что это -- мои идеалы.

20

"Друг, все, что ты любил, разочаровало тебя: разочарование стало вконец твоей привычкой, и твоя последняя любовь, которую ты называешь любовью к "истине", есть, должно быть, как раз любовь -- к разочарованию".

21

Опасность мудрого в том, что он больше всех подвержен соблазну влюбиться в неразумное.

22

Лестница моих чувств высока, и вовсе не без охоты усаживаюсь я на самых низких ее ступенях, как раз оттого, что часто слишком долго приходится мне сидеть на самых высоких: оттого, что ветер дудит там пронзительно и свет часто бывает слишком ярким.

23

"Я не бегу близости людей: как раз даль, извечная даль, пролегающая между человеком и человеком, гонит меня в одиночество".

24

Лишь теперь я одинок: я жаждал людей, я домогался людей -- а находил всегда лишь /себя самого/ -- и больше не жажду себя.

25

Цель аскетизма Следует выжидать /свою/ жажду и дать ей полностью созреть: иначе никогда не откроешь /своего/ источника, который никогда не может быть источником кого-либо другого.

26

Я хотел быть философом /неприятных истин/ -- на протяжении шести лет.

27

Искал ли уже когда-нибудь кто-либо на своем пути истину, как это до сих пор делал я, -- противясь и переча всему, что благоприятствовало моему непосредственному чувству?

28

Было время, когда меня охватило /отвращение к самому себе: летом 1876 года. Опасность заблуждения, нечистая научная совесть в связи с примесью метафизики, чувство чего-то утрированного, смехотворное притязание на "судейство". -- Итак, набраться ума и /попытаться/ жить в величайшей трезвости, без метафизических предпосылок. "Свободный ум" превозмог меня! -- компрессы со льдом. Мое отвращение к человеку стало слишком велико. Равным образом обратное отвращение к моральному высокомерию моего идеализма. Я приближался ко всему презренному, я искал в себе как раз достойное презрения: мне хотелось умерить свой пыл. Я выступил /против/ всех /обвинителей/ человечества -- я лишил их и себя права на /высокопарность/. Критический порыв искал /жизни/. -- Героизм сводился отныне к тому, чтобы /довольствоваться/ самым малым: пустыней. Героизмом стало: умалить в самом себе интеллектуальный порыв, вообразить его аффектом. Я поносил аффект, чтобы /после/ сказать: мне больше /нет/ проку от аффекта! Жизнь в сопровождении морали невыносима (гнет /Вагнера/ стал таковым уже раньше).

29

Что до героя, я не столь уж хорошего мнения о нем -- и все-таки: он -- наиболее приемлемая форма существования, в особенности когда нет другого выбора.

30

Героизм -- таково настроение человека, стремящегося к цели, помимо которой он вообще уже не идет в счет. Героизм -- это /добрая воля/ к абсолютной самопогибели.

31

Противоположностью героического идеала является идеал гармонической всеразвитости -- прекрасная противоположность и вполне желательная! Но идеал этот действителен лишь для добротных людей (например, Гете).

32

/Причинять боль тому, кого мы любим/, -- сущая чертовщина. По отношению к нам самим таково состояние героических людей: предельное насилие. Стремление впасть в противоположную крайность относится сюда же.

33

Возвышенный человек, видя возвышенное, становится свободным, уверенным, широким, спокойным, радостным, но совершенно прекрасное потрясает его своим видом и сшибает с ног: перед ним он отрицает самого себя.

34

Кто не живет в возвышенном, как дома, тот воспринимает возвышенное как нечто жуткое и фальшивое.

35

Люди, стремящиеся к величию, суть по обыкновению злые люди: таков их единственный способ выносить самих себя.

35а

Стремление к величию выдает с головой: кто обладает величием, тот стремиться к доброте.

35б

Кто стремиться к величию, у того есть основания увенчивать свой путь и довольствоваться количеством. /Люди качества стремятся к малому.

36

В пылу борьбы можно пожертвовать жизнью: но побеждающий снедаем искусом /отшвырнуть от себя/ свою жизнь. Каждой победе присуще презрение к жизни.

37

Всякий восторг заключает в себе нечто вроде испуга и бегства от самих себя -- временами даже само-/отречение/, само-отрицание.

38

Желать чего-то и добиваться этого -- считается признаком сильного характера. Но даже не желая чего-то, все-таки добиваться этого -- свойственно сильнейшим, которые ощущают себя воплощенным фатумом.

39

Пережить многое, сопережить при этом множество прошедших вещей, пережить воедино множество собственных и чужих переживаний -- это творит высших людей, я называю их "суммами".

40

Заблистать через триста лет -- моя жажда славы.

41

Те, кто до сих пор больше всего любили человека, всегда причиняли ему наисильнейшую боль; подобно всем любящим, они требовали от него невозможного.

42

Если ты прежде всего и при всех обстоятельствах не внушает страха, то никто не примет тебя настолько всерьез, чтобы в конце концов полюбить тебя.

43

Кто хочет стать водителем людей, должен в течение доброго промежутка времени слыть среди них их опаснейшим врагом.

44

Из всех европейцев, живущих и живших -- Платон, Вольтер, Гете, -- я обладаю душой /самого широкого диапазона/. Это зависит от обстоятельств, связанных не столько со мной, сколько с "сущностью вещей", -- я мог бы стать /Буддой/ Европы: что, конечно, было бы антиподом индийского.

45

Во мне теперь /острие/ всего морального размышления и работы в Европе.

46

Покуда к тебе относятся враждебно, ты еще не превозмог своего времени: ему не положено видеть тебя -- столь высоким и отдаленным должен ты быть для него.

46а

Кто подвергается нападкам со стороны своего времени, тот еще недостаточно определил его -- или отстал от него.

47

Одиннадцать двенадцатых всех великих людей истории были лишь представителями какого-то великого дела.

48

Если имеешь счастье оставаться темным, то можешь воспользоваться и льготами, предоставляемыми темнотой, и в особенности "болтать всякое".

49

В стадах нет ничего хорошего, даже когда они бегут вслед за тобою.

50

Чем свободнее и сильнее индивидуум, тем /взыскательнее/ становится его любовь; наконец, он жаждет стать сверхчеловеком, ибо все прочее не /утоляет/ его любви.

2. О ПОЗНАНИИ

51

И истина требует, подобно всем женщинам, чтобы ее любовник стал ради нее лгуном, но не тщеславие ее требует этого, а ее жестокость.

52

И правдивость есть лишь одно из средств, ведущих к познанию, одна лестница, -- но не /сама/ лестница.

53

Жизнь ради познания есть, пожалуй, нечто безумное; и все же она есть признак веселого настроения. Человек, одержимый этой волей, выглядит столь же потешным образом, как слон, силящийся /стоять/ на голове.

54

Для познающего всякое право собственности теряет силу: или же все есть грабеж и воровство.

55

Лишь недостатком вкуса можно объяснить, когда человек познания все еще рядится в тогу "морального человека": как раз по нему и /видно/, что он "не нуждается" в морали.

56

Изолгана и сама ценность познавания: познающие говорили о ней всегда в свою защиту -- они всегда были слишком исключениями и почти что преступниками.

57

Вы, любители познания! Что же до сих пор из любви сделали вы для познания? Совершили ли вы уже кражу или убийство, чтобы узнать, каково на душе у вора и убийцы?

58

Видеть и все же не верить, -- первая добродетель познающего; видимость -- величайший его искуситель.

59

Чем ближе ты к полному охлаждению в отношении всего чтимого тобою доныне, тем больше приближаешься ты и к новому разогреванию.

60

В усталости нами овладевают и давно преодоленные понятия.

61

Нечто схожее с отношением обоих полов друг к другу есть и в отдельном человеке, именно, отношение воли и интеллекта (или, как говорят, сердца и головы) -- это суть мужчина и женщина; между ними дело идет всегда о любви, зачатии, беременности. И заметьте хорошенько: /сердце/ здесь мужчина, а /голова/ -- женщина!

62

Одухотворяет сердце; дух же сидит и вселяет мужество в опасности. О, уж этот язык!

63

Лишь человек делает мир мыслимым -- мы все еще заняты этим: и если он его однажды понял, он чувствует, что мир отныне его /творение/ -- ах, и вот же ему приходится теперь, подобно всякому творцу, /любить/ свое творение!

64

Высшее мужество познающего обнаруживается не там, где он вызывает удивление и ужас, -- но там, где далекие от познания люди /воспринимают/ его поверхностным, низменным, трусливым, равнодушным.

65

Это свойственное познаванию хорошее, тонкое, строгое чувство, из которого вы вовсе не хотите сотворить себе добродетели, есть цвет многих добродетелей: но заповедь "ты должен", из которого оно возникло, уже не предстает взору; корень ее сокрыт под землей.

66

Больные лихорадкой видят лишь призраки вещей, а те, у кого нормальная температура, -- лишь тени вещей; при этом те и другие нуждаются в одинаковых словах.

67

Что вы знаете о том, как сумасшедший любит разум, как лихорадящий любит лед!

68

Кто в состоянии сильно ощутить взгляд мыслителя, тот не может отделаться от ужасного впечатления, которое производят животные, чей глаз медленно, как бы на стержне, /вытаращивается/ из головы и оглядывается вокруг.

69

Он одинок и лишен всего, кроме своих мыслей: что удивительного в том, что он часто нежится и лукавит с ними и дергает их за уши! -- А вы, грубияны, говорите -- он /скептик/.

70

Кому свойственно отвращение к возвышенному, тому не только "да", но и "нет" кажется слишком патетическим, -- он не принадлежит к отрицающим умам, и, случись ему оказаться на их путях, он внезапно останавливается и бежит прочь -- в заросли скепсиса.

71

Когда спариваются скепсис и томление, возникает /мистика/.

72

Чья мысль хоть раз переступала мост, ведущий к мистике, тот не возвращается оттуда без мыслей, не отмеченных стигматами.

73

Вера в причину и следствие коренится в сильнейшем из инстинктов: в инстинкте мести.

74

Кто /чувствует/ несвободу воли, тот душевнобольной; кто /отрицает/ ее, тот глуп.

75

Совершенное познание необходимости устранило бы всякое "долженствование", -- но и постигло бы необходимость "долженствования", как следствие /незнания/.

76

Против /эпикурейцев/. -- Они /избавились/ от какого-то заблуждения и наслаждаются волей, как бывшие пленники. Или они преодолели, либо /верят/ в то, что преодолели, противника, к которому испытывали ревность, -- без малейшего сочувствия к тому, кто ощущал себя не в плену, а в /безопасности/, -- без сочувствия и к страданию самих преодоленных.

77

Я различаю среди философствующих два сорта людей: одни всегда размышляют о своей защите, другие -- о нападении на своих врагов.

78

Нести при себе свое золото в неотчеканенном виде связано с неудобствами; так поступает мыслитель, лишенный формул.

79

/Дюринг/: человек, отпугивающий сам от своего образа мыслей и, как вечно тявкающий и кусачий пес на привязи, улегшийся перед своей философией. Никто не пожелает себе такую обрызганную слюною душу. Оттого его философия не привлекает.

3. ПОСЛЕ СМЕРТИ БОГА

80

Кто хочет оправдать существование, тому надобно еще и уметь быть адвокатом Бога перед дьяволом.

81

Настало время, когда дьявол должен быть адвокатом Бога: если и сам он хочет иначе продлить свое существование.

82

Богу, который любит, не делает чести заставлять любить Себя: он скорее предпочел бы быть ненавистным.

83

Каждая церковь -- камень на могиле Богочеловека: ей непременно хочется, чтобы Он не воскрес снова.

84

Верующий находит своего естественного врага не в свободомыслящем, а в религиозном человеке.

84а

Сильнее всего ненавистен верующему не свободный ум, а новый ум, обладающий новой верой.

85

Содеянное из любви /не/ морально, а религиозно.

86

Кто не находит больше в Боге великого как такового, тот вообще не находит его уже нигде -- он должен либо отрицать его, либо созидать.

87

Любя, мы творим людей по подобию /нашего/ Бога, -- и лишь затем мы от всего сердца ненавидим /нашего/ дьявола.

88

Творить: это значит -- выставлять из себя нечто, делать себя более пустым, более бедным и более любящим. Когда Бог сотворил мир, Он и сам был тогда не больше чем пустым понятием -- и любовью к сотворенному.

89

Вы называете это саморазложением Бога: но это лишь его шелушение -- он сбрасывает свою моральную кожу! И вскоре вам

предстоит увидеть Его снова, по ту сторону добра и зла.

90

Господствовать -- и не быть больше рабом Божьим: /осталось/ лишь это средство, чтобы облагородить людей.

4. О МОРАЛИ

91

Мораль -- это важничанье человека перед природой.

92

"Не существует человека, ибо не существовало первого человека!" -- так заключают животные.

93

Должно быть, некий дьявол изобрел мораль, чтобы замучить людей гордостью: а другой дьявол лишит их однажды ее, чтобы замучить их самопрезрением.

94

Мораль нынче увертка для лишних и случайных людей, для нищего духом и силою отребья, которому не /следовало бы/ жить, -- мораль, поскольку милосердие; ибо она говорит каждому: "ты все-таки представляешь собою нечто весьма важное", -- что, разумеется, есть ложь.

95

/Условия существования/ некоего существа, поскольку они выражают себя в плане /"долженствования"/, суть его /мораль/.

96

Когда морализируют добрые, они вызывают отвращение; когда морализируют злые, они вызывают страх.

97

Во всякой морали дело идет о том, чтобы /открывать/ либо /искать высшие состояния жизни/, где /разъятые/ доселе способности могли бы соединиться.

98

В моей голове нет ничего, кроме личной морали, и сотворить себе право на нее составляет смысл всех моих исторических вопросов о морали. Это ужасно трудно -- сотворить себе такое /право/.

99

Право на новые собственные /ценности/ -- откуда возьму я его? Из права всех старых ценностей и границ этих ценностей.

100

"Послушание" и "закон" -- это звучит из всех моральных чувств. Но "произвол" и "свобода" могли бы стать еще, пожалуй, последним звучанием морали.

101

Ах, как удобно вы пристроились! У вас есть закон и дурной глаз на того, кто только в /помыслах/ обращен против закона. Мы же свободны -- что знаете вы о муке ответственности в отношении самого себя!

102

В каждом поступке высшего человека ваш нравственный закон стократно нарушен.

103

Вас назовут истребителями морали: но вы лишь открыватели самих себя.

104

"Если ты ведаешь, что творишь, ты блажен, -- но если ты не ведаешь этого, ты проклят и преступник закона", -- сказал Иисус одному человеку, нарушившему субботу: право, обращенное ко всем нарушителям и преступникам.

105

Иисус из Назарета любил злых, а не добрых: даже его доводил до проклятий их морально негодующий вид. Всюду, где вершился суд, он выступал против судящих: он хотел быть истребителем морали.

106

"Добро и зло суть предрассудки Божьи", -- сказала змея. Но и сама змея была предрассудком Божьим.

107

"Религиозный человек", "глупец", "гений", "преступник", "тиран" -- все это суть дурные названия и частности, замещающие кого-то неназываемого.

108

Можно с одинаковым успехом выводить свойства добрых людей из зла, а свойства злых людей из добра: из какого же контраста вывести самого /Ларошфуко/?

109

Сквозь /Ларошфуко/ просвечивает весьма /знатный/ образ мыслей тогдашнего общества: сам он -- разочарованный идеалист, подыскивающий, по /инструкции христианства/, /скверные наименования/ для движущих сил своей эпохи.

110

"Есть герои как в злом, так и в добром" -- это совершенная наивность в устах какого-нибудь /Ларошфуко/.

111

Сотворить идеал -- /это значит/: /переделать/ своего дьявола в /своего/ Бога. А /для этого/ надобно прежде всего сотворить своего дьявола.

112

Следует оберегать зло, как оберегают лес. Верно то, что вследствие редения и раскорчевок леса земля потеплела

113

Зло и великий аффект потрясают нас и опрокидывают все, что есть в нас трухлявого и мелкого: вам следовало бы прежде испытать, не смогли бы вы стать великими.

114

Нельзя связывать /одним/ словом презренного человека с человеком страшным.

115

Чтобы понадобился тормоз, необходимо прежде всего колесо! Добрые суть тормоз: они сдерживают, они поддерживают.

116

Нечистая совесть -- это налог, которым изобретение чистой совести обложило людей.

117

Есть степень заядлой лживости, которую называют "чистой совестью".

118

Моральные люди испытывают самодовольство при угрызениях совести.

119

Моральное негодование есть коварнейший способ мести.

120

Остерегайтесь морально негодующих людей: им присуще жало трусливой, скрытой даже от них самих злобы.

121

Я рекомендую всем мученикам поразмыслить, не жажда ли мести довела их до крайности.

122

Не следует искать морали (того менее -- моральности) у писателей, пишущих на моральные темы; /моралисты/ в большинстве суть забитые, страдающие, бессильные, мстительные люди, -- их тенденция сведена к толике счастья: больные, которые воображают, что суть в выздоровлении.

123

"Серьезный", "строгий", "нравственный" -- так называете вы его. Мне он кажется злым и несправедливым к себе самому, всегда готовым наказать нас за это и корчить из себя нашего палача -- досадуя на то, что мы не позволяем ему этого.

124

Корысть и страсть связаны брачными узами; этот брак называют себялюбием -- это несчастливый брак!

125

Большинство людей слишком глупы, чтобы быть корыстными.

126

У воров, разбойников, ростовщиков и спекулянтов себялюбие, в сущности, обнаруживается достаточно непритязательным и скромным образом: нелегко желать от людей меньшего, чем когда желаешь только их денег.

127

Лишь когда самолюбие станет однажды больше, умнее, утонченнее, изобретательнее, будет мир /выглядеть/ "само-отверженнее".

128

К комарам и блохам не следует испытывать сострадания. Было бы правильным вздергивать на виселицу лишь мелких воришек, мелких клеветников и оскорбителей.

129

Естественные последствия поступка мало принимаются в расчет, поскольку в числе этих последствий фигурируют публичные наказание и поругание. Здесь пробивается великий источник всяческого верхоглядства.

130

Не следует стыдиться самих аффектов; они для этого слишком неразумны.

131

Для того, кто сильно отягчен своим разумом, аффект оказывается отдыхом: именно в качестве неразумия.

132

Всегда говорят о /причинах/ аффектов и называют их /поводы/.

133

В аффекте обнаруживается не человек, но его аффект.

134

При известных условиях наносится гораздо меньший общий вред, когда кто-то срывает свои аффекты на других, чем на самом себе: в особенности это относится к творческим натурам, сулящим большую пользу.

135

Побороть свой аффект -- значит в большинстве случаев временно воспрепятствовать его излиянию и образовать затор, стало быть, сделать его более опасным.

136

Мы находим у различных людей /одинаковое количество/ страстей, впрочем по-разному поименованных, оцененных и тем самым разно/направленных/. /Добро/ и /зло/ отличаются друг от друга различной иерархией страстей и господством целей.

137

Почитание само есть уже страсть -- как и оскорбление. Через /почитание "страсти"/ становятся /добродетелями/.

138

Домогание есть счастье; удовлетворение, переживаемое как счастье, есть лишь последний момент домогания. Счастье -- быть сплошным желанием и вместо исполнения -- все новым желанием.

139

Говорят: "удовольствие" -- и думают об усладах, говорят: "чувство" -- и думают о чувственности, говорят: "тело" -- и думают о том, что "ниже тела", -- и таким вот образом была обесчещена троица хороших вещей.

140

Лишь тот порочный человек несчастен, у кого потребность в пороке растет вместе с отвращением к пороку -- и никогда не зарастает им.

141

Не путать /смелость и чувство достоинства/, /присущие самолюбию/ с органически присущей смелостью: это -- принуждение, при котором терпишь немалый /ущерб/ в собственной одаренности.

142

Если я почитаю какое-либо чувство, то почитание врастает в само чувство.

143

Культивируя месть, пришлось бы отучиться и от благодарности, -- но не и от любви.

144

Кто страстно взыскует справедливости, тот ощущает как облегчение и наиболее болезненный из своих аффектов.

145

И глубокая ненависть есть идеалистка: делаем ли мы при этом из нашего противника бога или дьявола, в любом случае мы оказываем ему этим слишком много чести.

146

Вначале ложь была моральна. /Утверждались/ стадные мнения.

147

Правдивый человек в конце концов приходит к пониманию, что он всегда лжет.

148

Кому нет нужды в том, чтобы лгать, тот извлекает себе пользу из того, что он не лжет.

149

"Нет сомнения, что верующие в эту вещь преуспевают во лжи и обмане: следовательно, все в ней обман и ложь" -- так заключают верхогляды. Кто глубже знает людей, тот придет к обратному заключению: "следовательно, в этой вещи есть нечто истинное: верующие в нее выдают таким образом, сколь уверенно чувствуют они себя и сколь хорошей кажется им всякая наживка, если только она заманивает кого-нибудь к этой вещи".

150

Толковать свои склонности и антипатии как свой долг -- большая нечистоплотность "добрых"!

151

Можно было бы представить себе высокоморальную лживость, при которой человек осознает свое половое влечение только как /долг/ зачинать детей.

152

Utile -- это лишь средство; его целью служит всегда какое-то dulce: будьте же честны, господа дульсиарии!

153

/Каждый/ поступок продолжает созидать /нас/ самих, он ткет наше пестрое одеяние. Каждый поступок свободен, но одеяние необходимо. Наше /переживание/ -- вот наше одеяние.

154

Стоит нам только на один шаг переступить среднюю меру человеческой доброты, как наши поступки вызывают недоверие. Добродетель покоится как раз "посередине".

155

Иное существование лишено смысла, разве что оно заставляет нас забыть другое существование. И есть также опийные поступки.

156

Наши самоубийцы дискредитируют самоубийство -- не наоборот.

157

Мы должны быть столь же жестокими, сколь и сострадательными: остережемся быть более бедными, чем сама природа!

158

Жестокость бесчувственного человека есть антипод сострадания; жестокость чувствительного -- более высокая потенция сострадания.

159

Причислять к морали (или даже считать за саму мораль) сострадание и деликатность чувства в отношении ближних есть признак тщеславия, если /предположить/, что по натуре сам являешься сострадательным и деликатным, -- стало быть, недостаток гордости и благородства души.

Фридрих Ницше

Публикуется по изданию ООО "Попурри", 2000

То, что выяснено нами здесь об отношении языка к музыке, - по тем же основаниям должно иметь значение и для отношения мимики к музыке. И мимика тоже, как усиленная символика жеста человека по сравнению с вечным значением музыки, является лишь подобием, посредством которого ее глубочайшая тайна находит себе лишь очень поверхностное выражение, а именно как субстрат страстно взволнованного человеческого тела. Если же мы поместим и язык в категорию физической символики и если, согласно установленному нами канону, сопоставим драму с музыкой, тогда выступит в ярком освещении одна мысль Шопенгауэра - мысль, к которой позже нам опять вернуться.

"Может случиться - хотя этого и не требует чистый музыкальный дух, - что к чистому языку звуков (хотя он, сам себе довлея, и не нуждается в посторонней помощи) кто-нибудь присоединит и подставит слова и даже наглядно исполняемые действия, дабы наш созерцающий и рефлектирующий ум, не оставаясь вполне бездеятельным, также получал легкое аналогичное занятие. Этим внимание даже в большей степени приковывается к музыке и, вместе с тем, к тому, что говорят звуки на своем всеобщем, чуждом образов языка сердца, прилагается наглядный образ вроде схемы или примера у общему понятию. Это способно возвысить впечатление музыки (Шопенгауэр, Парерга, II; Метафизика прекрасного и эстетика, & 224).

Если оставить в стороне натуралистическую внешность мотивировки, по которой наш созерцающий и рефлектирующий ум при слушании музыки не должен оставаться бездеятельным и внимание лучше следит при помощи наглядного действия, то Шопенгауэр имел полное право охарактеризовать отношение драмы к музыке как подобные отношения схемы или примеры к их общему понятию; и когда он прибавляет: "Это способно возвысить впечатление музыки", - то за правильность этого суждения действительно отвечает огромная общность и первобытность вокальной музыки, иначе, соединение звука с образом и понятием. Музыка каждого народа начинается непременно в связи с лирикой, и в этом соединении, задолго до появления чистой музыки, она проходит важнейшие ступени развития. Если мы будем понимать первобытную лирику народа как это и должно в виде подражания художественно творящей природы, тогда первоначальным образцом сочетания музыки с лирикой должна служить установленная природой двойственность в существе языка; ею мы ныне, после рассмотрения отношения музыки к образцу, можем заняться подробнее.

Во множественности языков мы видим ясно тот факт, что слово и предмет не совпадают вполне и необходимо и что слово есть символ. Но что символизирует слово? Разумеется, только представления, будь они сознательные или, чаще, бессознательные; ведь не может же слово- символ соответствовать той внутренней сущности, отражением которой являемся мы сами вместе с миром? Только как представления знаем мы эту сущность, только в ее образных проявлениях познаем мы ее; кроме них нигде нет непосредственного пути, который вел бы к ней самой. Так и вся совокупность инстинктивной жизни, игра чувств, ощущений, эффектов, волевых актов при более точном самоиспытании известны нам как представления, но не как сущность - мне приходится говорить это против Шопенгауера; и мы можем вполне сказать, что сама "воля" Шопенгауера не что иное, как самая общая форма проявления чего-то совершенно недоступного нашему пониманию.

Итак, если мы должны подчинится непреклонной необходимости не выходить нигде за пределы представления, то в области представления мы можем различить два главных вида. Одни открываются нам как приятные и неприятные ощущения и, как постоянно основной бас, сопровождают все остальные представления. Эта самая общая форма проявления, из которой и под которой мы только и понимаем всякое становление и всякое воление (и для которой мы удержим название "воли"), имеет также и в языке свою собственную символическую сферу, и эта последняя для языка так же основательна, как упомянутая форма проявления для всех остальных представлений. Все степени удовольствия и неудовольствия - проявления одной, для нас непостижимой первопричины - символизируются в тон говорящего, в то время как все остальные представления обозначаются символикой мимики говорящего. Поскольку та первоначальная причина одинакова во всех людях, поскольку общий тон является общим и понятным, несмотря на различие языков. Из него развивается более произвольная и не вполне соответствующая своей основе символика мимики: с нее начинается множество языков, на многочисленность которых мы можем смотреть как на составленных из строф текст той первой мелодии приятного и неприятного. Всю сферу согласных и несогласных мы можем отнести полностью в область символизма мимики; ведь они без необходимого, прежде всего основного, звука суть не что иное, как положения органа речи, короче говоря, мимики; лишь только из уст человека извлекается слово - оно прежде всего рождается в качестве корня слова и того основного тона, как отзвук приятных и неприятных ощущений; как все наши физические переживания относятся к первоначальной форме явления - воле, - так каждое слово речи относится к основному ее тону.

Но эта самая первоначальная форма явления "воля" со своей гаммой приятных или неприятных ощущений, приходит в развитие музыки ко все более и более адекватному символическому выражению; этот исторический процесс сопровождается беспрерывным стремлением лирики выразить музыку в образах. Этот двойной феномен, согласно только что сказанному, предустановлен в самом языке.

Тот, кто охотно и внимательно и с некоторой помощью фантазии следовал за нами в этих затруднительных размышлениях, благосклонно дополняя их там, где выражение было чересчур узким или слишком решительным, тот вместе с нами будет иметь преимущество поставить серьезнее некоторые спорные, волнующие нас вопросы современной эстетике и еще больше современного искусства и ответить на них глубже, чем это обыкновенно делается. Представить себе после всех высказанных предпосылок, какой дерзостью является попытка писать музыку для стихотворения, т. е. иллюстрировать стихотворения музыкой, и этим доставлять музыке язык понятий - какое искажение! Это похоже на то, как если бы сын захотел родить своего отца! Музыка может породить из себя образы, которые всегда будут схемой и как бы примером ее настоящего общего содержания. Но как же образ, т.е. представление, может породить из себя музыку! Еще менее в состоянии это сделать понятие, или" поэтическая идея", как это пытались доказать. Несомненно, что из таинственного замка композитора перекинут мост в свободную страну образов и что лирик идет по нему. Но нет обратного пути, хотя многие и воображают, что прошли его. Населим воздух с помощью фантазии Рафаэля; будем созерцать, как и он, святую Цецилию, восторженно прислушивающуюся к гармонии ангельского хора - из этого мира, погруженного в музыку, не доносится ни одного звука Но представим себе, что та гармония каким-то чудом зазвучала, куда сразу исчезли бы для нас Цецилия, Павел и Магдалина и даже самый поющий хор! Тотчас мы перестали бы быть Рафаэлем: подобно тому как на картине мирские инструменты лежат разбитыми на земле, так и наше образное видение, побежденное высшим, побледнело и исчезло бы как призрак. Но как может совершиться это чудо? Как может аполлоновский мир образов, всецело погруженный в созерцание, породить из себя звук, которым символизируется сфера, выделенная и побежденная именно аполлоновским стремлением к иллюзии. Стремление к иллюзии не может породить стремления к неиллюзии: радость созерцания - постольку радость, поскольку ничего не напоминает нам о сфере, в которой индивидуация была бы разбита и уничтожена. Если мы верно охарактеризовали аполлоновское начало в противоположность дионисическому, то мысль, приписывающая образу, понятно, словом, призраку - способность порождать из себя звук, должна нам казаться странно фальшивой. И пусть не указывают в опровержение нам на музыканта, сочиняющего музыку на лирическое стихотворение, уже существующее: после всего сказанного мы должны будем утверждать, что отношение лирического стихотворения к музыкальной его композиции во всяком случае должно быть иное, нежели отношение отца к своему ребенку. Какое же именно? На основании излюбленного ныне эстетического воззрения нам будут возражать следующим образом: "Не само стихотворение, а чувство, рожденное стихотворением, порождает из себя композицию". Я с этим не согласен: чувство, то есть более сильное или более слабое возбуждение той основы удовольствия или неудовольствия, является само по себе не художественным в области творческого искусства; напротив, только его полное исключение делает возможным глубокое самопогружение и незаинтересованное созерцание художника. Здесь мне могут возразить, что я сам только что высказался относительно воли, что в музыке она приходит ко все более и более адекватному символическому выражению. Мой ответ, сведенный к эстетической аксиоме, будет следующим: сама воля есть предмет музыки, но не ее источник, именно воля, как она понимается в наибольшей своей всеобщности, как самая первоначальная форма явления, посредством которой только и понимается всякое становление.

То, что мы называем чувством, уже проникнуто и насыщено сознательными и бессознательными представлениями относительно этой воли и поэтому не является непосредственно предметом музыки: тем более оно не могло породить ее.

Возьмем для примера чувства любви, страха и надежды: музыке непосредственным образом с ними и делать нечего, настолько каждое из этих чувств полно представлении. Зато эти чувства могут служить символом музыки: таковыми они и являются для лирики, переносящего в соответствующий мир чувств недоступного в смысле образов и понятий область воли, которая является настоящим содержанием и предметом музыки. С лириком сходны те слушатели музыки, на аффекты которых она действует: отдаленная и скрытая власть музыки апеллирует у них своего рода междумирию, дающему им как бы предвкушение и символическое предчувствие настоящей музыки - к междумирию аффектов. Полагая волю единственным предметом музыки, про аффекты можно было бы сказать, что они относятся к этой воле так, как по теории Шопенгауера аналогичный утренний сон относится к настоящему сну. Про всех, которые могут подойти к музыке лишь при помощи аффектов, можно сказать, что они всегда останутся у входа ее и не будут иметь доступа в святилище музыки: его же аффект, как я уже говорил, может лишь символизировать, а не открывать.

Что же касается источника музыки, то я уже заявлял, что он никогда и не в коем случае не может лежать в "воле" - скорее он покоится на фоне той силы, которая под формой воли порождает собой мир видений; происхождение музыки лежит вне всякой индивидуации, - суждение, вытекающее само собой после нашего рассмотрения дионистического начала. Но тут я позволю себе еще раз сопоставить решающие утверждения, к которым нас привело изложенное противопоставление дионистического и аполлоновского начал.

"Воля", как самая первоначальная форма явления служит предметом музыки: в этом смысле она может быть названа подражанием природе, но природе в самой общей ее форме.

Сама "воля"и чувства - как уже проникнутые представлениями проявления воли - совершенно не в состоянии породить музыку, а с другой стороны, и музыка совершенно не может изображать чувства и иметь чувства своим объектом, так как единственные ее объект - воля. Тот, кто испытывает чувства как действия музыки, символически ощущает в них как бы междумирие, дающее ему предчувствие истинной музыки, но вместе с тем исключающее его из внутреннего ее святилища.

Лирик истолковывает себе музыку через символический мир аффектов, в то время как он сам в тиши аполлоновского созерцания свободен от тех же аффектов.

Итак, если композитор пишет музыку на лирическое стихотворение, то, как музыкант, он не возбуждается ни образами, ни языком чувств этого текста; но музыкальное возбуждение, идущее из совсем других сфер, избирает для себя тот текст песни, как аллегорическое выражение самого себя. Таким образом, о необходимой связи между песней и музыкой не может быть и речи: оба поставленные друг с другом в соотношении мира звука и образа слишком далеко отстоят друг от друга, что бы иметь друг с другом более чем внешнюю связь; песня является лишь символом и относится к музыке как египетские иероглиф храбрости к личности храброго воина. При высшем откровении музыки мы невольно испытываем прямо-таки грубость каждой аллегории и каждого аффекта, лишь притянутого для аналогии: так, например, последние квартеты Бетховена совершенно сводят на нет всякую наглядность и вообще всю область эмпирической действительности. Символ в отношении высшего, в откровении сказывающегося бога не имеет значения: он представляется тут даже оскорбительной внешностью.

Пусть не ставят нам в вину, если мы с этой точки зрения включим в круг наших размышлений неслыханную и в своем обаянии неразрешимую последнюю часть Девятой симфонии Бетховена и будем говорить о ней совершенно откровенно. Кто может лишить меня уверенности, что дифирамбической радости мирового освобождения в этой музыке совершенно не соответствует шиллеровское стихотворение "К радости". Мало того, что он, как бледный свет луны, затопляется огненным морем этой симфонии? Да, и кто бы мог вообще оспаривать, что это чувство несоответствия при слушании этой музыки только потому не приходит к резкому выражению, что музыкой мы совершенно обессилены для восприятия образа и слова, - мы уже ничего не слышим из стихотворения Шиллера. И весь благородный полет и даже возвышенность шиллеровских стихов действуют мешающе, тревожаще, даже грубо и оскорбительно наряду с действительно наивно невинной, народной мелодией радости: и только то, что тех стихов неслышно при растущем развитии хорового пения и оркестровых масс, отдаляет от нас это ощущение несоответствия. Итак, как нам поступить с тем огромным эстетическим заблуждением, будто Бетховен со своей четвертой частью Девятой симфонии торжественно признал границы абсолютной музыки и вместе с тем разомкнул двери нового искусства, в котором музыка была бы способна представить образ и понятие и благодаря этому была бы открыта для "сознательного духа"? Что же говорит нам сам Бетховен, который речитативом вводит хоровую песню. "Ах друзья, довольно этих звуков, начнем более приятные и радостные!" Более приятные и радостные! Для этого ему понадобился убедительный звук человеческого голоса, для этого ему понадобился невинный напев народного пения. Не за слово, а за более "приятный звук", не за понятие, а за глубоко радостный тон брался великий учитель в своей тоске по воодушевленной гармонии звука своего оркестра. И как могли не понять его! Об этой композиции скорее надо сказать то, что Рихард Вагнер говорит про великую Missa solemnis, которую он называет настоящим симфоническим произведением в чисто бетховенском духе (Бетховен, стр.47). "С поющими голосами он обращается совершенно как с человеческими инструментами", а именно этого хотел и Шопегауер; в этих больших церковных композициях текст постигается нами не по его абстрактному значению, но в смысле музыкального художественного произведения; он служит исключительно лишь материалом для голосового пения и потому только не является помехой в нашем определенном музыкальном настроении, что ни в коем случае не порождает в нас рассудочных представлений, но, как и подобает его церковному характеру, трогает нас впечатлением хорошо знакомых, символических формул веры. Впрочем, я не сомневаюсь, что если бы Бетховен написал проектированную Десятую симфонию, для которой еще есть наброски, то он написал бы именно Десятую симфонию.

Теперь, после этих подготовлений, подойдем к обсуждению оперы, что бы потом перейти от нее к ее контрасту в греческой трагедии. То, что мы наблюдали в последней части Девятой симфонии, т.е. на вершине современного музыкального развития, а именно, что содержание слов пропадает неслышно в море звуков, не является чем-нибудь исключительным и особенным, но и общей и постоянно действующей нормой в вокальной музыке всех времен, которая одна только соответствует происхождении лирической песни. Дионисически настроенный человек, так же как и оргиастическая масса, не имеет слушателя, которому он мог бы что-нибудь сообщить: в то время как именно его и требует эпический рассказчик и вообще аполлоновский художник. Во всяком случае основная черта дионисического искусства та, что оно не принимает во внимание слушателя: вдохновенный слушатель Диониса, как я уже говорил прежде, будет понят только себе подобными. Но представим себе слушателя при народных проявлений дионисического возбуждения - мы можем предсказать ему ту же судьбу, которую потерпел Пенфей, открытый подслушиватель:а именно быть ему растерзанным менадами. Лирик поет, как "поет птица", один, из внутреннего побуждения, и умолкает, когда перед ним выступает со своими требованиями слушатель. Вот почему было бы совершенно неестественно требовать от лирика, что бы слова его песни были бы понятны, неестественно, потому что здесь требует слушатель, который не должен предъявлять никаких прав на лирическое излияние.

А теперь пусть читатель спросит себя откровенно, с произведениями великих античных лириков в руках, думали ли они о том, чтобы со своим миром образов и мыслей быть понятными окружающей их, слушающей народной толпе? Пусть ответят на этот серьезный вопрос, взглянув предварительно на оды Пиндара и на хоры Эсхила. Эти смелые и темные сплетения мысли, этот мятежный водоворот образов, это пророческий тон, в который, несмотря на напряженнейшее внимание, мы часто не можем проникнуть, хотя нас и не отвлекает музыка и орхестика, - неужели весь этот мир чудес для греческого большинства был прозрачным хрусталем и наглядно памятной интерпретацией и музыки? И такими-то мистериями мыслей, какие содержатся у Пиндара, удивительный поэт хотел сделать яснее уже самое по себе убедительно ясную музыку? Разве мы не должны прийти к сознанию того, чем в действительности является поэт, а именно художественно настроенным человеком, который должен объяснить себе музыку через символику образов и аффектов, но которому нечего сообщать слушателю? Часто в своем вдохновении он даже забывает, кто стоит поблизости, жадно к нему прислушиваясь. И как лирик поет свой гимн, так и народ поет свою песнь для себя, из глубокого побуждения, не заботясь о том, будет ли слово понятно для неучаствующего в пении. Вспомним наш собственный опыт в области высшей, художественной музыки; что понимаем мы в тексте мессы Палестрины, кантаты Баха или оратории Генделя, если мы сами не участвуем в пении? Только для поющего вместе с другими существует лирика, существует вокальная музыка: слушатель стоит перед ней как перед чистой музыкой.

Но вот опера с ясно засвидетельствованным требованием, чтобы слушатель понимал слово.

Как? Слушатель требует? Слово должно стать понятным.

Но заставить музыку служить целому ряду образов и понятий, употреблять ее как средство, что бы усилить и разъяснить их, - эта странная притязательность, заключающаяся в понятии "оперы", напоминает мне того смешного человека, который пробует подняться на воздух при помощи своих собственных рук: то, что пытается сделать этот глупец, и то, что пробует сделать опера, является совершенной невозможностью. Эта опера требует от музыки не какого-нибудь злоупотребления, а, как я уже говорил, невозможности! Музыка никогда не может стать средством, как бы ее не толкали, ни мучили, ни принуждали: даже как простой звук, как барабанный бой, на своей самой примитивной ступени она все-таки берет верх над поэзией и низводит ее до степени своего отражения. Опера, как вид искусства, является не заблуждением музыки, а скорее ошибочным представлением эстетики. Но если этим я оправдываю сущность оперы для эстетики то, разумеется, я еще очень далек от того, чтобы защищать плохую оперную музыку и плохую оперную поэзию. Самая плохая музыка, в противоположность лучшей поэзии, может еще означать дионисическую первооснову мира, а самая плохая поэзия при самой лучшей музыке может быть слепком, зеркалом и отражением этой первоосновы - это также верно, как и то, что даже единичный звук, в противность образу, уже дионисичен, а единичный образ вместе с понятием и словом, в противность музыке, уже аполлоничен. Да, даже плохая музыка вместе с плохой поэзией может поучать нас о сущности музыки и поэзии.

Так, Например, когда Шопенгауер чувствовал "Норму" Беллини как осуществление трагедии в семье музыки и поэзии, то он имел на то право в силу своего дионисо-аполлоновского возбуждения и самозабвения, потому что он ощущал музыку и поэзию в их самом общем, как бы философском значении, как музыку и поэзию вообще6 вместе с тем он показал этим суждением мало развитой, т.е. лишь исторически сравнивающие вкус. Для нас, раз мы в этом разборе намеренно стараемся избегать всякого вопроса об исторической ценности художественного явления и пытаемся схватить лишь само явление в его неизменном, как бы вечном значении и, стало быть, также в его высшем типе, - для нас этот род искусства, каковым является опера, имеет такие же права, как и народная песня, поскольку мы находим в обоих соединение дионисического начала с аполлоновским и может допустить для оперы, именно для высшего типа оперы, такое же происхождение, как и для народной песни. Но поскольку исторически нам известная опера с самого начала имеет совершенно другое происхождение, нежели народная песня, мы отвергаем эту "оперу", но считаем, что она относится к только что защищенному нами оперы так, как относятся марионетки к живому человеку.

Как верно то, что музыка никогда не может быть средством и служить тексту, но обязательно берет верх над текстом, так же несомненно что она будет плохой музыкой, если композитор пугливым взглядом на слова и жесты своих марионеток будет ослаблять всякую дионисическую силу, возникающую в нем. Если автор оперы ничего не дал композитору, кроме обычных схематичных фигур с их египетской равномерностью, тогда значение оперы будет тем выше, чем свободнее, независимее, дионисичнее развивается музыка и чем более она презирает все так называемые драматические требования. Правда, что опера в этом смысле будет в лучшем случае лишь хорошей музыкой и только музыкой: в то время как разыгрываемое при этом фиглярство является как бы фантастической облицовкой оркестра, прежде всего его самого главного орудия, певца, от которого одаренный смыслом человек смеясь, отвернется. Если же большая часть публики наслаждается именно им, а музыку при этом только терпит, то такая публика похожа на тех людей, которые раму хорошей картины ценят выше, чем последнюю. И стоит ли патетически или просто даже серьезно опровергать эти наивные заблуждения?

Но какое значение будет иметь опера как "драматическая музыка в ее наибольшем отдалении от чистой, самодовлеющей, исключительно дионосической музыки? Представим себе яркую, страстную, захватывающую зрителя драму, которая уже просто как действие уверена в своем успехе; что же может тут добавить "драматическая" музыка - если она не убавит? Но, нет, она, во-первых, много убавит: потому что каждый раз, когда дионисическая власть музыки завладевает слушателем, она затуманивает зрение, видящее действие драмы и уходящее в выступающее перед ним индивидуальности; слушатель теперь забывает драму и только тогда начинает опять следить за ней, когда дионисические чары отпускают его. Но поскольку музыка заставляет слушателя забыть о драме, она не является еще "драматической" музыкой: какова же та музыка, которая не должна иметь никакой дионисической власти над слушателем? И как возможна такая музыка? Она возможна как чисто условная символика, в которой условность истощила всю естественную силу, как музыка, которая низвела себя до средства напоминания: и цель ее действия заключается в напоминанию зрителя о том, что не должно избегнуть его внимания при созерцании драмы, подобно тому как трубный сигнал является для лошади знаком, что она должна бежать рысью. Наконец, и перед началом драмы, и в антрактах, и в скучных и неблагодарных для драматического действия местах, и даже во время высших ее моментов допускается другая, уже не чисто условная музыка напоминаний, а музыка возбуждающая, являющая стимулирующим средством для притупленных, усталых нервов. Только эти два элемента я и могу различить в так называемой драматической музыке - условную риторику с музыкой напоминаний и музыку возбуждающую, действующую прежде всего физически: так что эта драматическая музыка колеблется между трубным звуком и сигнальным рогом, подобно настроению воина, идущего в бой. Но чувство человека образованного и любующегося чистой музыкой требует маскарада для обеих злоупотребляющих музыкой тенденций; надо трубить "напоминание" и "возбуждение", но в хорошей, достойной музыке, дающей наслаждение: какое отчаяние для драматического музыканта, который вынужден маскировать барабан музыкой хорошей, но все же действующей не "чисто музыкально", а возбуждающе! И вот идет большая, тысячеголовая публика мещан и вполне наслаждается этой стыдящейся самой себя "драматической" музыкой, не замечая ни ее стыда, ни ее замешательства. Напротив того, она чувствует, что ее шкуру приятно щекочут; ее почитают во всех формах и видах, ее, избалованную, с тусклыми глазами, жаждущую развлечения, нуждающуюся в возбуждении; ее, воображающую себя образованной, привыкшую к хорошей драме и хорошей музыке как к хорошей пище, не придавая этому большого значения; ее, забывчивую и рассеянную эгоистку; сигнальными трубами, насильно, она должна быть привлечена к произведениям искусства, так как в ее голове постоянно роятся эгоистичные планы, направленные на заработок или наслаждение. Жалкие драматические музыканты! "Посмотрите поближе на ваших доброжелателей; наполовину они холодны, наполовину грубы". "Зачем, бедные глупцы, вы беспокоите ради такой цели прелестных муз?" А что эти последние обеспокоены ими, даже подвергнутые пытки и мучению - этого не отрицают они сами, откровенно несчастные!

Мы предполагали страстную, захватывающую слушателя драму и без музыки уверенную в своем действии: я боюсь, что то что в ней является "поэзией", а не настоящим "действием", будет относится к настоящей поэзии как драматическая музыка относится к музыке вообще, т.е. будет поэзией напоминания и возбуждения. Поэзия будет служить средством, чтобы условно напоминать о чувствах и страстях, выражение которых было найдено настоящими поэтами и благодаря им стало известным и нормальным. Зачем от нее требуют, чтобы в опасные моменты она приходила на помощь настоящему "действию" - будь то криминалистическая, страшная история или же феерия с превращениями, - чтобы только прикрыть грубость самого действия? Чувствуя стыд, что поэзия является лишь маскарадом, не терпящем дневного света, подобное драматическое стихотворство требует драматической музыки; и вот драматический композитор с его приверженностью к барабану и сигнальному рогу, с его страхом перед настоящей, самодовлеющей музыкой, идет навстречу убогому сочинителю подобных драм. И они глядят друг на друга и обнимаются, эти аполлоно-дионисические карикатуры, это par nobile fratrum!

1.

– Что тут немецкого?
В немецком духе разве эти завыванья?
В немецком теле эти самоистязанья?
Иль это рук горе вздыманье
И чувств кадильное благоуханье?
То замирать в молитвенном экстазе,
То падать ниц в немецком духе разве?
А эти звоны, эти переливы
И к небесам фальшивые порывы?..

– Что тут немецкого?
Нет, вы в преддверьи лишь, я уверять готов…
Ведь в этих звуках Рим, – католицизм без слов!

2.

Между целомудрием и чувственностью нет никакого неизбежного противоречия; всякий добрый брак, всякая настоящая, идущая от сердца любовная связь выступают за рамки этого противоречия. Но и в том случае, когда это противоречие действительно существует, ему, к счастью, еще долгое время не приходится быть противоречием трагическим. Это можно отнести, по крайней мере, на счет всех лучше удавшихся, гармонично устроенных смертных, которые далеки от того, чтобы без обиняков причислять свое шаткое равновесие между ангелом и petite bete5 к аргументам против существования, – наиболее тонкие и просветленные натуры, подобно Гёте, подобно Хафизу, усматривали в этом даже дополнительную привлекательность... Подобные противоречия как раз и являются соблазном к существованию… С другой стороны, слишком очевидно: если уж несчастных зверей Цирцеи довести до того, что они будут поклоняться целомудрию, что будут видеть и чтить в нем лишь свою противоположность – о, с каким трагическим хрюканьем и рвением! можно вообразить, – ту именно мучительную и совершенно излишнюю противоположность, которую Рихард Вагнер, бесспорно, намеревался в конце своей жизни переложить на музыку и инсценировать. Зачем же? уместно будет спросить.

3.

При этом, конечно, нельзя обойти и другого вопроса: какое, собственно, было ему дело то той мужского пола (ах, столь немужественной) «деревенщины», до того бедолаги и бурсака природы Парсифаля, которого он под конец столь ухищренными средствами делает католиком – как? был ли этот «Парсифаль» вообще задуман всерьез? Поскольку с тем, что над ним смеялись, я едва ли могу поспорить, и Готтфрид Келлер тоже… Право, можно было бы желать, чтобы вагнеровский «Парсифаль» был задуман в шутку, словно завершающий аккорд и сатирическая драма, посредством которой трагик Вагнер самым подобающим ему образом желает проститься с нами, а также и с собой, но прежде всего с трагедией, – а именно, с помощью эксцесса возвышенной и забавнейшей пародии на само трагическое, на всю ужасающую земную серьезность и земную юдоль прежних времен, на преодоленную наконец глупейшую форму противоестества аскетического идеала. Ведь «Парсифаль» – это оперетточный сюжет par excellence… Есть ли «Парсифаль» Вагнера тайный смех его превосходства над самим собой, триумф его последней высочайшей художнической свободы, художнической иносторонности – Вагнер, умеющий смеяться над собой?.. Этого, как сказано, можно было бы желать: ибо чем оказался бы «Парсифаль», задуманный всерьез? Действительно ли нужно видеть в нем (как выразились в мой адрес) «выродка взбесившейся ненависти к познанию, духу и чувственности»? Некое проклятие чувствам и духу одним махом, не переводя дыхания и ненависти? Отступничество и поворот к христианско-болезненным и обскурантистским идеалам? И под конец даже самоотрицание, самозачеркивание художника, который до той поры всею силою своей воли ратовал за противоположное, за высочайшее одухотворение и очувствление своего искусства? И не только своего искусства, но и своей жиз ни. Вспомним, сколь вдохновенно шел в свое время Вагнер по стопам философа Фейербаха. Слова Фейербаха о «здоровой чувственности» звучали тогда, в тридцатых и сороковых годах, для Вагнера, как и для многих немцев – они называли себя молодыми немцами – словами освобождения. Отучился ли он под конец от этого? По крайней мере, впечатление таково, что он под конец был готов разучиться… Во зобладала ли в нем ненависть к жизни, как у Флобера?.. Ибо «Парсифаль» – это творение коварства, мстительности, тайного отравительства по отношению к предпосылкам жизни, дурное творение. – Проповедь целомудрия остается подстрекательством к противоестественности: я презираю всякого, кто не воспринимает «Парсифаль» как покушение на чувственность.

Как я освободился от Вагнера

1.

Еще летом 1876 года, в разгар первого фестиваля, в душе своей я расстался с Вагнером. Я не выношу двусмысленностей; с тех пор, как Вагнер оказался в Германии, шаг за шагом он все более склонялся ко всему тому, что я презираю – даже к антисемитизму… Тогда и в самом деле был лучший момент, чтобы расстаться: подтверждение этому я получил почти сразу же. Рихард Вагнер, казавшийся триумфатором, на деле же прогнивший отчаянный декадент, внезапно, беспомощно и сломленно пал ниц перед христианским крестом... Неужели же ни у одного немца не нашлось тогда глаз для этого зрелища, не нашлось сочувствия к нему?.. Неужели я был единственным, кто страдал от него? – Но полно об этом, мне самому это не ожиданное событие, словно молния, дало со всей ясностью увидеть, что за место я покинул, а также почувствовать дрожь, какую испытывает каждый, кто, не ведая того, подвергался чудовищной опасности. Меня трясло, когда я, уже в одиночестве, продолжил свой путь; вскоре после этого я оказался больным, больше, чем больным – усталым; усталым от невыносимого разочарования во всем, что только осталось в мире воодушевляющего для нас, современных людей; усталым от растраченных там и сям впустую сил, трудов, надежд, юности, любви; усталым от всей этой идеалистической лживости и изнеженности совести, которая здесь снова одержала верх над одним из храбрейших; усталым, наконец, и не в последнюю очередь, от тоски беспощадного подозрения, что отныне я приговорен недоверять глубже, презирать глубже, быть одиноким глубже, чем это когда-либо бывало со мной. По тому что у меня не было никого, кроме Рихарда Вагнера… Я всегда был приговорен к немцам…

2.

Тогда-то, оставшись в одиночестве и испытывая болезненное недоверие к самому себе, я, не без ожесточения, выступил против себя, взяв сторону всего, что именно мне было больно и трудно: так я снова нашел путь к тому отважному пессимизму, являющемуся противоположностью всякой идеалистической лживости, а заодно, как мне представляется, путь к себе – к моей задаче… То потаенное и властное нечто, которому мы долго не можем найти никакого имени, покуда оно наконец не проявит себя нашей задачей, – этот тиран в нас сводит с нами страшные счеты за всякую нашу попытку уклониться или ускользнуть от него, за каждое преж девременно принятое решение, за то, что мы поставили себя на одну доску с теми, кто не одной крови с нами, за все наши занятия, сколь бы почтенными они ни были, коль скоро из-за них мы избегаем своего главного дела, – и даже за каждую добродетель, которая пытается защитить нас от жестокого суда той ответственности, которую мы несем перед самими собой. Болезнь всякий раз является ответом, когда мы пытаемся усомниться в своем праве на собственную задачу, когда мы начинаем в чем-то облегчать себе жизнь. Удивительно и в то же время страшно! За то, чтO облегчает нам жизнь, нас ждет самая жестокая расплата! Если же вслед за этим мы захотим снова вернуться к здоровью, нам не остается иного выбора: мы должны взвалить на себя такую ношу, какую не взваливали еще никогда прежде…

Слово берет психолог

1.

Чем более психолог – прирожденный, неизбежный психолог и разгадчик душ – начинает заниматься выдающимися случаями и людьми, тем более грозит ему опасность задохнуться от сострадания. Ему нужна суровость и веселость – больше, чем кому-либо другому. Порча и гибель высших людей как раз является правилом: ужасно иметь такое правило постоянно перед глазами. Многообразные мучения психолога, который открыл эту гибель, который раз открыл и затем почти беспрерывно снова открывает в объеме всей истории эту общую внутреннюю «неисцелимость» высшего человека, это вечное «слишком поздно!» во всех смыслах, могут, пожалуй, в один прекрасный день сами сделаться причиной погибели… Почти у каждого психолога замечается предательское пристрастие к общению с заурядными и уравновешенными людьми: этим выдает себя то, что он постоянно нуждается в исцелении, что ему нужно своего рода забвение и бегство от того, чем отягощают его совесть его прозрения и вскрытия, его ремесло. Ему слишком знаком страх перед собственной памятью. Он легко становится безгласным перед суждением других: с бесстрастным лицом внимает он, как поклоняются, изумляются, любят, прославляют там, где он видел, – или он даже скрывает свое безгласие, нарочно соглашаясь с каким-нибудь поверхностным мнением. Быть может, парадоксальность его положения доходит до такой ужасающей степени, что как раз там, где он научился великому состраданию наряду с великим презрением, «образованные» со своей стороны учатся великому почитанию… И кто знает, не случалось ли во всех значительных случаях именно и только это, – что поклонялись богу, а бог был лишь бедным жертвенным животным… Успех всегда был величайшим лжецом, – а ведь и творение, и деяние есть успех… Великий государственный муж, завоеватель, первооткрыватель замаскирован, скрыт в своих творениях до неузнаваемости; произведение, созданное художником, философом, только и создает того, кто его создал, кто должен был его создать… «Великие люди» в том виде, как их чтут, представляют собою после этого ничтожные, слабенькие выдумки, – в мире исторических ценностей господствует фальшивомонетничество…

2.

Эти великие поэты, например эти Байрон, Мюссе, По, Леопарди, Клейст, Гоголь – я не отваживаюсь назвать гораздо более великие имена, но подразумеваю их, – если взять их такими, каковы они на самом деле, какими они должны быть: люди минуты, чувственные, абсурдные, пятиликие, легкомысленные и взбалмошные в своем недоверии и в доверии; с душами, в которых обыкновенно надо скрывать какую-нибудь трещину; зачастую мстящие своими произведениями за внутреннюю загаженность, зачастую ищущие в своих взлетах забвения от слишком верной памяти, идеалисты, одной ногой завязшие в трясине – каким мучением являются эти великие художники и вообще так называемые высшие люди для того, кто только что разгадал их… Мы все заступники посредственного… Понятно, что именно в женщине, отличающейся ясновидением в мире страданий и, к сожалению, одержимой такой страстью помогать и спасать, которая далеко превосходит ее силы, вызывают они так легко те вспышки безграничного сострадания, которые толпа, и прежде всего почитающая толпа снабжает в изобилии любопытными и самодовольными тол ко ва ни ями... Это сострадание регулярно обманывается в своей силе: женщине хочется верить, что любовь может всё, – таково ее своеверие. Ах, сердцевед прозревает, как бедна, беспомощна, притязательна, склонна к ошибкам даже самая сильная, самая глубокая любовь – как она скорее губит, чем спасает…

3.

Духовное высокомерие и брезгливость всякого человека, который глубоко страдал – то, насколько глубоко могут страдать люди, почти определяет их иерархию, – его ужасающая, насквозь пропитывающая и окрашивающая его уверенность, что благодаря своему страданию он знает больше, чем могут знать самые умнейшие и мудрейшие, что он узнал и даже освоился во многих далеких и ужасающих мирах, о которых «вы ничего не знаете!»... это духовное безмолвное высокомерие, эта гордость избранника познания, «посвященного», почти принесенного в жертву нуждается во всех видах переодевания, чтобы оградить себя от прикосновения назойливых и сострадательных рук и вообще от всего, что не равно ему по страданию. Глубокое страдание облагораживает; оно обособляет. – Одной из самых утонченных форм переодевания является эпикуреизм и связанная с ним выставляемая напоказ храбрость вкуса, которая легко относится к страданию и выставляет себя на защиту от всего печального и глубокого. Есть «веселые люди», пользующиеся веселостью для того, чтобы под ее прикрытием оставаться непонятыми: они хотят, чтобы их не поняли. Есть «ученые умы», пользующиеся наукой, потому что она придает бодрый вид и потому что научность позволяет заключить, что этот человек поверхностен: они хотят спровоцировать на такое ложное заключение... Есть свободные дерзкие умы, которые хотят скрыть и отрицать, что по сути у них разбитое, неисцелимое сердце – таков случай Гамлета: и тогда само шутовство может служить маской злосчастному, слишком несомненному знанию.

Эпилог

1.

Я часто спрашивал себя, не обязан ли я самым тяжким годам моей жизни больше, чем каким-либо другим. Как меня учит тому самая сокровенная моя природа, все неизбежное, если взглянуть на него с высоты и в масштабе большой экономии, оказывается одновременно и тем, что полезно само по себе, – если следует не только выносить, но и любить… Amor fati: это и есть моя сокровеннейшая природа. – И что касается моей долгой хвори, то не обязан ли я ей несказанно бOльшим, нежели моему здоровью? Я обязан ей высшим здоровьем – таким, которое становится только крепче от всего, что его не убивает! Я обязан ей также и моей философией… Только великая боль есть последний освободитель духа, как наставник в великом подозрении, которое из всякого U делает Х, подлинное, действительное Х, т.е. предпоследнюю букву перед последней… Только великая боль, та долгая, медленная боль, в которой нас сжигают как бы на сырых дровах, которая делает свое дело, никуда не торопясь, вынуждает нас, философов, погрузиться в нашу последнюю глубину и отбросить всякое доверие, все добродушное, заволакивающее, кроткое, среднее, во что мы, быть может, до этого вложили нашу человечность. Я сомневаюсь, чтобы такое страдание «улучшало», но я знаю, что оно углубляет нас... Все равно, учимся ли мы противопоставлять ему нашу гордость, нашу насмешку, силу нашей воли, уподобляясь индейцу, который, как бы жестоко его ни истязали, облегчает свои муки, язвя своего истязателя словами; все равно, отступаем ли мы перед страданием в это Ничто, в немую, оцепенелую, глухую покорность, самозабвение, самоугасание: из таких долгих опасных упражнений в господстве над собою выходишь другим человеком, с бOльшим количест вом вопросительных знаков, – прежде всего с волей спрашивать впредь больше, глубже, строже, тверже, злее, тише, чем когда-либо прежде спрашивали на Земле… До ве рие к жизни исчезло; жизнь сама стала проблемой. – Пусть не думают, впрочем, что непременно становишься от этого сычом, совой! Даже любовь к жизни еще возможна, – только любишь иначе. Это любовь к женщине, которая вызывает в нас сомнения…

2.

И вот что самое странное: после этого у тебя появляется другой вкус – второй вкус. Из таких пропастей, в том числе и из пропасти великого подозрения возвращаешься новорожденным, облупленным, более чувствительным к щекотке, более каверзным, с более истонченным вкусом к радости, с более нежным языком для всех хороших вещей, с более веселыми чувствами, со второй, более опасной невинностью в радости, одновременно более ребячливым и во сто крат более рафинированным, чем был когда-нибудь до этого. Мораль: за то, что являешься глубочайшим умом всех тысячелетий, не остаешься без наказания – не остаешься и без награды… Я незамедлительно явлю пример этому.
О, как противно теперь тебе наслаждение, грубое, тупое, смуглое наслаждение, как его обычно понимают сами наслаждающиеся, наши «образованные», наши богатые и правящие! С какой злобой внемлем мы теперь той оглушительной ярмарочной шумихе, в которой «образованный человек» и обитатель большого города нынче позволяет насиловать себя искусством, книгой и музыкой во имя «духовных наслаждений», с помощью духовитых напитков! Как режет нам теперь слух театральный крик страсти, как чужд стал нашему вкусу весь романтический разгул и неразбериха чувств, которую любит образованная чернь, вместе с ее стремлениями к возвышенному, приподнятому, взбалмошному! Нет, если мы, выздоравливающие, еще нуждаемся в искусстве, то это другое искусство – насмешливое, легкое, летучее, божественно безнаказанное, божественно ис кусное искусство, которое, подобно чистому пламени, возносится в безоблачное небо! Преж де всего: искусство для художников, только для художников! Мы после этого лучше понимаем, что для этого прежде всего нужно: веселость, всякая веселость, друзья мои!.. Мы теперь знаем кое-что слишком хорошо, мы, знающие; о, как мы теперь учимся хорошо забывать, хорошо не слишком-знать, как художники!.. И что касается нашего будущего: нас вряд ли найдут снова на стезях тех египетских юношей, которые ночами проникают в храмы, обнимают статуи и во что бы то ни стало хотят разоблачить, раскрыть, выставить напоказ все, что не без изрядных на то оснований держится сокрытым. Нет, этот дурной вкус, эта воля к истине, к «истине любой ценой», это юношеское помешательство на любви к истине – опротивели нам вконец: мы слишком опытны, слишком серьезны, слишком веселы, слишком прожжены, слишком глубоки для этого… Мы больше не верим тому, что истина останется истиной, если снять с нее покрывало, – мы достаточно пожили, чтобы верить этому... Теперь для нас это дело приличия – не стремиться видеть все обнаженным, при всем присутствовать, все понимать и «знать». Tout comprendre – c'est tout mepriser6… «Правда ли, что боженька находится везде? – спросила маленькая девочка свою мать. – Но я нахожу это неприличным» – намек философам!.. Следовало бы больше уважать стыд, с которым природа спряталась за загадками и пестрыми неизвестностями. Быть может, истина – женщина, имеющая основания не позволять подсматривать своих оснований?.. Быть может, ее имя, говоря погречески, Баубо?.. О, эти греки! они умели-таки жить! Для этого нужно храбро оставаться у поверхности, у складок, у кожи, поклоняться иллюзии, верить в формы, звуки, слова, в весь Олимп иллюзии! Эти греки были поверхностными – от глубины… И не возвращаемся ли мы именно к этому, мы, сорвиголовы духа, взобравшиеся на самую высокую и самую опасную вершину современной мысли и оглядевшиеся оттуда, посмотревшие оттуда вниз? Не являемся ли мы именно в этом – греками? По клон ни ка ми форм, звуков, слов? Именно поэтому – художниками?..

О бедности богатейшего

Прошло десять лет, –
ни капли меня не коснулось,
ни влажного ветерка, ни росинки любви
– земля без дождей…
Теперь я прошу свою мудрость,
средь засухи этой скупою не быть:
излейся сама, сама упади росою,
сама стань дождем пожелтевшей пустыни!

Прежде я гнал облака
прочь от моих вершин, – «больше света, вы, скопления тьмы!», – говорил им.
Сегодня маню их, чтобы они пришли:
сгустите тьму вкруг меня своими сосцами!
– Хочу подоить вас, вы, коровы высот!
парную мудрость, росную сладость любви я разолью над землей.

Прочь, прочь, те истины,
что мрачно глядят!
Не желаю я на вершинах своих
горькие, нетерпеливые истины видеть.
Златой осиянна улыбкой,
напитана сладостью солнца, с румянцем любви,
пусть идет ко мне истина нынче, –
только зрелую истину я срываю с дерев.

Ныне я руку тяну к кудряшкам случая, довольно научен, чтоб случай, словно ребенка, вести, и перехитрить. Ныне желаю я быть гостеприимным к нежданному, против самой судьбы не хочу я ощетиниваться – Заратустра не ёж.

Душа моя
ненасытным своим языком
облизала уже все хорошее и дурное,
во все глубины ныряла она.
Но всегда, словно пробка,
снова всплывала наверх.
Лоснится она на бронзово-смуглых волнах:
из-за этой-то души называют меня счастливцем.

Кто мне мать и отец?
Не отец ли мне принц Изобилье,
а мать – радостный смех?
Не их ли союз породил
меня, диковинную загадку,
меня, светлого демона,
меня, расточителя мудрости Заратустру?

Болен нежностью ныне
и влажным ветром,
сидит Заратустра и ждет, ждет на своих горах,
сварившийся и налившийся сладостью
в собственном соку,
под вершиной своей,
подо льдом своим,
усталый и блаженный,
творец на седьмой день творенья.

– Тише!
Истина проплывает надо мной,
словно облако, –
невидимыми молниями бьет она в меня.
По широким медленным лестницам
сходит ко мне ее счастье:
приди, о приди, возлюбленная истина!

– Тише!
Вот она, моя истина! –
Из медлящих глаз,
из бархатного трепета
разит меня ее взгляд,
милый, язвящий девичий взгляд…
Она угадала, в чем мое счастье,
она разгадала меня – ха! что это она задумала? –
Огненно затаился дракон
в бездне ее девичьего взора.

– Тише! Моя истина говорит! –

Горе тебе, Заратустра!
Ты похож на того,
Кто золото проглотил:
тебе еще вспорют брюхо!..

Слишком уж ты богат,
ты, развратитель многих!
Слишком многих делаешь ты завистниками,
слишком многих делаешь бедняками…
На меня саму тень бросает твой свет, –
меня бросает в озноб: прочь уйди, ты, богач,
прочь, Заратустра, из твоего солнца!..

Ты мог бы дарить, раздарить свой излишек,
но сам ты – излишество!
Пойми ты, богач!
Сперва раздари себя самого, о Заратустра!

Прошло десять лет, –
и ни капли тебя не коснулось?
ни влажного ветерка? ни росинки любви?
Но кто же мог бы тебя любить,
ты, богатейший?
Счастье твое все иссушает вокруг,
безлюбыми делает
– землей без дождей…

Никто тебе не благодарен.
Но ты благодарен всякому,
кто у тебя берет:
тебя узнаюX я в этом,
ты, богатейший,
ты, беднейший из всех богачей!

Ты в жертву приносишь себя, тебя мучит твое богатство, –
ты себя раздаешь,
ты себя не жалеешь, ты не любишь себя:
все время терзаем великой мукой,
мукой переполненных житниц, переполненного сердца –
но никто тебе не благодарен…

Беднее должен ты стать,
неразумный мудрец,
коль хочешь любимым быть.
Любят только страдальцев,
любовь дают только голодным:
сперва раздари себя самого, о Заратустра!

– Я – твоя истина…

1. Тройственный союз (фр.).

2. в оригинале игра слов – Wesen und Unwesen («сущности и чуду-юду»). — Прим. пер.

3. «Флобер всегда мерзок, человек – ничто, произведение – всё» (фр.).

4. современной души (фр.)

5. маленькое животное (фр.)

6. Все понять значит все презирать (фр.). В ВН этой фразы нет.

Список сокращений

Произведения

А – «Антихрист».
ВН – «Веселая наука».
ГМ – «К генеалогии морали».
ДД – «Дионисовы дифирамбы».
ДШ – «Давид Штраус как писатель и исповедник».
EH – «Ecce homo».
НСВ – «Ницше contra Вагнер».
ПСДЗ – «По ту сторону добра и зла»
РВБ – «Рихард Вагнер в Байройте»
СВ – «Случай “Вагнер”».
СЕТ – приложение к ЧСЧ «Странник и его тень».
СИ – «Сумерки идолов».
СМИ – приложение к ЧСЧ «Смешанные мнения и изречения».
ТГЗ – «Так говорил Заратустра».
УЗ – «Утренняя заря».
ЧСЧ – «Человеческое, слишком человеческое».
ШВ – «Шопенгауэр как воспитатель».
Издания Ницше

АМ – Ф. Ницше. Антихристианин. Пер А. Михайлова. В: «Сумерки богов». М.: «Политиздат», 1989. Сс. 17–93.
КСВ – Ф. Ницше. Сочинения в 2 т. М.: «Мысль», 1990. Под ред. К. Свасьяна.
НП – Ф. Ницше. Письма. М., «Культурная революция», 2007. Пер. и сост. И. Эбаноидзе.
ПСС – Ф. Ницше. Полное собрание сочинений в тринадцати томах. М., «Культурная революция», 2005– . Ссылки на ТГЗ (4-й том ПСС) даются с указанием номеров строк (стр.).
KSA – Friedrich Nietzsche. Samtliche Werke. Kritische Studien aus gabe in 15 Bde. Hrsg. v.G.Colli u. M.Montinari. Mun chen: Deuts cher Taschenbuch Verlag / Berlin: W. De Gruyter, 1999.
NWZ – Erich F. Podach. Friedrich Nietzsches Werke des Zusammenbruchs. Heidelberg: Wolfgang Rothe Verlag, 1961.
Специальные обозначения, используемые в комментарии

Dm (Druckmanuskript) – рукопись для печати, на основе которой делается первое издание.
Rs (Reinschrift) – чистовая рукопись, предшествующая рукописи для печати.
GSA – архив Гёте и Шиллера (Goethe-Schiller-Archiv) в Веймаре.
КиМ – Д. Колли и М. Монтинари.
– – пропущенные слова в рукописи.
– – – незаконченная фраза в рукописи.
/ – конец строки в рукописи.
Комментарии

Ницше contra Вагнер

Ядро этого произведения содержится в письме Н. Фер динанду Авенариусу от 10 декабря 1888 г. Здесь он указывает на те места в его произведениях, которые могут свидетель ствовать о давней истории его противоречий с Вагнером: Противоположность между декадентом и творящей из преизбытка сил, то есть дионисийской натурой … это противоположность, которая выражена в моих книгах, должно быть, раз пятьдесят, например, в «Веселой науке», с. 312 сл. <т. е. ВН 370> … Вот с ходу несколько мест: «Человеч. слишком человеч.» (написано более 10 лет назад) 2, 62 – декаданс и бернинизм в стиле Вагнера <СМИ 144>; 2, 51 – его нервозная чувственность <СМИ 116>; 2, 60 – одичание в том, что касается ритма <СМИ 134>; 2, 76 – католицизм чувства, его «герои» просто невозможны физиологически <СМИ 171>. «Странник и его тень», 93 – против espressivo любой ценой <СЕТ 165>; «Утренняя заря», 225 – искусство Вагнера обольщать профанов в музыке; «Веселая наука», 309 – Вагнер насквозь актер, в том числе и как музыкант <ВН 368> – и 110: восхитителен в утонченности чувственной боли <ВН 87>. «По ту сторону добра и зла», 221 – принадлежность Вагнера к больному Парижу, по сути как у французских поздних романтиков, как у Делакруа, у Берлиоза – все с неким fond неисцелимости в глубине и, следовательно, фанатики выразительных средств.

Таким образом, здесь названы прототипы уже 7 будущих главок НСВ.

На следующий день, 11 декабря, Н. написал письмо Карлу Шпиттелеру, в котором предлагал к изданию «произведение такое же по оформлению и объему, как «Случай «Вагнер»» … заключающее в себе 8 избранных отрывков из моих произведений, под заголовком: Ницше contra Вагнер / Досье / из произведений Ницше». Однако уже 12 декабря Н. решил сам издать это произведение и набросал следующий его план (в тетради W II 10):

в. Н 1. Звездная дружба <ВН 279>

в. Н 2. В чем я восхищаюсь

в. Н 3. В чем я возражаю

Ч 4. Вагнер как опасность

для ритмики, 59
при исполнении С. 93

Ч 5. Музыка без будущего

в. Н 6. Почему Вагнер говорил о себе глупости <ВН 99>

в. Н. 7. Два антипода

П. 8. Почему Вагнер – французское явление <по-видимому, ПСДЗ 254, 256>

Ч. 9. Как я освободился от Вагнера

в Н. 10. Почему мой вкус изменился <по-видимому, будущий «Эпилог», т. е. исходно параграфы 3 и 4 из Предисловия к ВН>.

Как видим, в дальнейшем Н. удалил только два отобранных фрагмента – «Звездную дружбу» и «Почему Вагнер говорил о себе глупости», – добавил еще две главки и заключительное стихотворение.

В процессе переписывания фрагментов для Dm Н. менял некоторые предложения в своих афоризмах, вставлял новые фразы, делал отдельные сокращения. 15 декабря подготовленную таким образом рукопись он отослал в типографию Науманну. Спустя два дня он добавил к рукописи «Интермеццо», т. е. в точности воспроизведенный 7-й параграф главы «Почему я так умен» из EH. Однако уже 22 декабря Н. пишет Кезе лицу: Произведение «Ницше contra Вагнер» печатать не будем. В «Ecce» содержится все основное и по этому поводу. Науманну было отправлено распоряжение остановить печать НСВ. Тем временем в Турин из Лейпцига уже пришли гранки для корректуры. В связи с этим обстоятельством Н. снова изменил решение и 27 декабря отправил обратно просмотренные им гранки с пометкой «в печать». В сопроводительном письме он, в частности, пишет: В 1889 году надо издать «Сумерки идолов» и «Ницше contra Вагнер» – сперва, наверное, последнее, поскольку мне со всех сторон пи шут, что по сути именно мой «Случай «Вагнер»» привлек ко мне настоящее внимание общественности. «Ecce homo», который, когда он будет готов, надо передать переводчику, никак не раньше 1890 года окажется в такой готовности, чтобы выйти сразу на трех языках.

Однако непосредственно перед помрачением Н. его планы приняли новый оборот. 2 января 1889 г. он пишет Науманну: События успели далеко обогнать маленький текст «Ницше contra В.»: вышлите мне стихотворение, которое стоит в конце, а также последнее присланное Вам стихотворение «Слава и вечность ». Вперед с «Ecce»! (НП, с. 361). Это последняя дошедшая до нас авторская воля Ницше, и согласно ей печать НСВ либо должна была быть приостановлена, либо отменялась вовсе. (В связи с этим КиМ поместили это произведение в самом конце VI тома, после ДД). В 1889 году оно вышло в нескольких экземплярах – в том виде (вместе с «Интермеццо» и заключительным стихотворением), в каком и публикуется в нашем издании.

Чем я восхищаюсь

Ницше почти в точности воспроизводит афоризм 87 «О тщеславии художников» из ВН. Добавлено несколько образов в предложении Он знает, как устало влачится душа, а также два последних предложения.

В чем я возражаю

Ницше воспроизводит с многочисленными изменениями и уточнениями афоризм 368 «Циник говорит» из ВН. Это не означает … о Вагнере – в ВН отсутствует. Эстетика … vrai» – в ВН: мой «факт». Чтобы слушать … Geerandel – в ВН отсутствует. … а кто не «народ» – изменения по сравнению с исходным вариантом этого места в ВН производят впечатление полемики Н. с самим собой: снимая кавычки с «народа», которые были в ВН, он спрашивает (себя?): «а кто не «народ »?».

Интермеццо

См. раздел 7 главы «Почему я так умен» в EH.

Вагнер как опасность

Первая часть этой главы представляет собой существенно переработанную версию афоризма 134 «Как должна двигаться душа сообразно новейшей музыке» из СМИ, вторая – афоризма 165 «О принципах исполнения музыки» из СЕТ.

Музыка без будущего

Глава, название которой обыгрывает применявшееся к музыке Вагнера понятие Zukunftsmusik, представляет собой значительно сокращенный и одновременно дополненный множеством характеристик и положений (в частности, добавлена последняя, пророческая, фраза) афоризм 171 «Музыка как позднее дитя всякой культуры» из СМИ.

Мы антиподы

Эта глава представляет собой существенно отредактированную и дополненную новой концовкой (со слов «В Гёте… ») первую половину афоризма 370 «Что такое романтизм » из ВН.
одаривал Вагнеров … самим собой – здесь Н. планировал сделать вставку, от которой, однако, отказался. Она сохранилась в папке Mp XVI 5, с указанием для на борщика: «вставить в главу Два антипода, после слов: самим собой». Здесь Н., в частности, пишет: Мои произведения богаты такими подарками; следует быть начеку, когда я называю имена. Все самые важные вещи о себе я всегда высказывал таким образом, что кто-нибудь другой бывал каждый раз несказанно тронут и чуть ли не захлебывался от восторга. Третье «Несвоевременное», к примеру, называется «Шопенгауэр как воспитатель»: из благодарности за это почитатели Шопенгауэра мне чуть ли не в ноги кланялись. Следует же читать: Ницше как воспитатель и, возможно, как нечто большее… Эта книга завершается такой мыслью: когда в мире появляется великий мыслитель, то всё оказывается под угрозой. Это как если бы в большом городе случился сильный пожар – такой, когда никто уже не знает, где искать убежища и что сможет устоять. Любовь к истине есть нечто страшное и насильственное, она как пожар. … конвульсий, оглушения … – ср. черновик письма Ф. Овербеку от 20 июля 1888: «Этому же служат и мои последние книги: в них больше страсти, чем во всем, что я вообще до сих пор написал. Страсть оглушает. Она идет мне на пользу, она позволяет немного забыться» (НП, с. 322).
… истязал себя, сочиняя … – Флобер заставлял привязывать себя к стулу во время работы.

Где место Вагнеру

Первая половина главы представляет собой существенно измененное и дополненное начало афоризма 254 из ПСДЗ. Вторая половина – столь же сильно видоизмененную середину афоризма 256 из ПСДЗ.
… насмехаться над … Парижем в 1871 году – Н. имеет в виду комедию «Капитуляция», которую Вагнер сочинил после падения Парижа.

Вагнер как апостол целомудрия

Здесь воспроизводится стихотворение, завершавшее афоризм 256 из ПСДЗ.

Отредактированная вторая половина 2-й главы Третьего рассмотрения из ГМ.

За исключением последних трех предложений – отредактированная 3-я глава Третьего рассмотрения из ГМ. Проповедь целомудрия … к противоестественности – ср. Тезис четвертый «Закона против христианства» и предпоследнее предложение 5-го параграфа главы «Почему я пишу такие хорошие книги» в EH.

Как я освободился от Вагнера

Слегка отредактированный вариант 3-го параграфа предисловия к СМИ. Данный текст публикуется на русском впервые.
… фестиваля … – речь идет о вагнеровском фестивале в Байройте.
… антисемитизму – в СМИ отсутствовало.
… приговорен к немцам – ср. начало 6-го параграфа главы
«Почему я так умен» ЕН.

Практически дословно воспроизведенный параграф 4 предисловия к СМИ. На русском публикуется впервые.

Слово берет психолог

Здесь с некоторыми сокращениями и незначительными изменениями воспроизводится первая половина афоризма 269 из ПСДЗ.

Слегка сокращенное и дополненное некоторыми вставками продолжение афоризма 269 из ПСДЗ.

С незначительными изменениями афоризм 270 из ПСДЗ.

Эпилог

Слегка отредактированный параграф 3 предисловия к ВН, к которому Н. добавил первые шесть предложений.

Воспроизведенный с незначительными изменениями параграф 4 предисловия к ВН. Добавлены первое и два последних предложения первого абзаца.
… пример этому – этими словами заканчивалась

Свобода от ресентимента, ясность касательно ресентимента – кто знает, как я обязан еще и в этом моей долгой болезни! Проблема не так проста: надо пережить ее, исходя и из силы, и из слабости. Если следует что-нибудь вообще возразить против состояния болезни, против состояния слабо сти, так это то, что в нем увядает собственно инстинкт исцеления, а это и есть инстинкт обороны и вооружения в человеке. Ни от чего не можешь отделаться, ни с чем не можешь справиться, ничего не можешь оттолкнуть – все наносит урон. Люди и вещи подходят назойливо близко, переживания задевают слишком глубоко, воспоминание – нарывающая рана. Состояние болезни само есть своего рода ресентимент. – Против него существует у больного только одно великое целебное средство – я называю его русским фатализмом, тем безропотным фатализмом, с каким русский солдат, когда ему слишком тяжко приходится в походе, ложится наконец в снег. Ничего больше не воспринимать, не допускать до себя, не впускать в себя – вообще больше не реагировать… Ве ли кий разум этого фатализма, который не всегда есть только отвага к смерти, но и сохранение жизни при самых опасных для жизни обстоятельствах, заключается в ослаблении обмена веществ, его замедлении, своего рода воле к зимней спячке. Еще несколько шагов дальше в этой логике – и приходишь к факиру, неделями спящему в гробу… Поскольку человек слишком быстро расходовал бы себя, если бы вообще реагировал, он уже не реагирует вовсе: в этом и заключается логика. А ведь ни от чего не сгорают так быстро, как от аффектов ресентимента. Досада, болезненная обидчивость, бессилие в мести, желание, жажда мести, отравительство во всяком смысле – для истощенного все это, несомненно, вредоноснейший вид реагирования: быстрый расход нервной силы, болезненный рост вредных выделений, например, желчи в желудок, обусловлены этим. Ре сенти мент есть для больного воплощение всего запретного – его зло: к сожа лению, это еще и наиболее естественная для него склонность. – Это понимал глубокий физиолог Буд да. Его «религия», которую можно было бы скорее назвать гигиеной, дабы не смешивать ее с такими достойными жалости вещами, как христианство, ставила свое действие в зависимость от победы над ресентиментом: освободить от него душу есть первый шаг к выздоровлению. «Не вражда положит предел вражде, но дружба положит предел вражде » – это стоит в начале учения Будды: так говорит не мораль, так говорит физиология. – Ресентимент, порожденный слабостью, всего вреднее самому слабому, – в ином же случае, когда мы предполагаем богатую натуру, он есть избыточное чувство, справиться с которым есть почти что доказательство богат ства. Кому знакома та серьезность, с какой моя философия вступила в борьбу с мстительными последышами чувства вплоть до учения о «свободной воле» – борьба с христианством есть только частный ее случай, – тот поймет, почему я подробно освещаю здесь мое собственное поведение, свою инстинктивную уверенность в подобной практике. Во времена decadence я запрещал ее себе как вредоносную; как только жизнь вновь становилась достаточно богатой и гордой для этого, я запрещал ее себе как нечто, что ниже меня. Тот «русский фатализм», о котором я говорил, прояв лялся у меня в том, что я годами упорно хранил верность по чти невыносимым положениям, мес там, жилищам, обществу, раз уж они, случайным образом, оказались моей данностью, – это было лучше, чем изменять их, чем чувствовать, что они могут быть изменены, – чем восставать против них… Мешать мне в этом фатализме, насильно возбуждать меня считал я тогда смертельно вредным: это и в самом деле было всякий раз смертельно опасно. – При нимать себя самого как фатум, не хо теть себя «иным» – в этом и заключается в таких обстоятельствах сам великий разум.

7.
Иное дело война. Я по-своему воинственен. Нападение – один из моих инстинктов. Уметь быть врагом и быть им – это предполагает, пожалуй, сильную натуру, во всяком случае это обусловлено во всякой сильной натуре. Ей нужно противостояние, следовательно, она ищет противостояния: агрессивный пафос так же необходимо присущ силе, как слабости присущи мстительные последыши чувства. Женщина, например, мстительна: это, как и ее чувствительность к чужой беде обусловлено ее слабостью. – Противник, который требуется нападающему, есть своего рода мера его силы; всякий рост проявляется в искании более крепкого противника – или проблемы: ибо философ, который воинствен, вызывает и проблемы на поединок. Задача не в том, чтобы преодолеть сопротивление вообще, но такое, на кото рое нужно затратить всю свою силу, ловкость и умение владеть оружием, – сопротивление равного противника… Равенство с врагом есть первое условие честной дуэли. Где презирают, там невозможно вести войну; где повелевают, видят нечто ниже себя, не следует вести войну. – Мой праксис войны можно выразить в четырех положениях. Во-первых: я нападаю только на те вещи, которые победоносны, – если надо, я жду, когда они будут победоносны. Во-вторых: я нападаю только на те вещи, против которых я не нашел бы союзников, где я стою один – где я компрометирую только себя… Я никогда публично не сделал ни одного шага, который не компрометировал бы: вот мой критерий верного поступка. В-третьих: я никогда не нападаю на личности – я пользуюсь личностью только как сильным увеличительным стеклом, которое может сделать зримым всеобщее, но ползучее, с трудом определимое бедствие. Так напал я на Давида Штрауса, вернее, на успех, который его старчески дряхлая книга имела у немецкого «образования», – так поймал я это образование с поличным… Так напал я на Вагнера, вернее, на лживость, на инстинктивную половинчатость нашей «культуры», которая смешивает рафинированных с богатыми, а запоздалых с великими. В-четвертых: я нападаю только на то, в чем исключены всякие личные счеты, где нет никакой подоплеки дурных предысторий. Напротив, нападение есть для меня доказательство доброжелательства, а при случае – и благодарности. Я оказываю честь, я выделяю тем, что связываю свое имя с ка ким-либо предметом или личностью: за или против – это мне в данном отношении безразлично. Если я веду войну с христианством, то это подобает мне потому, что со стороны него я не переживал никаких неприятностей и помех, – самые убежденные христиане всегда были ко мне благосклонны. Я сам, противник христианства de rigueur1, вовсе не намерен вменять кому-то в отдельности в вину то, что является напастью тысячелетий.

1. обязательный, предписанный (фр.).

8.
Могу ли я осмелиться указать на еще одну, последнюю черту моей натуры, которая в общении с людьми причиняет мне немалые затруднения? Мне присуща совершенно жуткая впечатлительность инстинкта чистоплотности, так что близость или – что я говорю? – сокровеннейшее, «потроха» всякой души я воспринимаю физиологически – обоняю… В этой впечатлительности – мои психологические усики, которыми я ощупываю и овладеваю всякою тайной: сколь много скрытой грязи на дне иных душ, взявшейся, быть может, из дурной крови, но замаскированной побелкой воспитания, мне становится известно едва ли не при первом же соприкосновении. Если мои наблюдения верны, то такие противопоказанные моей чистоплотности натуры в свою очередь ощущают «усики» моего отвращения: от этого они не начинают пахнуть лучше… Как я себя постоянно приучал – крайняя чистота в отношении себя есть для меня сама предпосылка существования, я погибаю в нечистых услови ях, – я как будто постоянно плаваю, купаюсь и плескаюсь в воде, в какой-то совершенно прозрачной и сверкающей стихии. Это делает общение с людьми настоящим испытанием моего терпения: моя гуманность заключается не в том, чтобы сочувствовать человеку, каков он есть, а в том, чтобы выдерживать то, что я его чувствую… Моя гуманность есть постоянное самопреодоление. – Но мне нужно одиночество, я хочу сказать, исцеление, возвращение к себе, дыхание свободного, легкого, играющего воздуха… Весь мой Заратустра есть дифирамб одиночеству, или, если меня поняли, чистоте… К счастью, не простецкой чистоте1. – У кого есть глаза для красок, тот назовет его алмазным. – Отвращение к чело веку, к «отребью» всегда было величайшей опасностью для меня… Хотите послушать слова, в которых Заратустра говорит об освобождении от отвращения?

Что же случилось со мною? Как избавился я от
от вращения? Кто омолодил мой взор? Как взлетел я на
высоту, где никакое отребье не сидит уже у источника?

Разве не самое отвращение мое создало мне крылья
и силы, предчувствующие источник? По истине, я
должен был взлететь в самую высь, чтобы вновь найти
родник радости!

О, я нашел его, братья мои! Здесь, на самой высоте,
бьет для меня родник радости! И есть жизнь, от
которой не пьет отребье вместе с вами!

Слишком стремительно течешь ты для меня, источник
радости! И часто вновь опустошаешь ты кубок,
желая наполнить его.

Еще должен я научиться более скромно приближаться
к тебе: слишком сильно стремится навстречу
тебе мое сердце –

Мое сердце, где горит мое лето, короткое, знойное,
грустное и чрезмерно блаженное, – как жаждет
мое лето-сердце твоей прохлады!

Миновала медлительная печаль моей весны!
Миновала злоба моих снежных хлопьев в июне!
Летом сделался я всецело и полуднем лета!

Летом на самой высоте, с холодными источниками
и блаженной тишиною; о, придите, друзья мои,
что бы тишина стала еще блаженней!

Ибо это наша высь и наша родина; слишком высоко
и недоступно живем мы здесь для всех не чистых
и их жажды.

Бросьте же, друзья, свой чистый взор в родник
моей радости! Разве помутится он? Он засме ется в ответ вам своею чистотою.

На дереве будущего вьем мы гнездо свое; орлы
должны в своих клювах приносить пищу нам, одиноким!

Поистине, не ту пищу, которую могли бы вкушать
и нечистые! Им почудилось бы, что они пожирают
огонь, и они спалили бы себе глотки.

Поистине, мы не готовим здесь жилища для нечистых!
Ледяной пещерой было бы счастье наше для
их тел и духа!

И, подобно могучим ветрам, хотим мы жить над
ними, соседи орлам, соседи снегу, соседи солнцу: так
живут могучие ветры.

И, подобно ветру, хочу я однажды еще подуть среди
них и своим духом отнять дыхание их духа: так хочет
мое будущее.

Действительно, могучий ветер Заратустра для
всех низин; и такой совет дает он своим врагам и всем,
кто плюет и харкает: «Остерегайтесь харкать против
ветра!»...

1. В оригинале: reine Thorheit. Н. обыгрывает выражение reiner Tor – «чистый сердцем простак», – являющееся характеристикой вагнеровского Парсифаля. – Прим. ред.

Почему я так умен

1.
Почему я в чем-то знаю больше? Почему я вообще так умен? Я никогда не задумывался над вопросами, которые и вопро сами-то назвать нельзя, – я не растрачивал себя. – Собственно религиозные затруднения, например, по личному опыту мне не знакомы. От меня совершенно ускользнуло, как я мог бы быть «грешным». Точно так же у меня нет надежного критерия для того, что такое угрызение совести: по тому, что об этом можно услышать, угрызение совести не представляется мне чем-то достойным внимания… Я не хотел бы отказываться от поступка после его совершения, я предпочел бы совершенно исключить дурной исход и последствия из вопроса о ценности. При дурном исходе слишком легко потерять верный взгляд на то, что сделано; угрызение совести представляется мне своего ро да «злым взглядом ». Чтить тем выше нечто неудавшееся как раз потому, что оно не удалось, – скорее уж это в правилах мо ей морали. – «Бог», «бессмертие души», «спасение», «потустороннее» – сплошь понятия, которым я никогда не дарил ни внимания, ни времени, даже ребенком, – быть может, я никогда не был достаточно ребенком для этого? – Я знаю атеизм отнюдь не как результат, еще меньше как событие: он подразумевается у меня инстинктивно. Я слишком любопытен, слишком неочевиден, слишком азартен, чтобы позволить себе ответ, грубый, как кулак. Бог и есть гру бый, как кулак, ответ, неделикатность по отношению к нам, мыслителям, – в сущности, даже просто грубый, как кулак, запрет для нас: нечего вам думать!.. Гораздо больше интересует меня вопрос, от которого «спасение человечества» зависит больше, чем от какого-нибудь теологического курьеза: вопрос питания. Для обиходного употребления можно сформулировать его так: «как должен питаться именно ты, чтобы достигнуть своего максимума силы, virtu в ренессансном стиле, добродетели, не содержащей моралина?» – Мой опыт в этом вопросе из рук вон плох; я изумлен, что так поздно внял этому вопросу, так поздно научился из этих опытов «уму-разуму». Только совершенная негодность нашего немецкого образования – его «идеализм» – объясняет мне до некоторой степени, почему именно здесь я оказался до святости отсталым. Это «образование», которое наперед учит терять из виду реальности, чтобы гоняться за исключительно проблематичными, так называемыми «идеальными» целями, например за «классическим образованием», – как будто это не заранее обреченная затея со единять в одном понятии «классическое» и «немецкое»! Более того, это забавляет – представьте себе «классически образованного» жителя Лейпцига! – В самом деле, до самых зрелых лет я питался исключительно плохо – моралистически выражаясь: «безлично», «бескорыстно», «самоотверженно», – на благо поваров и прочих братьев во Христе. Из-за лейпцигской кухни одновременно с моими первыми штудиями Шопенгауэра (1865) я, например, совершенно серьезно отрицал свою «волю к жизни». В целях недостаточного питания еще и испортить желудок – эту проблему названная кухня решает, как мне показалось, на редкость удачно. (Говорят, 1866 год привнес сюда перемены). Но если вообще говорить о немецкой кухне – чего только нет у нее на совести! Суп перед трапезой (еще в венецианских поваренных книгах ХVI века это называлось alla tedesca1); разваренное мясо, жирно и мучнисто приготовленные овощи; мучное, которое выродилось в пресс-папье! Если прибавить к этому еще прямо-таки скотскую потребность в питье после еды старых и вовсе не одних только старых немцев, то понятно и происхождение немецкого духа – из расстроенного кишечника… Не мец кий дух есть несварение, он ни с чем не справляется. – Но и английская диета, которая по сравнению с немецкой и даже французской кухней есть нечто вроде «возвращения к природе», а именно – к каннибализму, глубоко противна моему собственному инстинкту; мне кажется, что она дает духу тяжелые ноги – ноги англичанок… Лучшая кухня – кухня Пьемонта. – Спирт ные напитки мне вредны; стакана вина или пива в день вполне достаточно, чтобы сделать мне из жизни «юдоль скорби», – в Мюн хе не живут мои антипо ды. Даже если я поздновато это понял, на опыте я знал это с младых ногтей. Маль чи ком я думал, что потребление вина, как и курение табака, вначале есть только vanitas2 молодых людей, позднее – дурная привычка. Мо жет быть, в этом кислом суждении повинно и наумбургское вино. Чтобы верить, что вино просветляет, для этого я должен быть христианином, то есть верить в то, что именно для меня является абсурдом. До вольно странно, что при этой крайней разлаживаемости от малых, сильно разбавленных доз алкоголя, я становлюсь почти моряком, когда дело идет о крепких дозах. Еще мальчиком я проявлял в этом свою смелость. На пи сать, а потом еще и переписать за одну ночную вахту длинное сочинение на латыни, с честолюбием в слоге, стремящемся подражать в строгости и сжатости моему образцу Сал люс тию, и потягивать за латынью грог самого тяжелого калибра – это, уже в бытность мою учеником почтенной Шульпфорты, вовсе не противоречило моей физиологии, а возможно, и физиологии Сал люстия, хотя и было не в правилах почтенной Шульпфорты… Позже, к середине жизни, я, конечно, все строже воз держи вался от любых «духовных» напитков3: я, исходя из собст венного опыта ставший противником вегетарианства, совсем как обративший меня Рихард Вагнер, должен со всей возможной серьезностью посоветовать всем более духовным натурам безусловное воздержание от алкоголя. Достаточно и воды… Я предпочитаю места, где повсюду есть возможность черпать из текущих источников (Ницца, Турин, Зильс); маленький стакан следует за мною всюду, как собачонка. In vino veritas: похоже, и здесь я снова не согласен со всем миром касательно понятия «истины» – для меня дух носится над водою… Еще несколько советов из области моей морали. Сытная трапеза переваривается легче, чем чересчур легкая. Первое условие хорошего пищеварения, это чтобы желудок был задействован как целое. Надо знать величину своего желудка. По той же причине не следует советовать тех продолжительных обедов, которые я называю прерванными жертвенными торжествами, – все эти табльдоты. – Ника ких закусок в промежутках, никакого кофе: кофе омрачает. Чай полезен только утром. Не мно го, но крепкий; чай очень вреден и делает на целый день хворым, стоит ему быть всего на градус слабее нужного. У каждого здесь своя мера, часто в самых узких и деликатных рамках. В очень раздражающем климате начинать с чая не рекомендуется: за час до него следует начать с чашки густого, очищенного от масла какао. – Как можно меньше сидеть; не доверять ни единой мысли, которая не родилась на воздухе и в свободном движении – когда и мускулы тоже празднуют свой праздник. Все предрассудки происходят от кишечника. – Сидячая жизнь – я уже говорил однажды – есть настоящий грех против святого духа.

1. по-немецки (ит.).

2. тщеславие, хвастовство, суета (лат.).

3. В оригинале: «geistige» Getraenk – собств. «спиртной напиток». Однако, помещая «geistige» в кавычки, Н. явно имеет в виду также другое значение этого слова – «духовный». На этой же игре слов основан следующий в конце данного предложения совет всем «более духовным натурам». – Прим. ред.

2.
С вопросом о питании тесно связан вопрос о месте и климате. Никто не волен жить где угодно; а кому суждено решать великие задачи, требующие напряжения всех его сил, тот даже весьма ограничен в выборе. Влияние климата на обмен веществ, его замедление и ускорение, заходит так далеко, что ошибка в выборе места и климата может не только сделать человека чуждым его задаче, но даже вовсе скрыть от него эту задачу: он никогда не взглянет ей в лицо. Животная vigor1 никогда не станет в нем настолько большой, чтобы была достигнута та переливающаяся в самую сердцевину ду ха свобода, когда человек признает: это по силам лишь мне одному… Одной лишь обратившейся в привычку малей шей вялости кишечника вполне хватает, чтобы сделать из гения нечто посредственное, нечто «немецкое»; достаточно одного только немецкого климата, чтобы лишить мужества крепкие и даже предрасположенные к героизму внутренние органы. Темп обмена веществ стоит в прямом отношении к подвижности или слабости ног духа; ведь сам «дух» и есть только лишь род этого обмена веществ. Пусть сопоставят места, где живут и жили духовно одаренные люди, где шутка, утонченность, колкая злость неотъемлемы от счастья, где гений просто не мог не чувствовать себя до ма, – во всех этих местах замечательно сухой воздух. Па риж, Прованс, Флоренция, Иерусалим, Афины – эти имена о чем-нибудь да говорят: гений обусловлен сухим воздухом, чистым небом – стало быть, быстрым обменом веществ, возможностью всегда вновь доставлять себе большие, даже огромные количества силы. У меня перед глазами пример, когда значительный и взыскующий свободы ум только из-за недостатка инстинктивной тонкости в вопросах климата сделался узким и зашоренным, сделался специалистом и брюзгой. В конечном счете я и сам мог бы превратиться в такой пример, если бы болезнь не принудила меня к разуму, к размышлению о разуме в реальности. Теперь, когда я, вследствие долгого упражнения, отмечаю влияния климатического и метеорологического характера на себе, как на очень тонком и надежном инструменте, и даже во время краткой поездки, скажем, из Турина в Милан, физиологичес ки вычисляю на себе перемену в процентах влажности воздуха, – теперь я со страхом думаю о том зловещем факте, что моя жизнь до последних десяти лет, опасных для жизни лет, все время протекала в неподходящих и прямо-таки запретных для меня местностях. Наум бург, Шульпфорта, вообще Тюрингия, Лейпциг, Базель – все это несчастные места для моей физиологии. Если у меня вообще нет приятного воспоминания обо всем моем детстве и юности, то было бы глупостью приписывать это так называемым моральным причинам, – например, бесспорной нехватке удовлетворительного общества: ибо эта нехватка присутствует и сейчас, как она присутствовала всегда, не мешая мне быть бод рым и отважным. Зато невежество in physio lo gicis – проклятый «идеализм» – вот настоящая беда моей жизни, излишнее и глупое в ней, нечто, из чего не выросло ничего доброго, чему нет никакого возмещения, никакого оправдания. Последствиями этого «идеализма» объясняю я себе все промахи, все серьезные заблуждения инстинкта и все «скромности», уводящие в сторону от задачи моей жизни, например, что я стал филологом – почему по крайней мере не врачом и вообще кем-то отверзающим очи? В базельскую пору вся моя духовная диета, включая распорядок дня, была совершенно бессмысленным злоупотребле нием неза у рядной силой, без какого-либо свежего притока, покрыва ющего их расход, даже без единой мысли об этом расходе и необходимости возмещения. Не хватало тонкостей себялюбия, защиты, которую дает повелевающий инстинкт; это было приравнивание себя к кому угодно, это была «самоотверженность », забвение своей дистанции – нечто, чего я себе никогда не прощу. И когда я был уже почти на исходе, именно потому, что я был почти на исходе, я наконец задумался об этом коренном неразумии своей жизни – об «идеализме». Только болезнь привела меня к разуму.

1 жизненная сила (лат.).

1.
Одно дело – я, другое – мои произведения. Здесь, прежде чем я сам заговорю о них, следует коснуться вопроса понятости или непонятости этих произведений. Я говорю об этом настолько небрежно, насколько это в данном вопросе вообще возможно, – ибо вопрос этот отнюдь не своевременный. Я и сам еще не своевременен, иные люди рождаются посмертно. Когда-нибудь понадобятся учреждения, где будут жить и учить так, как я понимаю жизнь и учение; будут, быть может, учреждены и специальные кафедры для толкования «Заратустры». Но если бы я уже сегодня ожидал ушей и рук для моих истин, это вступило бы в полное противоречие со мною самим: то, что нынче не слышат, что нынче не умеют брать от меня, не только понятно, но даже представляется мне правильным. Я не хочу, чтобы меня путали с другими, – а для этого нужно, чтобы и я сам не смешивал себя с другими. – Повторю еще раз, в моей жизни почти отсутствуют следы «злой воли»; я едва ли мог бы рассказать хоть об од ном проявлении литературной «злой воли ». Зато слишком много чистого идиотизма!.. Мне кажется, если кто-нибудь берет в руки мою книгу, он оказывает себе этим самую редкую честь, какую только можно себе оказать, – могу допустить даже, что он снимает при этом обувь, не говоря уж о сапогах… Когда однажды доктор Генрих фон Штайн откровенно посетовал, что не понимает ни слова в моем Заратустре, я ответил ему, что это в порядке вещей: кто понял, то есть пережил хотя бы шесть предложений из Заратустры, тот уже поднялся среди смертных на более высокую ступень, чем та, которая доступна «современным» людям. Как мог бы я при этом чувстве дистанции хотя бы только желать быть читанным «современниками», коих я знаю! Мой триумф прямо противоположен шопен гауэровскому – я говорю: «non legor, non legar»1. – Не то чтобы я низко ценил удовольствие, которое мне не раз доставляла невинность в отрицании моих сочинений. Еще этим летом, когда я своей веской, быть может, чересчур веской литературой мог бы вывести из равновесия всю остальную литературу, один профессор Берлин ского университета дал мне благосклонно понять, что мне следует пользоваться другой формой: таких вещей никто не читает. – Однако не Гер мания, а Швейцария дала два совсем уж крайних случая. Статья доктора В. Вид манна в «Bund» о «По ту сторону добра и зла» под заголовком «Опасная книга Ницше» и общий обзор моих сочинений, сделанный господином Карлом Шпит телером в том же «Bund», были в моей жизни максимумом – остерегаюсь сказать чего… Последний трактовал, например, моего Заратустру как «высшего рода упражнение в слоге» и желал, чтобы впредь я все-таки заботился и о содержании; доктор Вид манн же выражал мне свое почтение перед мужеством, с каким я стремлюсь к искоренению всех пристойных чувств. – Из-за игры случая каждое предложение здесь с поражавшей меня последовательностью оказывалось поставленной с ног на голову истиной: в сущности, не оставалось ничего другого, как «переоценить все ценности», чтобы весьма примечательным способом попасть насчет меня в точку – вместо того, чтобы делать из меня точку для попадания… В свете чего мне тем более следует попробовать объясниться. – В конечном счете никто не может узнать из вещей, включая книги, больше, чем он уже знает. К чему собственные переживания не дают никакого доступа, к тому у тебя нет и слуха. Вообразим себе крайний случай, когда книга говорит исключительно о таких переживаниях, частый или даже редкий опыт которых просто невозможен – что она являет собою первый язык для некоего нового ряда опытов. В этом случае просто ничего не будет слышно, зато добавится акустическое заблуждение, что там, где ничего не слышно, ничего и нет... Это и составляет мой типичный опыт и, если угодно, оригинальность моего опыта. Кто думал, что он что-нибудь понял у меня, тот делал из меня нечто по своему образу и подобию, – нередко мою противоположность, например «идеа листа»; кто ничего у меня не понял, тот говорил, что на меня вообще не нужно обращать внимания. – Слово «сверхчеловек» для обозначения в высшей степени удавшегося типажа, в противоположность «современным» людям, «добрым» людям, христианам и прочим нигилистам – слово, которое в устах Заратустры, истребителя морали, заставляет задуматься, – почти повсеместно с полнейшей невинностью воспринималось в смысле тех ценностей, противоположность которым была явлена в образе За ра тустры: я хочу сказать, как «идеалистический» тип высшей породы людей, наполовину «святой», наполовину «гений»… Прочее ученое быдло заподозрило меня из-за него в дарвинизме. Находили в нем даже столь решительно отвергаемый мною «культ героев» Карлейля, этого размашистого изготовителя фальшивок на ниве знания воли. Те, кому я шептал на ухо, что скорее в нем можно видеть Чезаре Борджа, чем Парсифаля, не верили своим ушам. – Надо простить мне, что я отношусь без малейшего любопытства к отзывам о моих книгах, особенно в газетах. Мои друзья, мои издатели знают об этом и никогда не говорят мне ни о чем подобном. В одном только особом случае я увидел однажды воочию все грехи, совершенные в отношении одной-единственной книги – то была «По ту сторону добра и зла»; я мог бы немало рассказать об этом. По думать только: «Nationalzeitung» (прусская газета, к сведению моих иностранных читателей, – сам же я, с позволения, читаю только «Journal des Debats») умудрилась на полном серьезе воспринять эту книгу как «примету времени», как бравую правую юнкерскую философию, которой недоставало разве что мужества «Kreuzzeitung»...

1. не читают, не будут читать (лат.). У Шопенгауэра (в предисловии к «О воле в природе»): «Legor et legar».

2.
Это было сказано для немцев: ибо всюду, кроме Германии, есть у меня читатели – сплошь отборные интеллигенты, проверенные, воспитанные высокими положениями и обязанностями характеры; среди моих читателей есть даже настоящие гении. Меня открыли повсюду: в Вене, в Санкт-Петербурге, в Стокгольме, в Копенгагене, в Париже и НьюЙорке, – меня не открыли только на европейской равнине, в Германии… И я должен признаться, что меня еще больше радуют мои не-читатели, те, кто никогда не слыхал ни моего имени, ни слова «философия»; но куда бы я ни пришел, например, здесь, в Турине, каждое лицо при виде меня проясняется и добреет. Что мне до сих пор особенно льстило, так это то, что старые торговки не успокоятся, пока не выберут для меня самый сладкий из их винограда. Быть философом надо до такой степени… Недаром поляков зовут французами среди славян. Очаровательная русская ни на минуту не ошибется относительно моего происхождения. Мне не удается стать торжественным, самое большее – я прихожу в смущение… Думать по-немецки, чувствовать по-немецки – я способен на все, но это свыше моих сил… Мой старый учитель Ричль утверждал даже, что и свои филологические исследования я конципирую, как парижский romancier1 – до абсурда увлекательно. В самом Париже изумлялись «tou tes mes audaces et finesses»2 – выражение месье Тэна; я боюсь, что вплоть до высших форм дифирамба можно найти у меня примесь той соли, которая никогда не бывает глупой, то есть «немецкой», – примесь esprit… Я не могу иначе. Помоги мне, Боже! Аминь. – Мы знаем все, некоторые даже из опыта, кого называют длинноухим. Что ж, я смею утверждать, что у меня самые маленькие уши. Это немало интересует бабенок – мне кажется, они чувствуют, что я их лучше понимаю… Я Антиосел par excellence, и благодаря этому я всемирно-историческое чудовище, – по-гречески, и не только по-гречески, я Антихрист…

1. романист (фр.).

2. всем моим дерзостям и тонкостям (фр.).

3.
Мне до некоторой степени известны мои сильные стороны как писателя; отдельные случаи даже доказывали мне, насколько сильно привычка к моим сочинениям «портит» вкус. После этого просто не можешь выносить других книг, особенно философских. Это несравненное отличие – войти в столь благородный и деликатный мир: для этого совершенно не обязательно быть немцем; в конечном счете это отличие, которое надо заслужить. Но тот, кто родственен мне высотою своего воления, пере живает при этом истинные экстазы познания: ибо я прихожу с высот, на которые не залетала ни одна птица, я знаю бездны, в которых не блуждал еще ни один человек. Мне говорили, что от моих книг невозможно оторваться, – я нарушаю даже ночной покой… Нет более гордых и вместе с тем более рафинированных книг: они достигают порою наивысшего, что достижимо на свете, – цинизма; для завоевания их нужны как самые нежные пальцы, так и самые храбрые кулаки. Любая душевная вялость исключает человека из числа их читателей, раз и навсегда, и даже какая-нибудь диспепсия исключает: нельзя иметь нервов, нужно веселое брюхо. Не только бедность и спертый воздух души несовместимы с их чтением, но и, в еще большей степени, все трусливое, нечистое, скрытно-мстительное, что есть в наших внутренностях: мое слово – как встречный ветер для всех дурных инстинктов. Среди моих знакомых есть немало подопытных животных, с помощью которых я могу отведать столь разную, поучительно разную реакцию на мои сочинения. Те, кому нет никакого дела до их содержания, например, мои так называемые друзья, становятся при этом нейтрально« безличными»: желают, чтобы у меня снова получилось зайти «так далеко», – а также говорят, что налицо прогресс по части большей бодрости интонации… Совер шенно порочные «умы», «прекрасные души», насквозь изолгавшиеся, вовсе не знают, что им делать с этими книгами, – следовательно, они считают их ниже себя: прекрасная последовательность всех «прекрасных душ». Быд ло среди моих знакомых, просто немцы, с вашего позволения, дают понять, что не всегда разделяют мое мнение, но иногда, к примеру, все же… Такое я слышал даже о Заратустре… Точно так же всякий «феминизм» в человеке, в частности, в мужчине, является для меня тайной за семью печатями: невозможно войти в этот лабиринт дерзких познаний. Нельзя щадить себя, жестокость должна стать привычкой, чтобы среди сплошных жестоких истин быть веселым и бодрым. Когда я рисую себе образ совершенного читателя, он всегда представляется мне чудовищем смелости и любопытства, кроме того, еще чем-то гибким, хитрым, осторожным, прирожденным авантюристом и открывателем. В конце концов я не мог бы сказать лучше Заратустры – кто те одиночки, к которым я в сущности обращаюсь: кто те, кому он захотел бы рассказать свою загадку?

Вам, отважным искателям, испытателям и тем,
кто когда-либо плавал под коварными парусами по
страшным морям, –

вам, опьяненным загадками, любителям полумрака,
чья душа привлекается звуками свирели ко всякой
обманчивой пучине:

– ибо не хотите вы нащупывать нить трусливой
рукой; и где вы можете отгадать, там ненавидите вы
делать выводы…

4.
Вместе с тем выскажу общее замечание о моем искусстве стиля. Поделиться состоянием, внутренним напряжением пафоса через знаки, включая сюда и темп этих знаков, – в этом состоит смысл всякого стиля. А если учесть, что многообразие внутренних состояний у меня исключительно, то у меня есть множество стилевых возможностей – самое многостороннее искусство стиля, каким кто-либо вообще обладал. Хорош всякий стиль, который действительно передает внутреннее состояние, который не ошибается в знаках, в темпе знаков, в жестах – все законы периода суть искусство жеста. Мой инстинкт здесь безошибочен. – Хо роший стиль сам по себе – чистая глупость, голый «идеализм»: все равно что «прекрасное само по себе» или «добро само по себе» или «вещь сама по себе»… При том непременном условии, что есть уши – уши, способные на подобный пафос и достойные его, – что нет недостатка в тех, с кем позволительно делиться собою. – Мой Заратустра, например, до сих пор ищет их – ах! ему еще долго придется их искать! – Нужно быть достойным того, чтобы слышать его… А до тех пор не будет никого, кто бы постиг расточенное здесь искусство: никогда и никто не расточал еще столько новых, неслыханных, поистине впервые здесь созданных средств искусства. Что нечто подобное возможно именно на немецком языке – это еще нужно было доказать: я и сам бы раньше со всей решительностью отрицал это. До меня не знали, чего можно добиться с помощью немецкого языка, чего можно добиться с помощью языка вообще. Искусство великого ритма, великий стиль периодичности для выражения чудовищных взлетов и падений утонченной, сверхчеловеческой страсти, был впервые открыт мною; дифирамбом «Семь печатей », которым завершается третья часть «Заратустры», я поднялся на тысячу миль надо всем, что до сих пор называлось поэзией.

5.
Что в моих сочинениях говорит не знающий себе равных психолог, это, возможно, первое, что становится ясно хорошему читателю – читателю, которого я заслуживаю, который читает меня так, как добрые старые филологи читали своего Горация. Положения, в отношении которых в сущности согласен весь мир – не говоря уже о всемирных философах, моралистах и о прочих пустых горшках и кочанах, – выступают у меня как наивности заблуждения: например, вера в то, что «эгоистическое» и «неэгоистическое» суть противоположности, тогда как на самом деле само ego есть только «высшее мошенничество», «идеал»… Нет ни эгоистических, ни неэгоистических поступков; оба понятия суть психологическая бессмыслица. Или вот положение: «человек стремится к счастью»… Или же положение: «счастье есть награда добродетели»… Или еще положение: «удовольствие и неудовольствие – противоположности». Цирцея человечества, мораль, извратила – заморалила – всю psycho- logica до самых основ, вплоть до той ужасной нелепицы, будто любовь есть нечто «неэгоистическое»… Надо крепко сидеть на себе, надо смело стоять на обеих своих ногах, иначе вообще не сможешь любить. Это в конечном счете слишком хорошо знают бабенки: они черт знает что творят с самоотверженными, сугубо объективными мужчинами… Могу ли я при этом отважиться предположить, что я знаю бабенок? Это часть моего дионисического приданого. Как знать, может быть, я первый психолог Вечно-Женственного. Они все любят меня – это старая история – не считая увечных бабенок, «эмансипированных», лишенных способности к деторождению. – К счастью, я не намерен отдавать себя на растерзание: совершенная женщина может растерзать, если она любит… Знаю я этих прелестных вакханок… Ах, что это за опасная, скользящяя, подземная хищная зверушка! И какая лапочка при этом!.. Маленькая женщина, стремящаяся отомстить, способна сбить с ног даже судьбу. – Женщина несравненно злее мужчины, а также умнее его; доброта в женщине есть уже форма вырождения… У всех так называемых «прекрасных душ» есть в основе какой-нибудь физиологический изъян, – я высказываю вслух не всё, иначе я стал бы меди-циником. Борьба за равные права есть даже симптом болезни: всякий врач знает это. – Женщина, чем больше она женщина, обороняется руками и ногами от прав вообще: ведь естественное состояние, вечная война полов, заведомо отводит ей первое место. Есть ли уши для моего определения любви – единственного, которое достойно философа? Любовь – в своих средствах война, в своей основе смертельная ненависть полов. – Слышали ли мой ответ на вопрос, как излечивают женщину – «избавляют» ее? Ей делают ребенка. Женщине нужен ребенок, мужчина всегда лишь средство: так говорил Заратустра. – «Эмансипация женщины» – это инстинктивная ненависть неудавшейся, то есть не способной к деторождению, женщины к женщине удавшейся – борьба с «мужчиной» есть всегда только средство, предлог, тактика. Они хотят, возвышая себя как «женщину как таковую», как «высшую женщину», как «идеалистку», понизить общий уровень женщины; нет для этого более верного средства, как гимназическое образование, штаны и политические права голосующего скота. В сущности, эмансипированные женщины суть анархистки в мире «Вечно-Женственного», неудачницы, у которых скрытым инстинктом является мщение… Целая порода зловреднейшего «идеализма» – который, кстати, встречается и у мужчин, например у Генрика Ибсена, этой типичной старой девы, – задалось целью отравить чистую совесть, природное в половой любви… И чтобы не оставалось никаких сомнений в моем столь же честном, сколь суровом взгляде на этот вопрос, я приведу еще одно положение из своего морального кодекса против порока: под словом «порок» я борюсь со всякого рода противоестественностью или, если предпочитаете красивые слова, с идеализмом. Это положение гласит: «проповедь целомудрия есть публичное подстрекательство к противоестественности. Всякое презрение половой жизни, всякое осквернение ее понятием «скверны » есть преступление перед самой жизнью, – есть настоящий грех против святого духа жизни.»

6.
Чтобы дать понятие о себе как психологе, возьму занятный кусочек психологии из «По ту сторону добра и зла» – я воспрещаю, впрочем, какие-либо предположения о том, кого я описываю в этом месте. «Гений сердца, свойственный тому великому Сокровенному, богу-искусителю и прирожденному крысолову совестей, чей голос умеет дойти до самой преисподней каждой души, кто и слова не скажет, и взгляда не бросит без скрытого намека на соблазн, кто обладает мастерским умением казаться – не тем, что он есть, а тем, что все более побуждает следующих ему рваться к нему и со все более глубоким и сильным влечением следовать за ним… Гений сердца, который заставляет замолкать и учит прислушиваться все громкое и самодовольное, который разглаживает заскорузлые души, давая им отведать нового желания, – быть неподвижными, как зеркало, чтобы в них отражалось глубокое небо… Гений сердца, который научит неловкую и слишком торопливую руку брать медленнее и нежнее; который угадывает скрытое и забытое сокровище, каплю добра и сладкой одухотворенности под темным толстым льдом, и служит волшебным жезлом для каждой крупицы золота, долго лежавшей погребенною в своей темнице из ила и песка… Гений сердца, от прикосновения которого каждый становится богаче, но не облагодетельствованным и ошеломленным, не осчастливленным и подавленным чужими благами, а богаче самим собою, новее для самого себя, проявленным, овеянным и выслушанным теплыми ветрами, быть может, не столь уверенным, более нежным, ломким и даже надломленным, но полным надежд, которым еще нет названья, полным новых желаний и приливов, полным новых нежеланий и отливов…»

Рождение трагедии

1.
Чтобы быть справедливым к «Рождению трагедии» (1872), следует кое о чем забыть. Эта книга влияла и даже очаровывала тем, что было в ней ошибочного, – своей соотнесенностью с вагнерианством, как если бы последнее было симптомом расцвета. Именно это сделало ту книгу событием в жизни Вагнера: ведь только с тех пор с именем Вагнера стали связывать большие надежды. Еще и теперь напоминают мне в связи с «Парсифалем», что собственно на моей совести лежит распространение столь высокого мнения о культурной ценности этого движения. – Я неоднократно встречал цитирование книги как «Возрождения трагедии из духа музыки»: если к чему и были восприимчивы, то только к новой формуле искусства, к намерениям и назначению Вагнера, – но за этим не услышали всё то ценное, что таила в своей основе эта книга. «Эллинство и пессимизм»: вот что было бы более недвусмысленным заглавием – именно, как первый урок того, каким образом греки отделывались от пессимизма, – чем они преодолевали его… Именно трагедия и есть доказательство, что греки не были пессимистами; Шопен га уэр ошибся в этом, как он ошибался во всем. – Если взглянуть на «Рождение трагедии» с некоторой нейтральностью, оно выглядит весьма несвоевременным: и во сне нельзя было бы представить, что оно начато под гром битвы при Верте. Я обдумывал эти проблемы под стенами Меца, холодными сентябрьскими ночами, среди обязанностей санитарной службы; скорее уж можно было бы вообразить, что это сочинение старше пятьюдесятью годами. Оно политически индифферентно – «не по-немецки», как скажут сегодня, – от него разит неприлично гегелевским духом, лишь в некоторых формулах оно отдает горьковато-трупным шопенгауэровским парфюмом. «Идея» – противоположность дионисического и аполлонического – переведенная на метафизический; сама история как развитие этой идеи; упраздненная в трагедии противоположность единству, – при подобной оптике все эти вещи, никогда еще не ви девшие друг друга в лицо, теперь были неожиданно сопоставлены одна с другой, друг из друга освещены и постигнуты… Например, опера и революция… Двумя решительными новшествами книги являются, во-первых, толкование дионисического феномена у греков – здесь впервые дана его психология, здесь в нем увиден единый корень всего греческого искусства. Во-вторых, толкование сократизма: Со крат, в котором впервые признали орудие греческого разложения, типичного decadent. «Разумность» против инстинкта. «Разумность» любой ценой, как опасная, подрывающая жизнь сила! Глубокое враждебное молчание по поводу христианства на протяжении всей книги. Оно ни аполлонично, ни дионисично, оно отрицает все эстетические ценности – единственные ценности, признаваемые в «Рождение трагедии»: оно в глубочайшем смысле нигилистично, тогда как в дионисическом символе достигнут самый крайний предел утверждения. А однажды встречается намек на христианских священников как на «коварный род гномов», «подземных жителей»…

2.
Этот дебют необычен сверх всякой меры. Для своего сокровеннейшего опыта я открыл единственное иносказание и подобие, которое есть в истории, – именно за счет этого я первый постиг чудесный феномен дионисического. Точно так же тем, что я признал decadent в Со крате, было дано вполне недвусмысленное доказательство, сколь мало угрожает уверенности моей психологической хватки опасность со стороны какой-нибудь моральной идиосинкразии, – сам взгляд на мораль как симптом decadence есть новшество, явление первого ранга в истории познания. Как высоко перепрыгнул я этими двумя вещами жалкую болтовню тупиц на тему: оптимизм contra пессимизм! – Я впервые узрел настоящую противоположность: вырождающийся инстинкт, обращенный с подземной мстительностью против жизни (христианство, философия Шопен гауэра, в известном смысле уже философия Платона, весь идеализм в его типических формах), и рожденная из полноты, из преизбытка формула высшего утверждения, безоговорочное утверждение, даже если речь идет о страдании, даже о вине, обо всем сомнительном и отпугивающем в существовании... Это последнее, самое радостное, раскрепощенно-задорнейшее утверждение жизни есть не только самое высокое убеждение, но и глубочайшее, строжайшим образом подтвержденное и утвержденное истиной и наукой. Ничто существующее не может быть сброшено со счетов, нет ничего лишнего – отвергаемые христианами и прочими нигилистами стороны бытия занимают в иерархии ценностей даже бесконечно более высокое место, чем те, что мог бы одобрить, означить добрыми инстинкт deca den ce. Чтобы постичь это, нужно мужество и, как его условие, избыток силы: ибо ровно настолько, насколько мужество может отважиться на движение вперед, настолько же по мере наших сил приближаемся мы к истине. Познавать, говорить «да» реальности – это такая же необходимость для сильного, как для слабого, поддающегося слабости, – трусить и бежать от реальности: в «идеал»… Слабые не вольны познавать: decadents нужна ложь – она составляет одно из условий их существования. – Кто не только понимает слово «дионисическое », но и себя включает в слово «дионисическое», тому не нужно опровергать Платона, или христианство, или Шопенгауэра, – он просто обоняет разложение…

3.
В какой мере именно здесь я нашел понятие «трагического », конечное познание того, что такое психология трагедии, выражено мною напоследок еще в Сумерках идолов, на стр. 139: «Говорить жизни «да» даже в самых непостижимых и суровых ее проблемах; воля к жизни, ликующая, когда она приносит в жертву собственной неисчерпаемости свои высшие типажи, – вот что назвал я дионисическим, вот в чем угадал я мост к психологии трагического поэта. Не для того, чтобы освободиться от ужаса и сострадания, не для того, чтобы, очиститься от опасного аффекта бурной его разрядкой – таково было ложное понимание этого у Аристотеля, – но для того, чтобы, наперекор ужасу и состраданию, самому быть вечной радостью становления, – той радостью, которая заключает в себе также и радость уничтожения… » В этом смысле я имею право понимать самого себя как первого трагического философа – стало быть, как самую крайнюю противоположность и антипода всякого философа пессимистического. До меня не существовало этого превращения дионисического в философский пафос: недоставало трагической мудрости – тщетно искал я ее признаков даже у великих греков философии, живших за два столетия до Сократа. У меня, правда, остались сомнения насчет Гераклита, рядом с которым мне вообще теплее и приятнее, чем где-либо еще. Утверждение преходящести и уничтожения, отличительное для дионисической философии, согласие на противоположность и войну, становление, при радикальном отказе даже от самого понятия «бытие» – в этом я несмотря ни на что должен признать самые близкие мне из всех до сих пор рожденных мыслей. Учению о «вечном возвращении», то есть о безусловном и бесконечно повторяющемся круговороте всех вещей, – этому учению За рату стры мог уже однажды учить и Гераклит. Оно оставило свой след его есть по крайней мере у стоиков, унаследовавших от Гераклита почти все свои основные представления.

4.
Из этого сочинения говорит неслыханная надежда. В конце концов у меня нет никаких оснований отказываться от надежды на дионисическое будущее музыки. Бросим взгляд на столетие вперед, предположим, что мое покушение на два тысячелетия противоестественности и порчи человечества удастся. Та новая партия жизни, которая возьмет в свои руки величайшую из всех задач, взращивание высшего человечества, включая беспощадное уничтожение всего вырождающегося и паразитического, сделает снова возможным на земле тот преизбыток жизни, из которого должно снова вырасти дионисическое состояние. Я обещаю трагическую эпоху: высшее искусство в утверждении жизни, трагедия, возродится, когда человечество оставит позади себя опыт жесточайших, но совершенно необходимых войн, память о которых уже не будет вызывать в нем страдания… Психолог мог бы еще добавить, что то, что мне слышалось в юные годы в вагнеровской музыке, не имеет вообще ничего общего с Ваг не ром; что когда я описывал дионисическую музыку, я описывал то, что слышал я, – что мне инстинктивно приходилось переводить и перевоплощать все в тот новый дух, который я носил в себе. Доказательство тому – настолько убедительное, насколько может быть убедительным доказательство, – мое сочинение «Вагнер в Байройте»: во всех решающих в психологическом отношении мес тах речь идет только обо мне, – можно не раздумывая ставить мое имя или слово «Заратустра» там, где в тексте зна чится «Ваг нер». Весь образ дифирамбического художника есть образ предсуществующего поэта Заратустры, нарисованный с бездонной глубиной и ни на мгновение не касающийся вагнеровской реальности. Сам Вагнер сознавал это; он не узнал себя в моем сочинении. – Равным образом «идея Байройта» превратилась в нечто такое, что не окажется загадочным понятием для знатоков моего «Заратустры»: в тот великий полдень, когда наиболее избранные посвящают себя величайшей из всех задач, – как знать, не видение ли праздника, который я еще переживу?.. Пафос первых страниц всемирно- историчен; взгляд, о котором идет речь на седьмой странице, есть настоящий взгляд Заратустры; Ваг нер, Байройт, все мелкое немецкое убожество суть облако, в котором отражается бесконечная фатаморгана будущего. Даже психологически все важнейшие черты моей собственной натуры перенесены на натуру Вагнера – соседство самых светлых и самых роковых сил, воля к власти, какой не обладал еще ни один человек, безоглядная смелость в сфере духа, безграничная сила к учению, не подавляющая при этом волю к действию. Все в этом сочинении возвещено наперед: близость возвращения греческого духа, необходимость анти-Александров, которые снова завяжут однажды разрубленный гордиев узел греческой культуры… Пусть вслушаются в тот всемирно-исторический акцент, с которым на странице 30 вводится понятие «трагического настроя»: в этом сочинении повсюду расставлены всемирно-исторические акценты. Это самая странная «объективность», какая только может существовать: абсолютная уверенность в том, чтО я собой представляю, проецировалась на любую случайную реальность, – истина обо мне говорила из полной трепета глубины. На стр. 71 с поразительной уверенностью описан и предвосхищен стиль «Заратустры»; и никогда не найдут более великолепного выражения для события Заратустра, этого акта невиданного очищения и освящения человечества, чем на страницах 43–46.

Несвоевременные

1.
Четыре Несвоевременных исключительно воинственны. Они доказывают, что я не был «Гансом-мечтателем», что мне доставляет удовольствие владеть шпагой, – может быть, даже, что у меня опасно раскованная рука. Первое нападение (1873) было на немецкое образование, на которое я уже тогда поглядывал сверху вниз с беспощадным презрением. Без смысла, без содержания, без цели: сплошное «общественное мнение». Нет более пагубного недоразумения, чем думать, что большой успех немецкого оружия доказывает что-нибудь в пользу этого образования или даже в поль зу его победы над Францией… Второе Несвоевременное (1874) выносит на свет то опасное, подтачивающее и отравляющее жизнь, что есть в нашей индустрии науки: жизнь, больную этим обесчеловеченным автоматизмом и механицизмом, «безличностью» работника, ложной экономией «разделения труда». Утрачивается цель – культура: средства – современная индустрия науки – низводят на уровень варварства… В этом исследовании «историческое чувство», которым гордится этот век, впервые признается болезнью, типичным признаком упадка. – В третьем и четвертом Несвоевременном, как указание на высшее понимание культуры, на восстановление понятия «культура», выставлены два образа суровейшего себялюбия и самодисциплины, несвоевременные типы par excellence, полные независимого презрения ко всему, что вокруг них называлось «Рейхом», «образованием », «христианством», «Бисмарком», «успехом», – Шопенгауэр и Вагнер, или, одним словом, Ницше…

2.
Из этих четырех покушений первое имело исключительный успех. Вызванный им шум был во всех отношениях великолепен. Я прикоснулся к болячке победоносной нации – к тому, что ее победа не событие культуры, а возможно… возможно, нечто совсем иное… Ответная реакция была со всех сторон, и отнюдь не только от старых друзей Да вида Штрауса, которого я высмеял как тип немецкого образованного филистера и satisfait, короче, как автора его распивочного евангелия о «старой и новой вере» (выражение «образованный филистер» перешло из моей книги в разговорную речь). Эти его старые друзья, вюртембержцы и швабы, глубоко уязвленные тем, что я счел потешным их диво, их Штрауса, отвечали с такой грубой неловкостью, о которой можно было только мечтать; прусские возражения были умнее – в них было больше «берлинской лазури». Самое неприличное выдал один лейпцигский листок, пресловутый «Grenzboten»; мне стоило труда удержать возмущенных базельцев от решительных шагов. Безусловно высказались за меня лишь несколько старых господ, по различным и отчасти необъяснимым основаниям. Среди них – Эвальд из Геттингена, давший понять, что мое нападение оказалось смертельным для Штрауса. Так же старый гегельянец Бруно Бауэр, в лице которого я с тех пор заимел одного из самых внимательных моих читателей. В последние годы своей жизни он любил ссылаться на меня, чтобы намекнуть, например, прусскому историографу господину фон Трейчке, у кого именно мог бы он получить сведения об утраченном им понятии «культура». Самое глубокомысленное и самое обстоятельное о моей книге и ее авторе было высказано старым учеником философа Баадера, профессором Гоф маном из Вюрцбурга. По этому сочинению он предвидел для меня великое назначение – вызвать род кризиса и дать высшее разрешение проблемы атеизма; он угадал во мне самый инстинктивный и самый беспощад ный тип атеиста. Ате изм был тем, что привело меня к Шопенгауэ ру. – Лучше всего услышана и кислее всего воспринята была чрезвычайно сильная и смелая защитительная речь обычно столь мягкого Карла Хиллебранда, этого последнего немецкого гуманиста, умеющего владеть пером. Тогда его статью читали в «Augsburger Zeitung», а теперь ее можно прочесть, с несколько более осторожными формулировками, в собрании его сочинений. Здесь моя книга была представлена как событие, поворотный пункт, первое самоосознание, наилучшее знамение, – как настоящее возвращение немецкой серьезности и немецкой страсти в вопросах духа. Хиллебранд был полон высоких похвал форме сочинения, его зрелому вкусу, его совершенному такту в различении между личностью и сутью дела: он отмечал его как лучшее полемическое сочинение, написанное по-немецки – плод столь опасного именно для немцев, столь противопоказанного им искусства полемики. Без условно соглашаясь со мной, и даже заостряя то, что я отважился сказать о люмпенизации языка в Германии (теперь они разыгрыва ют из себя пуристов и не могут уже связать двух слов), в презрении к «первым писателям» этой нации, он закончил выражением своего восхищения перед моим мужеством, – тем «высшим мужеством, которое приводит любимцев народа на скамью подсудимых»... Степень воздействия этого сочинения на мою жизнь невозможно переоценить. Никто с тех пор не пытался завязать ссору со мной. Все молчат, в Германии со мною обходятся с насупленной осторожностью: я уже на протяжении ряда лет пользуюсь безусловной свободой слова, для которой сегодня у меня руки развязаны так, как ни у кого в мире, тем более в «Рейхе». Мой рай покоится «под сенью моего меча»… В сущности я применил правило Стендаля: он советует ознаменовывать свое появление в обществе дуэлью. И какого я выбрал себе противника! Первого немецкого вольнодумца!.. На самом деле в этом впервые выразил себя совершенно новый род свободомыслия; до сих пор нет для меня ничего более чуждого и менее родственного, чем вся европейская и американская species «libres penseurs»1. С ними, как с неисправимыми тупицами и шутами «современных идей», нахожусь я даже в более глубоком противоречии, чем с кем-либо из их противников. Они тоже хотят по-своему «улучшить» человечество, по собственному образцу; если бы они только понимали, чем я являюсь и чего я хочу, они вели бы непримиримую войну против этого, – все они еще верят в «идеал »… Я – первый имморалист.

1. вольнодумец (фр.).

3.
Чтобы отмеченные именами Шопенгауэра и Вагнера «Несвоевременные » могли особенно служить уяснению обоих этих случаев или хотя бы только психологической по становке вопроса о них, – этого утверждать не приходится, за исключением разве что некоторых частностей. Так, например, с глубокой инстинктивной уверенностью главный элемент в натуре Вагнера обозначен здесь как актерский дар, который в своих средствах и намерениях руководствуется лишь последующим эффектом. В сущности, вовсе не психологией хотел я заниматься в этих сочинениях: не имеющая себе равных проблема воспитания, новое понятие самодисциплины, самозащиты, доходящей до жестокости, путь к величию и всемирно-историческим задачам желали впервые найти свое выражение. По сути я притянул за волосы два знаменитых персонажа, которым при этом еще совершенно не найдено определения, как притягивают за волосы всякую случайность, – дабы высказать нечто, дабы раздобыть себе несколько новых формул, знаков, языковых средств. В общем-то, указание на это, данное с достаточно тревожащей прозорливостью, можно встретить на с. 350 третьего «Не свое вре менного». Подобным образом Платон воспользовался Сократом как семиотикой для себя. – Теперь, когда из некоторого отдаления я оглядываюсь на те состояния, свидетельством которых являются эти сочинения, я не стану отрицать, что в сущности они говорят ис ключительно обо мне. Сочинение «Вагнер в Байройте» есть видение моего будущего; напротив, в «Шопенгауэра как воспитателя» вписана моя сокровенная история, мое становление. И прежде всего – мой обет!.. То, чем я сегодня являюсь и где я сегодня нахожусь, – на такой высоте, где я говорю уже не словами, а молниями, – о, как далек я был тогда еще от этого! – Но я видел землю – я ни на одно мгновение не обманулся в пути, в море, в опасности – и в успехе! Вели кий покой, царящий в этом обещании, этот счастливый взгляд в будущее, которое не должно остаться только обетованием! – Здесь каждое слово пережито, глубоко, интимно; нет недостатка и в очень болезненных вещах, есть слова прямо-таки кровоточащие. Но ветер великой свободы проносится надо всем; даже ранение не оказывается здесь возражением. – О том, как я понимаю философа – как страшный взрывчатый материал, угрожающий всему вокруг, – как отделяю я свое понятие философа на целые мили от такого понятия о нем, которое включает в себя даже какого-нибудь Канта, не говоря уже об академических «жвачных животных» и прочих профессорах философии: на этот счет мое сочинение дает бесценный урок, даже если учесть, что в сущности речь здесь идет не о «Шопенгауэре как воспитателе», но о его противоположности – «Ницше как воспитателе». – Если принять во внимание, что моим ремеслом тогда было ремесло ученого и что я, пожалуй, разбирался в своем ремесле, то суровый образчик психологии ученого, нежданно явленный в этом сочинении, окажется не лишенным значительности: он выражает чувство дистанции, глубокую уверенность в том, что может быть для меня задачей, а что – только средством, развлечением и побочным занятием. Мой фокус в том, чтобы быть многим и многосущим, дабы суметь стать единым – дабы суметь прийти к единому. Я просто должен был некоторое время побыть ученым.

Человеческое. Слишком человеческое

C двумя продолжениями

1.

«Человеческое, слишком человеческое» есть памятник кризиса. Оно называется книгой для вольных умов: почти каждая фраза в нем выражает победу – этой книгой я освободился от всего не присущего моей натуре. Не присущ мне идеализм – заглавие гласит: «там, где вы видите идеальные вещи, я вижу – человеческое, ах, слишком уж человеческое!»… Я знаю человека лучше… «Вольный ум» здесь не сле дует понимать ни в каком ином смысле, кроме как освободившийся ум, который снова овладел самим собою. Тон, тембр голоса совершенно изменился: книгу найдут умной, холодной, а при случае даже жестокой и насмешливой. Кажется, будто известная духовность аристократического вкуса постоянно одерживает верх над страстным стремлением, скрывающимся на дне. В этом сочетании есть тот смысл, что именно столетие со дня смерти Вольтера как бы извиняет издание книги в 1878 го ду. Ибо Вольтер, в противоположность всем, кто писал после него, есть прежде всего grandseigneur духа: так же, как и я. – Имя Вольтера на моем сочинении – это был действительно шаг вперед – к себе... Если присмотреться поближе, то здесь откроется безжалостный дух, знающий все закоулки, в которых идеал чувствует себя дома, в которых находятся его подземелья и его последнее убежище. С факелом в руках, дающим отнюдь не «неверный » свет, освещается с режущей яркостью этот подземный мир идеала. Это война, но война без пороха и дыма, без воинственных поз, без пафоса и вывихнутых членов – перечисленное было бы еще «идеализмом». Одно заблуждение за другим выносится на лед, идеал не опровергается – он замерзает… Здесь, например, замерзает «гений»; чуть дальше замерзает «свя той»; под толстым слоем льда замерзает «герой »; под конец замерзает «вера», так называемое «убеждение », даже «сострадание» значительно остывает – почти всюду замерзает «вещь в себе»…

2.
Возникновение этой книги относится к неделям первого байройтского фестиваля; глубокая отчужденность от всего, что меня там окружало, есть одно из условий ее возникновения. Кто имеет понятие о том, какие видения уже тогда перебежали мне дорогу, сможет догадаться, что творилось у меня на душе, когда я однажды проснулся в Байройте. Совсем как если бы я грезил… Где это я был? Я ничего не узнавал, я едва узнавал Вагнера. Тщетно перебирал я свои воспоминания. Трибшен – далекий остров блаженных: ни тени сходства с ним. Те несравненные дни, когда закладывался фундамент, маленькая группа людей, имевших отношение к этому событию и праздновавших его, которые знали толк в самых тонких и нежных вещах: ни тени сходства. Что случилось? – Ваг нера перевели на немецкий язык! Вагнерианец стал господином над Вагнером! Немецкое искусство! немецкий маэстро! немецкое пиво!.. Мы, другие, слишком хорошо знающие, к каким рафинированным артистам, к какому космополитизму вкуса обращено искусство Вагнера, мы были вне себя, обнаружив Вагнера увешанным немецкими «добродетелями ». – Я думаю, что знаю вагнерианцев, я «пережил » три поколения, от покойного Бренделя, путавшего Вагнера с Гегелем, до «идеалистов» Байройт ских листков, путавших Вагнера с самими собою, – я слышал всякого рода признания «прекрасных душ» по поводу Вагнера. Полцарства за одно осмысленное слово! По истине, общество, от которого волосы встают дыбом! Ноль, Поль, Коль – грациозные in infinitum! Ни в каком ублюдке здесь нет недостатка, даже в антисемите. – Бед ный Вагнер! Куда он попал! – Если бы он попал еще к свиньям! А то к немцам!.. Сле до вало бы в назидание потомству сделать чучело истинного байройтца или, еще лучше, посадить его в спирт, ибо спиритуальности ему как раз недостает, – снабдив надписью: так выглядел «дух», на котором был основан «Рейх»… До вольно об этом! Я уехал посреди празднеств на несколько недель, совершенно внезапно, несмотря на то, что одна очаровательная парижанка пробовала меня утешить; я извинился перед Вагнером только фаталистической телеграммой. В Клингенбрунне, глубоко среди лесов затерянном местечке в Богемии, носил я в себе, как болезнь, свою меланхолию и презрение к немцам и вписывал время от времени тезисы под общим названием «Лемех» в свою записную книжку, – сплошь суровые psychologica, которые, возможно, встретятся в «Человеческом, слишком человеческом».

3.
То, что тогда во мне решилось, не было просто разрывом с Вагнером – я понял общее заблуждение своего инстинкта, отдельные промахи которого, называйся они Вагнером или базельской профессурой, были лишь симптомами. Нетерпение к себе охватило меня; я понял, что настала пора вернуться к себе и сознать себя. Сразу сделалось мне ясно до ужаса, как много времени было растрачено – каким бесполезным, каким самодурством выглядело в свете моей задачи все это мое филологическое существование! Я устыдился этой ложной скромности… Десять лет за плечами, в которые питание моего духа было совершенно остановлено, в которые я не научился ничему годному, в которые я безумно многое забыл, корпя над хламом пыльной учености. Педантично пропахивать своими больными глазами тома античных стихотворцев – вот до чего я дошел! – С жалостью видел я, что вконец отощал, вконец изголодался: реальностей в моем знании не было вовсе, а «идеальности» ни к черту не годились! – Поистине жгучая жажда охватила меня – с этих пор я на самом деле не занимался ничем иным, кроме физиологии, медицины и естественных наук, – даже к собственно ис торическим занятиям я вернулся только тогда, когда меня повелительно принудила к тому моя задача. Тогда же я впервые угадал связь между избранной вопреки инстинк ту деятельностью, так называемым «призванием », к которому ты менее всего призван, – и потребностью заглушать голод и ощущение пустоты наркотическим искусством – например, вагнеровским. Вни ма тельно оглядевшись, я обнаружил, что то же бедствие постигает большинство молодых людей: одна противоестественность буквально вынуждает другую. В Германии, в «Рей хе», чтобы говорить недвусмысленно, слишком многие осуждены несвоевременно делать выбор, и потом зачахнуть под бременем, от которого уже нельзя избавиться… Они нуждаются в Вагнере как в опиуме – они забываются, они избавляются от себя на мгновение… Что я говорю! На пять, а то и на шесть часов!

4.
Тогда мой инстинкт неумолимо восстал против дальнейших уступок, против следования за другими, смешения себя с другими. Какой угодно образ жизни, самые неблагоприятные условия, болезнь, бедность – все казалось мне предпочтительнее той недостойной «самоотверженности», в которое я поначалу впал по незнанию, по молодости, и в котором позднее застрял по привычке, из так называемого «чувства долга». – Здесь, самым удивительным образом, и притом в самое нужное время, мне пришло на помощь дурное наследство со стороны моего отца, – в сущности, предназначенность к ранней смерти. Болезнь медленно высвобождала меня: она избавила меня от необходимости разрыва, всякого насильственного и вызывающего шага. Я не утратил тогда ничьего благорасположения, а во многих случаях еще и приобрел его. Бо лезнь дала мне также право на полную смену всех моих привычек; она позволила, она приказала мне забвение; она одарила меня вынужденными бездействием, праздностью, выжиданием и терпением… Но ведь это и значит думать!.. Мои глаза одни положили конец всякому буквоедству, по-немецки: филологии; я был избавлен от «книги». Я годами ничего больше не читал – величайшее благодеяние, какое я себе когда-либо оказывал! – Глубоко скрытое Само, как бы погребенное, как бы умолкшее перед постоянной высшей необходимостью слушать другие Само (а ведь это и значит читать!), просыпалось медленно, робко, колеблясь, – но наконец оно снова заговорило. Ни ко гда не находил я в себе столько счастья, как в самые болезненные, самые страдальческие времена моей жизни: стоит только взглянуть на «Утреннюю зарю» или на «Странника и его тень», чтобы понять, чем было это «возвращение к себе»: высшим родом выздоровления!.. Другое было всего лишь его следствием.

5.
Человеческое, слишком человеческое, этот памятник суровой самодисциплины, с помощью которой я разом положил конец всему занесенному в меня «надувательству высшего порядка », «идеализму», «прекрасным чувствам» и прочим женственностям, – было в основном написано в Сорренто; оно получило свое заключение, свою окончательную форму зимой, которую я провел в Базеле в несравненно ме нее благоприятных, чем в Соррен то, условиях. В сущности, эта книга на совести господина Петера Гаста, тогда студента Базель ского университета, очень преданного мне. Я диктовал, с обвязанной и больной головой, он записывал, а также исправлял – он был в сущности настоящим писателем, а я только автором. Когда в руках оказалась наконец готовая книга – к глубокому удивлению тяжелобольного, – я отправил в том числе два экземпляра и в Байройт. Каким-то чудом смысла, явленного в случайности, ко мне одно временно пришел прекрасный экземпляр текста «Парсифаля» с вагнеровским посвящением мне – «дорогому другу Фридриху Ницше, Рихард Вагнер, церковный советник». – Это скрещение двух книг – мне казалось, будто я услышал при этом зловещий звук. Не звучало ли это так, как если бы скрестились клинки?.. Во всяком случае именно так мы оба восприняли это: ибо мы оба промолчали. – К тому времени появились первые «Байройтские листки»: я понял, чему настала пора. – Невероятно! Вагнер стал набожным…

6.
Как я думал тогда (1876) о себе, с какой колоссальной уверенностью я держал в руках свою задачу и то, что было в ней всемирно-исторического, – об этом свидетельствует вся книга, но прежде всего одно очень выразительное место в ней: единственно, что и тут я с инстинктивной во мне хитростью вновь обошел словечко «я»; но на сей раз все мир ноисторической славой я озарил не Шо пенгауэра или Вагнера, а одного из моих друзей, превосходного Пауля Рэ – к счастью, он оказался слишком тонким существом, чтобы… Другие были менее тонки: безнадежных среди моих читателей, например типичного немецкого профессора, я всегда узнавал по тому, что они, основываясь на этом мес те, считали себя обязанными понимать всю книгу как высший рэализм. На самом деле она заключала в себе противоречие пяти-шести тезисам моего друга: об этом можно про честь в предисловии к «Генеалогии морали». – Это место гласит: каково же то главное положение, к которому пришел один из самых смелых и хладнокровных мыслителей, автор книги «О происхождении нравственных восприятий» (lisez1: Ницше, первый имморалист), с помощью своего острого и прони цательного анализа человеческого поведения? «Нравственный человек стоит не ближе к умопостигаемому миру, чем человек физический, – ибо умопостигаемого мира не существует»… Это положение, ставшее твердым и острым под ударами молота исторического познания (lisez: переоценки всех ценностей), сможет, вероятно, некогда в будущем – 1890! – послужить секирой, которая будет положена у корней2 «метафизической потребности» человечества, – на благо или на проклятие человечеству, кто мог бы это сказать? И во всяком случае стать положением, которое чревато важнейшими последствиями, – одновременно плодотворным и страшным, и взирающим на мир тем двойственным взором, который бывает присущ всякому великому познанию…

1. читай (фр.).

2. см. Мф 3, 10. а также прим.

Произведение это стоит совершенно особняком. Оставим в стороне поэтов; быть может, вообще ничто и никогда не было сотворено от такого избытка силы. Мое понятие «диони сического» претворилось здесь в наивысшее деяние; применительно к нему вся остальная человеческая деятельность кажется бедной и условной. Какой-нибудь Гёте, какой-нибудь Шекспир ни минуты не могли бы дышать в этой атмосфере чудовищной страсти и высоты; Данте в сравнении с Заратустрой есть только верующий, а не тот, кто создает впервые истину, правящий миром дух, судьбу; поэты Веды суть только священники и не достойны даже развязать ремень у обуви Заратустры; и все сказанное есть еще только самый минимум и не дает никакого понятия о той дистанции, о том лазурном одиночестве, в котором живет это произведение. У Заратустры есть вечное право сказать: «я замыкаю круги вокруг себя и священные границы; все меньше поднимающихся со мною на всё более высокие горы; я строю хребет из всё более священных гор». Пусть соединят воедино дух и добро всех великих душ: все вместе не были бы они в состоянии произнести хотя бы одну речь Заратустры. Гран ди озна та лестница, по которой он поднимается и спускается; он дальше видел, дальше хотел, дальше мог, чем какой бы то ни было человек. Он противоречит каждым словом, этот самый утверждающий из всех умов; в нем все противоположности связаны в новое единство. Высшие и низшие силы человеческой натуры, сладчайшее, легкомысленнейшее и ужаснейшее с бессмертной уверенностью струятся из единого источника. До этого не знали, что такое высота, что такое глубина, еще меньше знали, что такое истина. Нет ни одного мгновения в этом от кровении истины, которое было бы уже предвосхищено, угадано кем-либо из величайших. До Заратустры не было мудрости, не было исследования души, не было искусства говорить; самое близкое, самое повседневное говорит здесь о неслыханных вещах. Сентенция, дрожащая от страсти; красноре чие, ставшее музыкой; молнии, бьющие в не разгаданные доселе будущие. Самая могучая сила сравнений, какую виде ли мы когда-либо – убожество и игрушка рядом с этим возвращением языка к природе образности. – А как Заратустра спускается с гор и говорит каждому самое доброжелательное! Как он касается нежной рукой даже своих противников, священников, и вместе с ними страдает о них! – Здесь в каждом мгновении пре одолен человек, понятие «сверхчеловека» становится здесь высшей реальностью, – в бесконечной дали лежит все то, что до сих пор называлось великим в человеке: лежит ниже его. Никому и никогда еще не грезились в качестве примет величия алкионическое, легконогость, постоянное присутствие задорной злости и все то, что еще типично для типа Заратустры. Именно в этом пространственном охвате, в этой доступности противоположностям Заратустра ощущает себя наивысшей разновидностью всего сущего; и если послушать, какое он дает ей определение, то можно отказаться от поисков равного ему.

– душа с самой длинной лестницей, могущая опуститься
очень низко,
– самая обширная душа, которая дальше всего может
бегать, блуждать и заблуждаться в себе самой; самая
необходимая, которая ради удовольствия бросается
в случайность, –
– сущая душа, которая погружается в становление;
имущая, которая хочет волить и желать, –
– убегающая от себя самой, широкими кругами
себя догоняющая; самая мудрая душа, которую слаще
всего уговаривает безумие, –
– больше всего любящая себя, в которой все вещи
находят свое течение и противотечение, свой прилив
и отлив – –

Но это и есть понятие самого Диониса. – Именно к нему приводит еще одно размышление. Психологическая проблема в типе Заратустры заключается в том, как это он, говорящий такое неслыханное Нет, творящий такое Нет всему, чему до сих пор говорили Да, может, несмотря на это, быть противоположностью отрицающего духа; каким образом дух, несущий самое тяжкое бремя судьбы, роковую задачу, может, несмотря на это, быть самым легким и самым потусторонним – Заратустра есть танцор, – как это он, обладающий самым жестоким, самым страшным познанием действительности, посещенный «самой бездонной мыслью », не находит, несмотря на это, никакого возражения против существования, и даже против его вечного возвращения, – а скорее, находит еще одно основание самому быть вечным утверждением всех вещей, говорить «огромное, безграничное Да и Аминь»… «Во все бездны несу я свое благословляющее Да»… Но это и есть еще раз понятие Диониса.

7.
Каким языком будет говорить подобный дух, когда он заговорит с самим собой? Языком дифирамба. Я – изобретатель дифирамба. Пусть послушают, как говорит Заратустра с самим собою перед восходом солнца (III, 18): таким изумрудным счастьем, такой божественной нежностью не обладал еще ни один язык до меня. Даже глубочайшая тоска такого Диони са обращается еще в дифирамб; я беру в доказательство Ночную песнь – бессмертную жалобу того, кто из-за преизбытка света и мощи, из-за своей солнечной натуры обречен не любить.

Ночь: теперь говорят громче все бьющие ключи.
И моя душа тоже бьющий ключ.

Ночь: только теперь пробуждаются все песни
влюб ленных. И моя душа тоже песнь влюбленного.

Что-то неутоленное, неутолимое есть во мне; оно
хочет говорить. Жажда любви есть во мне; она сама
говорит языком любви.

Я свет; ах, если бы я был ночью! Но в том одиночество
мое, что опоясан я светом.

Ах, если бы я был темным и ночным! Как приник
бы я к сосцам света!

И еще вас хотел бы я благословить, вы, искрящиеся
звездочки и светлячки небес! – и быть блаженно
счастливым от ваших даров света.

Но я живу в моем собственном свете, я вновь поглощаю
пламя, что вырывается из меня.

Я не знаю счастья берущего; и часто мечтал я о том,
что красть должно быть еще блаженнее, чем брать.

В том моя бедность, что рука моя никогда не отдыхает
от дарения; в том моя зависть, что я вижу ожидающие
глаза и просветленные ночи тоски.

О горе всех, кто дарит! О затмение моего солнца!
О жажда желаний! О ненасытный голод среди пресыщения!

Они берут у меня, – но затрагиваю ли я их душу?
Пропасть лежит между Давать и Брать; но даже через
малую пропасть трудно перекинуть мост.

Голод вырастает из моей красоты; причинить страдание
хотел бы я тем, кому свечу, ограбить хотел бы я
одаренных мною – так алчу я злобы.

Отдернуть руку, когда другая рука уже тянется к
ней; медлить, как водопад, который медлит в своем
падении: так алчу я злобы.

Такое мщение измышляет мой избыток; такое коварство
льется из моего одиночества.

Мое счастье дарить замерло в дарении, моя добродетель
устала от себя самой и от своего избытка!

Кто постоянно дарит, тому грозит опасность потерять
стыд; кто постоянно раздает, у того рука и сердце
натирают себе мозоли от бесконечного раздавания.

Мои глаза не проливаются перед стыдом просящих;
моя рука слишком огрубела для дрожания наполненных
рук.

Куда же ушли слезы из моих глаз и мягкость из
моего сердца? О одиночество всех дарящих! О молчаливость
всех, кто светит!

Много солнц вращается в пустом пространстве;
всему, что темно, говорят они своим светом, – для меня
молчат они.

О, в этом вражда света к светящемуся, безжалостно
проходит он своими путями.

Несправедливое в глубине сердца к светящемуся,
равнодушное к другим солнцам, – так движется всякое
солнце.

Подобно буре, летят солнца своими путями, в этом
– движение их. Своей неумолимой воле следуют они,
в этом холод их.

О, это только вы, темные, вы, ночные, создаете
теплоту из светящегося! О, только вы пьете молоко и
усладу из сосцов света!

Ах, лед вокруг меня, моя рука обжигается об лед!
Ах, жажда во мне, которая томится по вашей жажде!

Ночь: ах, зачем я должен быть светом! И жаждой
ночного! И одиночеством!

Ночь: теперь вырывается, как родник, из меня
мое желание, – я хочу говорить.

Ночь: теперь говорят громче все бьющие ключи.
И моя душа тоже бьющий ключ.

Ночь: теперь пробуждаются все песни влюбленных.
И моя душа тоже песнь влюбленного.

8.
Такого никогда не сочиняли, никогда не чувствовали, такое никогда не было выстрадано: так страдает бог, Дионис. Ответом на такой дифирамб солнечного заточения внутри света была бы Ариадна… Кто, кроме меня, знает, что такое Ариадна!.. Для всех подобных загадок ни у кого до сих пор не было решения, я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь здесь вообще видел загадки. – Заратустра дает однажды определение своей задаче – это и моя задача – с такой строгостью, что в смысле тут не ошибешься: он утверждающий, он говорит Да, доходя в этом до оправдания, до искупления даже всего минувшего.

Я брожу среди людей, как среди обломков будущего,
– того будущего, что вижу я.

И в том всё мое творчество и стремление, чтобы
творить и соединить воедино то, что является обломком, и загадкой, и ужасной случайностью.

Как вынес бы я быть человеком, если бы человек
не был также поэтом, и отгадчиком, и избавителем от
случая!

Спасти минувших, и преобразовать всякое «было»
в «так хотел я» – лишь это назвал бы я из бавлением.

В другом месте он со всей возможной строгостью определяет, чем может быть для него «человек» – не предметом любви или даже предметом сострадания, – даже над великим отвращением к человеку стал Заратустра господином: человек для него есть бесформенная масса, материал, безобразный камень, нуждающийся в ваятеле.

Не хотеть больше, не ценить больше и не созидать
больше! ах, пусть эта великая усталость навсегда остается
от меня далекой!

Даже в познании чувствуя я только радость рождения
и радость становления моей воли; и если есть
невинность в моем познании, то потому, что есть в нем воля к рождению.

Прочь от бога и богов тянула меня эта воля; что
осталось бы созидать, если бы боги – были здесь!

Но к человеку влечет меня снова и снова страстная
воля моя к созиданию; так устремляется молот к
камню.

Ах, люди, в камне дремлет для меня образ, моих
образов образ! Ах, он должен дремать в самом твердом,
самом безобразном камне!

Страшно свирепствует мой молот против своей тюрьмы.
От камня пылью летят осколки; какое мне дело до
этого?

Завершить хочу я: ибо тень подошла ко мне – из
всех вещей самая тихая, самая легкая подошла однажды
ко мне!

Красота сверхчеловека подошла ко мне, как тень:
что мне теперь – до богов!

Напоследок выдвину еще один постулат: повод к нему дает выделенная строка. Для дионисической задачи к числу решающих предпосылок относятся твердость молота, радость, черпаемая даже в уничтожении. Императив: «станьте тверды!», самая сокровенная уверенность в том, что все созидающие тверды, есть настоящий отличительный признак дионисической натуры.

По ту сторону добра и зла

Прелюдия к философии будущего

1.
Задача для последующих лет была таким образом предначертана со всей возможной строгостью. После того как позитивная часть моей задачи была решена, настала очередь негативной, негактивной половины: переоценка самих господствовавших до сих пор ценностей, великая война – заклинание дня, который проведет черту. Сюда же относится и то, как медленно озираешься вокруг в поисках родственных натур – таких, которые из полноты силы протянули бы тебе руку помощи в деле уничтожения. – С этих пор все мои сочинения суть рыболовные крючки; возможно, я лучше кого-либо знаю толк в рыбалке?.. Если ничего не ловилось, то это не моя вина. Не было рыбы…

2.
Эта книга (1886) во всем существенном есть критика современности, не исключая и современных наук, современных искусств, даже современной политики, а заодно и указание на противоположный этому типаж, который настолько несовременен, насколько это вообще возможно – типаж благородный, утверждающий. В этом последнем смысле книга представляет собою школу gentilhomme1, если брать это понятие духовнее и радикальнее, чем когда-либо. Нужно иметь мужество во плоти, чтобы хотя бы выдержать ее, нужно не знать страха… Все вещи, которыми гордится наш век, воспринимаются здесь как противоречащие этому типажу, почти как дурные манеры, например, пресловутая «объективность», «сочувствие ко всему страждущему», «историческое чувство» с его раболепством перед чужим вкусом, с его пресмыкательством перед petits faits2, «научность». – Если вспомнить, что эта книга следует за Заратустрой, то легко угадать тот диететический regime, которому она обязана своим возникновением. Глаз, избалованный чудовищным принуждением смотреть вдаль – Заратустра более дальнозорок, чем сам царь, – вынужден здесь остро схватывать ближнее, время, окружающее. Во всем, и прежде всего в форме, здесь можно увидеть такой вот намеренный отказ от тех инстинктов, из которых стал возможен Заратустра. Рафини рован ность в форме, в замысле, в искусстве молчания стоит здесь на переднем плане, психологией тут орудуют с намеренной твердостью и жестокостью – эта книга обходится без добрых слов… На всем этом можно отдохнуть: впрочем, кто угадает, какого рода отдых нужен после такой траты доброты, как «Заратустра»?.. Говоря теологически – пусть прислушиваются, ибо я редко говорю как теолог, – сам Бог улегся в конце своего трудового дня под видом змея под древо познания: так отдыхал он от обязанности быть Богом… Он сделал все слишком прекрасным… Дьявол есть только праздность Бога в каждый седьмой день…

1. аристократ (фр.).

2. маленькие факты, детали (фр.).

Генеалогия морали

Полемическое сочинение

Три рассмотрения, из которых состоит эта «Генеалогия», с точки зрения выражения, цели и искусства удивлять есть, быть может, самое зловещее, что до сих пор было написано. Дионис, как известно, – еще и бог мрака. – Зачин здесь всякий раз должен вводить в заблуждение, – холодный, научный, даже ироничный, нарочито выпирающий, нарочито останавливающий на себе. По степенно возрастает беспокойст во; то и дело молнии; очень неприятные истины, оглашаемые издалека с глухим рокотом, – пока наконец не достигается tempo feroce, где все несется вперед с чудовищным напряжением. В конце, всякий раз, среди поистине ужасных раскатов, становится видимой среди густых туч новая истина. – Истина первого рассмотрения есть психология христианства: рождение христианства из духа ресентимента, а не, как верилось людям, из «духа», – по своей сути встречное движение, великое восстание против господства аристократических ценностей. Второе рассмотрение дает психологию совести: она не «голос Бога в человеке», как верилось людям, – она есть инстинкт жестокости, обращающийся вспять, внутрь, после того как он уже не может разрядиться вовне. Жестокость впервые освещается здесь как одно из самых старых оснований культуры, ко то рое даже невозможно представить себе устранимым. Третье рассмотрение дает ответ на вопрос, откуда берется чудовищная власть аскетического идеала, идеала священника, при том, что это – идеал вредный par excellence, воля к гибели, идеал decadence. Ответ: не потому, что за спиною священников действует Бог, как обыкновенно думают, а faute de mieux1 – потому, что это был до сих пор единственный идеал, ибо он не имел конкурентов. «Ибо человек предпочитает хотеть Ничто, чем ничего не хотеть»… Прежде всего недоставало противоположного идеала – вплоть до Заратустры. – Меня поняли. Три решающие предварительные штудии психолога для переоценки всех ценностей. – Эта книга впервые содержит психологию священника.

1. за неимением лучшего (фр.).

Сумерки идолов

Как философствуют молотом

1.

Это сочинение менее чем в 150 страниц, с интонациями ясными и судьбоносными, демон, который смеется, – плод столь немногих дней, что я стесняюсь назвать их число, – является вообще исключением среди книг: нет ничего более богатого содержанием, более независимого, более опрокидывающего – более злого. Если хотят вкратце составить себе понятие о том, как до меня все стояло вверх ногами, пусть начинают с этого сочинения. То, что называется идолом на титульном листе, есть попросту то, что называли до сих пор истиной. Сумерки идолов – по-немецки: старая истина подходит к концу…

2.

Нет ни одной реальности, ни одной «идеальности», которая не была бы затронута в этом сочинении (– затронута: какой осторожный эвфемизм!..). Не только вечные идолы, но и самые молодые, следовательно, самые хилые. «Современные идеи», например. Порывы великого ветра дуют между деревьями, и всюду падают плоды – истины. В этом расточительность слишком богатой осени: спотыкаешься об истины, некоторые даже давишь насмерть – до того их много… Но в том, что остается в руках, уже нет ничего про блематичного – это уже решения. Только у меня в руках есть масштаб для «истин», теперь я могу решать. Как если бы во мне выросло второе сознание, как если бы «воля» зажгла во мне свет для себя над неверной тропой, по которой она до сих пор шла под откос… Неверная тропа – ее называли путем к «истине»… Покончено со всяким «темным стремлением», именно добрый человек меньше всего смыслил в верном пути… И, говоря вполне серьезно, никто до меня не знал настоящего пути, пути вверх: только с меня начинаются снова надежды, задачи, предписывающие пути культуры, – я их благостный вестник. Именно поэтому являюсь я роком.

3.

Непосредственно по окончании вышеназванного произведения и не теряя ни одного дня, взялся я за чудовищную задачу Переоценки, с таким независимо-гордым чувством, с которым ничто не может сравниться, каждую минуту сознавая свое бессмертие и высекая с уверенностью рока знак за знаком на медных скрижалях. Пре ди словие появилось 3 сентября 1888 года: когда утром, после написания его, я вышел на воздух, предо мною предстал самый прекрасный день, когда-либо виденный мною в Верхнем Энгадине – прозрачный, сверкающий красками, вмещающий в себя все контрасты и все нюансы между льдом и Югом. – Лишь 20 сентября покинул я Зильс-Марию, задержанный наводнениями и в конце концов оставшийся единственным гостем этого чудесного места, чье имя одаряет бессмертием моя благодарность. После путешествия, полного инцидентов и даже опасности для жизни в полузатопленном Комо, до которого я добрался только глубокой ночью, 21-го днем я прибыл в Турин, мое зарекомендовавшее себя место, ставшее отныне моей резиденцией. Я снял ту же самую квартиру, которую занимал весною, на виа Карло Альберто 6, III-й этаж, напротив грандиозного палаццо Кариньяно, где родился Виктор Эммануил, с видом на пьяцца Карло Альберто и на раскинувшиеся дальше холмы. Не колеблясь и ни на мгновение не давая себя отвлечь, я вернулся к работе: оставалось написать лишь последнюю четверть произведения. 30 сентября – день великой победы; завершение «Переоценки»; отдых Бога на берегах По. В тот же день написал я еще и предисловие к «Сумеркам идолов», корректура их печатных листов была моим отдыхом в сентябре. – Я никогда не переживал такой осени, я даже не думал, что что-нибудь подобное возможно на земле – Клод Лоррен, задуманный в бесконечность, каждый день, полный все такого же неукротимого совершенства.

Случай «Вагнер»

Проблема музыканта

1.

Чтобы быть справедливым к этому сочинению, надо страдать от судеб музыки как от открытой раны. Отчего страдаю я, страдая от судеб музыки? – Оттого, что музыка лишена своего миропросветляюшего, утверждающего характера, – что она теперь музыка decadence и уже не свирель Диони са… Но если допустить, что кто-нибудь в такой же степени ощущает дело музыки своим собственным делом, историей собственных страданий, то он найдет это сочинение снисходительным и чрезмерно мягким. Быть в таких случаях веселым и заодно добродушно высмеивать самого себя – ridendo dicere severum1 там, где verum dicere2 оправдало бы любую суровость, – это сама гуманность. Кто бы собственно мог сомневаться в том, что я, будучи старым артиллеристом, способен выкатить против Вагнера мое тяжелое орудие? – Всё, что в этом деле являлось решающим, я оставил при себе – я любил Вагнера. – Наконец, в суть моей задачи и в ее маршрут входит и атака на утонченного «незнакомца », которого не легко разгадать другому – о, мне предстоит открыть еще совсем иных «незнакомцев», чем какого-то Калио стро музыки, – и в еще большей степени, конечно же, атака на становящуюся в духовном отношении все более вялой и бедной инстинктами, все более почтенной немецкую нацию, которая с завидным аппетитом продолжает питаться противоположностями и без расстройства пищеварения проглатывает «веру» заодно с научностью, «христианскую любовь» заодно с антисемитизмом, волю к власти (к «Рейху») заодно с evangile des humbles3… Эта нехватка позиции среди противоположностей! Этот нейтралитет и «самоотверженность» желудка! Этот здравый смысл немецкого нёба, которое всему дает равные права, – которое всё находит вкусным… Без всякого сомнения, немцы – идеалисты… Когда я в последний раз посещал Германию, то застал немецкий вкус за предоставлением равных прав Ваг неру и трубачу из Зэкингена; я сам собственной персоной был свидетелем того, как в Лейпциге в честь одного из самых настоящих и самых немецких музыкантов – немецких в старом смысле слова, а не в каком-нибудь там им перско-немецком, – мейстера Генриха Шютца, основывали ферейн Листа с целью поддержки и распространения извилистой церковной музыки… Без всякого сомнения, немцы – идеалисты…

1. смеясь, говорить горькие вещи (лат.). Эпиграф к СВ; см. прим.

2. говорить правду (лат.).

3. Евангелие смиренных (фр.).

2.

Но здесь ничто не должно помешать мне стать грубым и высказать немцам парочку суровых истин: кто же еще сделает это, если не я? – Я говорю об их разврате in his toricis. Немецкие историки не только утратили широкий взгляд на ход, на ценности культуры, все они не только являются шутами политики (или церкви), но даже подвергают остракизму этот широкий взгляд. Надо прежде всего быть «немцем», «расой», тогда уже можно принимать решения о всех ценностях и не-ценностях in historicis – уста навливать их… «Не мецкое» есть аргумент, «Deutschland, Deutschland uiber alles» есть принцип, германцы суть «нравственный миропорядок» в истории; по отношению к imperium Romanum – носители свободы, а по отношению к восемнадцатому столетию – реставраторы морали, «категорического императива»… Существует имперская немецкая историография, я боюсь, что существует даже антисемитская, – существует придворная историография, и господину фон Трейчке не стыдно… Недавно все немецкие газеты под видом «истины» обошло идиотское мнение in historicis, тезис, к счастью, усопшего эстетического шваба Фишера, с которым обязан-де согласиться всякий немец: «Ренессанс и Реформация вместе образуют одно целое – эстетическое возрождение и возрождение нравст вен ное». – От таких тезисов мое терпение подходит к концу, и я испытываю немалое желание, я ощущаю это даже как обязанность – сказать наконец немцам, что у них уже лежит на совести. У них на совести все великие преступления против культуры, совершенные за четыре столетия!.. И всегда по одной причине: из-за их глубочайшей трусости перед реальностью, которая одновременно является трусостью перед истиной, из-за их, ставшей у них инстинктом, нечестности, из-за «идеализма»… Немцы лишили Европу жатвы, смысла последней великой эпохи, эпохи Ренес сан са, в тот момент, когда высший порядок ценностей, когда благородные, жизнеутверждающие и ручающиеся за будущее ценности одержали победу в стане противоположных, упадочнических ценностей, – вплоть до самых инстинктов тех, кто в нем находился! Лютер, это проклятье в монашеском обличии, реанимировал церковь и, что в тысячу раз хуже, христианство – в тот момент, когда оно было побеждено… То самое христианство, это ставшее религией отрицание воли к жизни!.. Лютер, невозможный монах, не смогший им быть, который по причине этой своей «невозможности» напал на церковь и – следовательно! – реанимировал ее… У католиков были бы основания устраивать празднества в честь Лютера, сочинять представления в честь Лютера… Лютер – и «нравственное возрождение»! К черту всю психологию! – Без сомнения, немцы – идеалисты. – Дважды, в то самое время, когда с колоссальной отвагой и самопреодолением был обретен правдивый, недвусмысленный, совершенно научный способ мышления, немцы умудрялись отыскать окольные пути к старому «идеалу», к примирению между истиной и «идеалом», в сущности – формулы на право отказа от науки, на право лжи. Лейбниц и Кант – это два величайших тормоза интеллектуальной честности Европы! – На ко нец, когда на мосту между двумя столетиями decadence явился форсмажор гения и воли, достаточно сильный, чтобы создать из Европы единство, политическое и экономическое единство в целях всемирного правления, немцы с их «войнами за свободу» лишили Европу смысла, чудесного смысла, заключенного в существовании Наполеона, – оттого-то все наступившее, все ныне существующее у них на совести: эта враждебнейшая культуре болезнь и колоссальная глупость под названием национализм, этот nevrose nationale, которым больна Европа, это увековечение мелких государств Ев ропы, мелкой политики. Они лишили Европу самого ее смысла, ее разума – они завели ее в тупик. – Знает ли кто-нибудь, кроме меня, путь из этого тупика?.. Немалую задачу снова связать народы?..

3.

И наконец, отчего бы не дать слова моему подозрению? Немцы и в моем случае опять испробуют все, чтобы из грандиозной судьбы родить мышь. Они до сих пор компрометировали себя на мне, и я сомневаюсь, чтобы в будущем у них вышло что-нибудь лучше. – Ах, как хотелось бы мне оказаться здесь плохим пророком!.. Моими читателями и слушателями естественным образом уже сейчас являются русские, скандинавы и французы, – будет ли их все больше? – Немцы вписали в историю познания только двусмысленные име на, они всегда производили только «бессознательных» фальшивомонетчиков (Фих те, Шел линг, Шопенгауэр, Гегель, Шлейермахер заслуживают этого имени в той же мере, что и Кант и Лейбниц; все они только шляйермахеры1): они никогда не дождутся чести, чтобы первый правдивый ум в истории мысли, ум, в котором истина вершит суд над чеканкой фальшивых монет, коей промышляли на протяжении четырех тысячелетий, отождествлялся с немецким ду хом. «Немецкий дух» – это мой дурной воздух: мне трудно дышать в этой, ставшей инстинктом, нечистоплотности in psychologicis, которую выдает каждое слово, каждая мина немца. Они никогда не проходили через семнадцатый век сурового самоиспытания, как французы, – какой-нибудь Ларошфуко, какой-нибудь Декарт стократ превосходят правдивостью лучшего немца, – у них до сих пор не было психологов. Но психология – это почти масштаб для чистоплотности или нечистоплотности расы… А если нет даже чистоплотности, то какая тут может быть глубина? У немца, как у женщины, не добраться до основания, он не имеет его: вот и все. Но при этом он даже и не плосок. – То, что в Гер мании называется «глубоким», есть как раз тот инстинкт нечистоплотности в отношении себя, о котором я сейчас говорю: не хотят в себе разобраться. Не вправе ли я пустить в оборот слово «немецкий» как международную монету для обозначения этой психологической испорченности? – В настоящий момент, например, немецкий кайзер называет своим «христианским долгом» освобождение рабов в Африке: среди нас, других европейцев, это называлось бы просто «немецким»… Создали ли немцы хоть одну книгу, в которой была бы глубина? У них нет даже понятия о том, что может быть глубокого в книге. Я знал ученых, которые считали глубоким Канта: при прусском дворе, я боюсь, глубоким считают господина фон Трейчке. Когда же я при случае хвалю Стендаля, как глубокого психолога, случается, что немецкие университетские профессора просят назвать его имя по буквам…

1. Фамилия Шлейермахер означает буквально «делающий покрывала». – Прим. ред.

4.

И почему бы мне не идти до конца? Я люблю убирать со стола. Мне будет даже лестно слыть человеком, par ex cellence презирающим немцев. Свое недоверие к немецкому характеру я выразил уже в двадцать шесть лет (третье «Несвоевременное», с. 71) – немцы для меня невыносимы. Когда я пытаюсь себе представить породу людей, которые претили бы всем моим инстинктам, то у меня всякий раз выходит немец. Первое, почему я стараюсь разгадать человека, это – насколько у него в крови чувство дистанции, видит ли он повсюду ранжир, степень, иерархию между человеком и человеком, умеет ли он различать: этим отличается gentilhomme; во всяком ином случае он безнадежно принадлежит к великодушному, ах! такому добродушному понятию canaille. Но немцы и есть canaille – ах! они так добродушны… Общение с немцами унижает: немец становится на равную ногу… Если не считать общения с некоторыми художниками, прежде всего с Рихардом Вагнером, я не переживал с немцами ни одного хорошего часа... Учитывая, что глубочайший ум всех тысячелетий явился среди немцев, какая-нибудь спасительница Капитолия может ведь вообразить, что и ее весьма непрекрасную душу тоже по крайней мере примут в расчет... Я не выношу этой расы, среди которой всякий раз попадаешь в дурное общество, у которой нет пальцев для nuances – горе мне! я-то ведь nuance, – у которой нет esprit в ногах и которая даже не умеет ходить… В конечном счете у немцев вовсе нет ступней, у них только ноги… У немцев отсутствует всякое понятие о том, как они пошлы, но это есть суперлатив пошлости – они даже не стыдятся быть просто немцами… Они участвуют во всех разговорах наравне с другими, они считают самих себя решающей инстанцией, я боюсь, что даже насчет меня они уже решили... Вся моя жизнь есть доказательство de rigueur этих положений. Напрасно я ищу хотя бы одного признака такта, delica tes se в отношении меня. Со стороны евреев – пожалуйста, со стороны немцев – еще ни разу. Моя натура хочет, чтобы к каждому я был мягок и доброжелателен, – у меня есть право на то, чтобы не делать различий, – это не мешает мне, однако, ни на что не закрывать глаз. Я не делаю исключений ни для кого, менее всего – для своих друзей; я надеюсь, что это в конечном счете никак не повредило моей гуманности в отношении них. Есть пятьшесть вещей, которые всегда были для меня вопросом чести. – И несмотря на это, правдой остается то, что почти каждое из писем, полученных мною за последние годы, я ощущаю как цинизм: в доброжелательстве ко мне заключается больше цинизма, чем в иной ненависти… Я скажу в лицо каждому из моих друзей, что он ни разу не удосужился изучить хотя бы одно мое сочинение: я узнаю по малейшим признакам, что они даже не знают, что там написано. Что же касается моего Заратустры, то кто из моих друзей увидел в нем нечто большее, чем непозволительную, но, к счастью, совершенно безразличную им, самонадеянность?.. Де сять лет: и никто в Германии не счел своим внутренним долгом защитить мое имя от абсурдного замалчивания, под которым оно было погребено; иностранец, датчанин оказался первым, кто проявил достаточную тонкость инстинкта и мужество, кто возмутился против моих мнимых друзей… В каком немецком университете были бы возможны нынче лекции о моей философии, которые читал в Копенга ге не нынешней весной тем самым в очередной раз зарекомендовавший себя психолог д-р Георг Брандес? – Сам я никогда не страдал из-за всего этого; необходимое не оскорбляет меня; amor fati – моя сокровенная натура. Это, однако, не исключает того, что я люблю иронию, даже всемирноисторическую иронию. И вот, приблизительно за два года до разрушительного удара молнией Переоценки, которая повергнет Зем лю в конвульсии, я послал в мир «Случай “Вагнер” »: пусть же немцы еще раз бессмертно ошибутся во мне и увековечат себя! Для этого как раз есть еще время! – Уже получилось? – Восхи ти тельно, господа германцы! Примите мои поздравления…1 И вот как раз одна старинная подруга пишет мне, видимо, чтобы я не испытывал недостатка в друзьях: она, дескать, только что смеялась надо мной… И это – в тот момент, когда на мне лежит несказанная ответственность, когда слова, обращенные ко мне, должны быть нежны, а взгляды – почтительны как никогда. Ведь я несу на своих плечах судьбу человечества.

1 После этого многоточия следует текст (в моем переводе), не публиковавшийся в предыдущих русских изданиях Ницше. – Прим. ред.

Почему я судьба

1.

Я знаю свой жребий. Когда-нибудь с моим именем будет связываться воспоминание о чем-то чудовищном – о кризисе, какого никогда не бывало на земле, о глубочайшей для совести коллизии, о выборе, сделанном против всего, во что до сих пор верили, чего требовали, что освящали. Я не человек, я динамит. – И при всем том во мне нет ничего общего с основателем религии – всякая религия есть дело черни, я вынужден мыть руки после каждого соприкосновения с религиозными людьми… Я не хочу «верующих», полагаю, я слишком насмешлив, чтобы верить в самого себя, я никогда не обращаюсь к массам… Я ужасно боюсь, чтобы меня не объявили когда-нибудь святым; теперь вы догадываетесь, почему я наперед выпускаю эту книгу: она должна защитить меня от искажений… Я не хочу быть святым, лучше уж – шутом… Может быть, я и есмь шут… И тем не менее или, скорее, тем более – ибо до сих пор не было ничего более лживого, чем святые, – моими устами глаголет истина. – Но моя истина страшна: потому что до сих пор истиной называлась ложь. – Переоценка всех ценностей – вот моя формула для акта наивысшего самоосмысления человечества, который стал во мне плотью и гением. Мой жребий хочет, чтобы я был первым приличным человеком, чтобы я сознавал себя в противоречии с ложью тысячелетий… Я первый открыл истину благодаря тому, что я первый ощутил – обонянием – ложь как ложь… Мой гений в моих ноздрях… Я противоречу, как никогда не противоречили, и, несмотря на это, я противоположность духа отрицания. Я благовестник, какого не бывало до сих пор, я знаю задачи настолько высокие, что о них до сих пор даже не было представления; благодаря мне снова существуют надежды. При всем том я неизбежно и человек рока. Ибо когда истина вступит в борьбу с ложью тысячелетий, у нас будут потрясения, судороги землетрясе ний, перемещение гор и долин, какие никогда и не снились. Понятие политики целиком растворится в войне идей, все институты власти старого общества взлетят на воздух – они все покоятся на лжи: будут войны, каких еще не бывало на земле. Только с меня начинается на Земле большая политика.

2.

Хотите формулы для такой судьбы, которая становится человеком? – Она значится в моем Заратустре.

– и кто должен быть творцом в добре и зле, по истине,
тот должен быть сперва разрушителем, раз бивающим ценности.
Так принадлежит высшее зло к высшему благу, и это

– творческое благо.

Я гораздо более страшный человек, чем кто-либо из существовавших до сих пор; это не исключает и того, что я окажусь самым благодетельным. Я знаю радость уничтожения в такой степени, которая соразмерна моей силе уничтожения – в том и другом я повинуюсь своей дионисической натуре, которая не умеет отделять отрицающего деяния от утверждающего слова. Я первый имморалист: поэтому я истребитель par excellence.

3.

Меня не спрашивали, а должны были бы спросить, что именно в моих устах, устах первого имморалиста, означает имя Заратуштры1: ибо то, что составляет чудовищную единственность этого перса в истории, является прямой противоположностью имморализму. Заратуштра первый увидел в борьбе добра и зла истинное колесо хода вещей; перевод морали на язык метафизики в качестве силы, причины, цели в себе – дело его рук. Но этот вопрос был бы в сущности уже и ответом. Заратуштра создал это роковое заблуждение, мораль: следовательно, он должен быть и первым, кто признает его таковым. Не только потому, что у него здесь более долгий и богатый опыт, чем у любого другого мыслителя, – вся история в конечном счете не что иное, как экспериментальное опровержение тезиса о так называемом «нравственном миропорядке», – гораздо важнее, что Заратуштра правдивее любого другого мыслителя. Его и только его учение почитает правдивость за высшую добродетель – это значит, за противоположность трусости «идеалиста», который обращается в бегство перед реальностью; в Заратуштре воплощено больше мужества, чем у всех мыслителей вместе взятых. Говорить правду и хорошо стрелять из лука – такова пер сидская добродетель. – Понимают ли меня?.. Само пре одо ле ние морали из правдивости, самопреодоление моралиста в его противоположность – в меня – вот что означает в моих устах имя Заратуштры.

1. Здесь речь идет уже не о герое Н., а о древнеиранском пророке. См. прим. к 2[4] в ПСС 12.

4.

В сущности в моем слове имморалист заключаются два отрицания. Я отрицаю, во-первых, тип человека, который до сих пор почитался наивысшим, – добрых, доброжелательных, благодетельных; я отрицаю, во-вторых, тот род морали, который добился значимости и господства в качестве морали как таковой, – мораль decadence или, говоря предметнее, христианскую мораль. На второе отрицание можно смотреть как на более решающее, поскольку, в общем и целом, завышенная оценка доброты и доброжелательства мною уже рассматривается как следствие decadence, симптом слабости, несовместимый с восходящей и утверждающей жизнью: в утверждении отрицание и уничтожение суть условия. – Я остановлюсь сперва на психологии доброго человека. Чтобы оценить, чего стоит тот или иной тип человека, надо подсчитать цену, в которую обходится его поддержание, – надо знать его условия существования. Условие существования добрых есть ложь: иначе говоря, вопиющее не-желание видеть, какова в сущности реальность; я хочу сказать, она не такова, чтобы каждую минуту вызывать доброжелательные инстинкты, еще менее, чтобы допускать ежеминутное вмешательство близоруких добродушных рук. Вообще смотреть на бедствия всякого рода как на возражение, как на нечто, что должно быть устранено, есть niaiserie par excellence, есть по своим последствиям, в общем и целом, настоящее несчастье, роковая глупость, – почти такая же, как, скажем воля, пожелавшая устранить дурную погоду, – из-за сострадания, например, к бедным людям… В великой экономии целого ужасы реальности (в аффектах, желаниях, в воле к власти) в неизмеримой степени более необходимы, чем эта форма маленького счастья, так называемая «доброта»; надо быть очень снисходительным, чтобы уделять вообще место последней, ибо она обусловлена инстинктом лживости. У меня будет серьезный повод доказать чрезмерно зловещие последствия оптимизма, этого исчадия homines optimi, для всей истории. Заратустра – первый, кто понял, что оптимист есть такой же decadent, как и пессимист, и, пожалуй, еще более вредный, – сказал: «Добрые люди никогда не говорят правды. Обманчивые берега и ложную безопасность указали вам добрые; во лжи добрых были вы рождены и окутаны ею. Добрые всё извратили и исказили до самого основания». К счастью, мир не построен на таких инстинктах, чтобы только добродушное, стадное животное находило в нем свое узкое счастье; требовать, чтобы все стали «добрыми людьми», стадными животными, голубоглазыми, доброжелатель ными, «прекраснодушными », или, как этого желает господин Герберт Спенсер, альтруистами, значило бы отнять у бытия его великий характер, значило бы кастрировать человечество и низвести его к жалкой китайщине. – И это пытались сделать!.. Именно это называли моралью…В этом смысле именует Заратустра добрых то «последними людьми», то «началом конца»; прежде всего он воспринимает их как самый вредоносную разновидность людей, ибо они отстаивают свое существование за счет истины, равно как и за счет будущего.

Ибо добрые не могут созидать: они всегда начало конца:

– они распинают того, кто пишет новые ценности
на новых скрижалях, они приносят себе в жертву будущее,
– они распинают всё человеческое будущее!

Добрые – были всегда началом конца... И какой бы вред ни нанесли клеветники на мир,

– вред добрых – самый вредный вред.

5.

Заратустра, первый психолог добрых, есть – следовательно – друг злых. Если декадансная порода людей восходит в ранг высшей породы, то это может произойти только за счет противоположной ей породы – сильных и уверенных в жизни людей. Если стадное животное предстает в сиянии чистейшей добродетели, то исключительный человек должен быть уценен до «злого». Если лживость во что бы то ни стало использует для своей оп тики слово «истина», то все действительно правдивое должно обретаться под самыми дурными именами. Зара тустра не оставляет здесь никаких сомнений, он говорит: именно познание добрых, «лучших » было тем, что внушало ему ужас перед человеком; из этого отвращения выросли у него крылья, «чтобы унестись в далекое будущее», – он не скрывает, что его тип человека, тип относительно сверхчеловеческий, сверхчеловечен имен но по отношению к добрым, что добрые и праведные назвали бы его сверхчеловека дьяволом…

Вы, высшие люди, каких встречал мой взор! в том
сомнение мое в вас и мой тайный смех: я угадываю,
вы бы назвали моего сверхчеловека – дьяволом!

Так чужда ваша душа всего великого, что сверхчеловек
был бы вам страшен в своей доброте…

Из этого места, а не из какого другого следует исходить, чтобы понять, чего хочет Заратустра: тот род людей, который он конципирует, конципирует реальность, как она есть: он достаточно силен для этого – он не отчужден, не отдален от нее, он и есть сама реальность, и он несет в себе все, что есть в ней страшного и загадочного, только при этом условии в человеке может быть величие…

6.

Но еще и в другом смысле избрал я для себя отличительным, почетным знаком слово имморалист; я горд тем, что у меня есть это слово, выделяющее меня из всего человечества. Никто еще не воспринимал христианскую мораль как нечто, находящееся ниже себя; для этого нужна была высота, взгляд вдаль, совершенно неслыханная до сих пор психологическая глубина и бездонность. Хри сти анская мораль была до сих пор Цирцеей всех мыслителей – они были у нее в услужении. – Кто до меня спускался в пещеры, из которых клубится ядовитое дыхание такого идеала – клеветы на мир? Кто хотя бы осмеливался догадываться, что это суть пещеры? Кто вообще среди философов был до меня психологом, а не его противоположностью, «мошенником более высокого класса», «идеалистом»? До меня еще не было никакой психологии. – Быть здесь первым может оказаться проклятием; в любом случае это – судьба: ибо ты и презираешь, как первый… Отвращение к человеку есть моя опасность…

7.

Поняли ли меня? – Что меня отделяет, что отстраняет меня от всего остального человечества, так это то, что я открыл христианскую мораль. Поэтому я нуждался в таком слове, которое заключало бы в себе вызов каждому. То, что глаза на это не открылись раньше, я считаю величайшей нечистоплотностью, какая только есть на совести у человечества, самообманом, обращенным в инстинкт, принципиальной волей не видеть ничего происходящего, никакой причинности, никакой действительности, фабрикацией фальшивых монет in psychologicis, доходящей до преступления. Слепота перед христианством есть преступление par excellence – преступление против жизни… Тысячелетия, народы, первые и последние, философы и старые бабы – не считая пяти-шести моментов истории и меня, как седьмого, – все в этом отношении стOят друг друга. Христианин был до сих пор «моральным существом», – curiosum, не знающий себе равных, – и, в качестве «морального существа» – более абсурдным, лживым, тщеславным, легкомысленным, более вредным самому себе, чем это могло бы присниться самому отъявленному мизантропу. Христианская мораль – самая злостная форма воли ко лжи, настоящая Цирцея человечества: то, что его испортило. Не заблуждение как заблуждение ужасает меня в этом зрелище, – не тысячелетняя нехватка «доброй воли», дисциплины, приличия, мужества в духовном отношении, которая обнаруживается в его победе: меня ужасает отсутствие естественности, тот совершенно чудовищный факт, что сама противоестественность получила в качестве морали высочайшие почести и осталась висеть над человечеством как закон, как категорический императив!.. До такой степени ошибаться – не поодиночке, не каким- нибудь народом, но целым человечеством!.. Учат презирать самопервейшие инстинкты жизни; выдумали «душу», «дух», чтобы посрамить тело; в условии жизни, в половой любви, учат переживать нечто нечистое; в том, что глубоко необходимо для развития, в суровом себялюбии (– уже одно это слово было хулою! –) ищут злое начало; и напротив, в типичном признаке упадка, в противоречии инстинкту, в «самоотвержении», утрате равновесия, «обезличенности» и «любви к ближнему» (– одержимости ближним!) видят более высокую ценность, что я говорю! – ценность как таковую!.. Как! значит, само человечество в decadence? И всегда было в нем? – О чем можно говорить наверняка, так это о том, что ему преподавали лишь ценности декаданса в качестве высших ценностей. Мораль самоотречения есть мораль упадка par excellence, факт «я погибаю» перенесен здесь в императив: «вы все должны погибнуть» – и не только в императив!.. Эта единственная мораль, которой до сих пор учили, мораль самоотречения, изобличает волю к концу, она отрицает жизнь в ее глубочайших основаниях. – Но тут остается открытой возможность, что вырождается не человечество, а только та паразитирующая порода людей, священников, которые с помощью морали долгались до звания определителей его ценностей, – которые угадали в христианской морали свое средство к власти… И на самом деле, мое мнение таково: учителя, вожди человечества, все теологи были еще и decadents; отсюда переоценка всех ценностей в нечто враждебное жизни, отсюда мораль… Определение морали: мораль – это идиосинкразия decadents, с тайным умыслом отомстить жизни – и этот умысел увенчался успехом. Я придаю ценность этому определению.

8.

Поняли ли меня? – Я ведь не сказал ни единого слова, которое не было бы сказано еще пять лет назад устами Заратустры. – Открытие христианской морали есть событие, не имеющее себе равных, настоящая катастрофа. Кто способен просветить относительно нее, тот force majeure, рок, – он ломает историю человечества надвое. Живут либо до него, либо после него… Молния истины угодила именно в то, что до сих пор стояло на самом возвышении; кто понимает, что здесь уничтожено, пусть посмотрит, осталось ли у него вообще еще что-нибудь в руках. Все, что до сих пор называлось «истиной», признано самой вредной, коварной, подземной формой лжи; святой предлог «улучшить» человечество признан хитростью, рассчитанной на то, чтобы высосать саму жизнь, обескровить ее. Мораль как вампиризм… Кто открыл мораль, открыл тем самым негодность всех ценностей, в которые верят или верили; он уже не видит ничего почтенного в наиболее почитаемых, даже объявленных святыми человеческих типах, он видит в них самую губительную разновидность выродков, – губительную потому, что они очаровывали… Понятие «Бог» изобретено как противоположность понятию жизни – в нем сведено в ужасающее единство всё вредное, отравляющее, клеветническое, вся смертельная враждебность к жизни! Понятие «поту стороннего », «истинного мира» изобретено, чтобы обесценить единственный мир, который существует, чтобы не оставить никакой цели, никакого разума, никакой задачи для нашей земной реальности! Понятия «душа», «дух», под конец еще и «бессмертная душа» изобретены, чтобы презирать тело, чтобы сделать его больным – «святым», чтобы всему, что в жизни заслуживает серьезного отношения, вопросам питания, жилища, духовной диеты, ухода за больными, гигиены, климата, противопоставить ужасное легкомыслие! Вместо здоровья «спасение души» – иными словами, folie circulaire1, мечущийся между судорогами покаяния и истерией искупления! Понятие «греха» изобретено вместе с подручным пыточным инструментом, понятием «свободной воли», чтобы сбить с толку инстинкт, чтобы сделать вто рою натурой недоверие к инстинктам! В понятии «самоотвержения », «самоотречения» настоящий признак decadence, падкость соблазну вредного, не-умение-найти-свою-пользу, саморазрушение обращены вообще в признак ценности, в «долг», «святость», «божественное» в человеке! Наконец – и это самое страшное – в понятии доброго человека взята сторона всего слабого, больного, неудавшегося, страдающего-по-себе, – всего, что должно погибнуть; закон селекции перечеркнут, идеал сделан из противоречия человеку гордому и удавшемуся, утверждающему, уверенному в будущем и обеспечивающему это будущее – он называется отныне злым… И всему этому верили как морали! – Ecrasez l’infame2!
1. циркулярный психоз (фр.).

2. раздавите гадину (фр.). Слова Вольтера.

9.

Поняли ли меня? – Дионис против Распятого…

7. мстительные последыши – см. пред. прим. … напастью тысячелетий – в Dm после этих слов следовала по началу другая концовка параграфа, которую Н. вычеркнул при редактуре в начале декабря: И даже в случае Вагнера, – ведь как мог бы я отрицать, что из своей дружбы с Вагнером и госпожой Вагнер я вынес самые отрадные и возвышенные воспоминания, – что между нами ни разу не пробежало ни единой тени? Именно это дает мне нейтральность взгляда, необходимую, чтобы видеть проблему Вагнера как проблему культуры вообще – и, возможно, разрешить ее… В-пятых и в последних: я нападаю только на те вещи, которые я знаю досконально, – которые я сам пережил, которыми я в определенной степени сам был когда-то. Христианство моих предков находит во мне свое завершение, – взращенная самим христианством, ставшая солнечно ясной строгость интеллектуальной совести обращается против христианства: в моем лице судит себя, во мне преодолевает себя само христианство.

8. замаскированной … воспитания – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 706).
Что же случилось … против ветра – см. ПСС 4, с. 101, стр. 16
– с. 102, стр. 21.

Почему я так умен

1. противником вегетарианства … Вагнер – см. письмо фон Герсдорфу от 28 сентября 1869 г. (НП, с. 69–70).
дух носится над водою – ср.: Быт 1, 2.
начать с … какао – ср. письмо Франциске Ницше от 3 августа 1887 г. (НП, с. 280).
Сидячая жизнь … святого духа – ср. афоризм 34 «Стрел и изречений » в СИ.

2. Никто не волен жить где угодно; а кому суждено – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 710).
эти имена о чем-нибудь да говорят – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 711).

3. Виктора … Grecs – книга издана в Париже в 1887 году. Экземпляр сохранился в библиотеке Н.
мои Laertiana – т.е. исследования Н. о Диогене Лаэртском: De Laertii Diogenis fontibus (опубликовано в «Rheinisches Museum », 1868–1869, Bde. 23–24); Analecta Laertiana (опубликовано в «Rheinisches Museum», 1870, Bd. 25); К вопросам об источниках и критике Диогена Лаэртского (Basel, 1870). … что его не существует» – до проделанной Н. в начале декабря редактуры после этих слов следовало такое продолжение: Эмерсон со своими эссе даже в мрачные времена был для меня другом и умел меня развлечь: в нем столько скепсиса, столько «возможностей», что у него даже добродетель становится остроумной… Единственный случай: … Еще ребенком я охотно прислушивался к нему. Равным образом «Тристрам Шенди» относится к числу книг, которые были вкусны для меня с самых ранних лет; о том, как я воспринимал Стерна, говорит очень выразительное место в «Челов. слишком челов.» (II, аф. 113). Возможно, что по родственным причинам среди немецких книг я предпочитал Лихтенберга… Хочу также упомянуть аббата Гальяни, этого глубочайшего во всей истории шута. – Из старинных книг одно из моих сильнейших впечатлений – озорной провансалец Петроний, сочинивший последнюю Satura Menippea. Эта суверенная свобода от «морали», от «серьезности», от собственного утонченного вкуса, эта рафинированность в смешении вульгарной и «ученой» латыни, этот раскованный задор, который с грацией и лихостью перескакивает через всю эту животную суть античной «души» – я не смог бы назвать другой книги, которая бы произвела на меня столь освобождающее впечатление: она действует дионисийски. В тех случаях, когда мне нужно побыстрее избавиться от вреднего впечатления – беру тот случай, когда я в целях моей критики христианства слишком долго дышал воздухом трясины апостола Павла, – мне хватает, в качестве героического средства, пары страниц Петрония: я тут же выздоравливаю.
сказал где-то … против бытия – ср. СИ, Четыре великих заблуждения, 8, предпоследнее предложение.

4. насилие над Евтерпой – см. письмо Ганса фон Бюлова от 24 июля 1872 г. и черновик ответа Н. (НП, с. 93–95).
Шекспира … тип Цезаря – ср. аф. 98 ВН.

5. До редактуры, проделанной в начале декабря, этот параграф выглядел следующим образом: Музыка – ради неба! – пусть она будет отдохновением и ничем иным!.. Ни за что на свете не должна она становиться для нас тем, чем ее сделало в наши дни нещадное злоупотребление – возбуждающим средством, еще одним ударом кнута для измотанных нервов, типичным вагнерианством! – Не существует ничего более нездорового – crede experto! – чем это вагнеровское злоупотребление музыкой; это наихудшая разновидность «идеализма» среди всех возможных идеалистических вывертов. Мало что удручает меня так, как измена инстинкту, с какой уже в молодые годы предаются пороку Вагнера. Вагнер и молодость – это ведь то же самое, что яд и молодость… Лишь за последние шесть лет мне снова стало знакомо, что такое музыка – благодаря тому, что я глубоко опомнился, вернувшись к своему почти забытому инстинкту, благодаря, прежде всего, неоценимому счастью обрести близкородственного в этом инстинкте друга, Петера Гаста, единственного композитора, который в наши дни еще знает, что такое музыка, – который еще может ее создавать! – Чего я вообще хочу от музыки? Чтобы она была ясной и глубокой, как предзакатный час в октябре. Мягкой, милой – не жаркой… Чтобы она нежилась на солнце, чтобы все в ней было сладко, особенно, тонко и умно… Чтобы в ногах у нее был азарт… Ни одна попытка «проникнуться » Вагнером в эти шесть лет мне не удавалась. Всякий раз после первого акта я бежал от смертельной скуки. Как беден, как экономен и осмотрителен от природы этот «гений», какое терпение приходится проявлять прежде, чем дождешься от него чего-нибудь стоящего! Сколько же у него самого желудков, чтобы постоянно снова пережевывать то, что он нам уже перед этим немилосердно разжевал! Я называю его «Магнер1»…
Бодлер – ср. письмо Кезелицу от 26 февраля 1888 г. (НП, с. 305–306).

1. Игра слов от нем. Magen – «желудок». Соответственно Вагнер, переделанный в Магнера, может читаться как «желудочник».

6. С того момента … клавираусцуг – знакомство Н. с клавиром этого произведения состоялось в 1861 г.

8. обратиться в ежа – ср.: «О бедности богатейшего», с. 314 наст. изд.: Заратустра не ёж.

9. на свое будущее … никаких желаний – ср. ПСС 13, 16[44], а также письмо Брандесу от 23 мая 1888 г. (НП, с. 318).
моя первая филологическая работа – «К истории собрания изречений Феогнида». Опубликовано в «Rheinisches Museum », Bd. 22 (1867).

10. Германский кайзер … «величие» – в Dm это место было кем-то (не рукою Ницше) зачеркнуто, тем не менее оно содержится в копии, сделанной Петером Гастом. Рауль Рихтер и Отто Вайс опубликовали его в комментариях к своим изданиям – соответственно в 1908 и 1911 годах. Карл Шлехта в своем издании 1956 года почему-то упустил его из вида. В основном тексте оно впервые было восстановлено лишь в издании Подаха в 1961 году.
пакт с папой – в сентябре 1888 кайзер Вильгельм II нанес в Риме визит папе Льву XIII.
безлюдья … «многолюдья» – у Н. игра слов (Einsamkeit – Vielsamkeit). В переводе использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 721).
… рано, в семь лет – ср.: ПСС 8, 28[8].

Почему я пишу такие хорошие книги

1. Cр.: ПСС 13, 19[1, 7].
иные … посмертно – ср.: СИ, Изречения и стрелы, 15.
фон Штайн … в моем «Заратустре» – см. черновик письма Генриху фон Штайну: НП, с. 233.
кто понял … «современным» людям – ср. черновик письма Францу Овербеку: НП, с. 322.
когда я своей веской – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 722).
один профессор Берлинского – вероятно, профессор Ю. Кафтан. Ср.: черновик адресованного ему письма конца декабря 1888: «Вы с вашим визитом в Сильс-Мария летом прошлого года относитесь к тем эпизодам моей жизни, от которых волосы дыбом встают». (Цит. по: Ф. Ницше. Так говорил Заратустра. М., «Прогресс», 1994).
Видманна … «Опасная книга Ницше» – об этой статье см. подробнее в письме Мальвиде фон Мейзенбуг от 24 сентября 1886 г. (НП, с. 260).
обзор … Шпиттелером – см. письма Йозефу Видманну и Карлу Шпиттелеру февраля 1888 г. (НП, с. 298–300).
Из-за игры … для попадания – До второй половины декабря редакция этого места выглядела следующим образом: Не то, чтобы в первом или втором случае отсутствовала «добрая воля», тем более интеллигентность. Господина Шпиттелера я даже считаю одним из самых достойных и тонких среди нынешних критиков; его работа о французской драме – пока еще не изданная, – должно быть, вещь первого ранга.
истребителя морали – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 722).

2. До декабря 1888 г. этот параграф выглядел следующим образом: Немцы до сих пор ничего не поняли в моих книгах, тем более – во мне самом. – Понял ли вообще хоть кто-нибудь хоть что-то у меня – во мне? – Только один, и никто кроме него – Рихард Вагнер (еще один повод усомниться, был ли он собственно немцем)… У кого из моих немецких «друзей» (понятие друга в моей жизни – это понятие в кавычках) есть хоть в малейшей степени та глубина взгляда, которая сделала Вагнера шестнадцать лет назад пророком в том, что касается меня? Он представил меня тогда немцам, в письме, опубликованном в «Норд дойче цай тунг», следующими бессмертными словами: «То же, чего ждем мы от Вас, может стать задачей всей жизни – всей жизни такого человека, который сейчас нужнее всего для нас и в качестве какого мы и возвещаем сейчас о Вас всем тем, кто в наше время испытывает потребность в том, чтобы из самого наиблагороднейшего источника немецкого духа – всепоглощающего сурового глубокомыслия – разузнать и разведать, какой же должна быть немецкая образованность, если только необходимо, чтобы споспешествовала она достижению самых благородных целей этой вновь воскресшей к жизни нации»1. Вагнер просто оказался прав, – он прав сегодня. Я – единственный форс-мажор, достаточно сильный, чтобы избавить немцев, и не только немцев… Возможно, он забыл, что, коль скоро мое предназначение – указывать пути культуре, то я должен указывать их и всякому Рихарду Вагнеру? Культура и «Парсифаль»? Такое сочетание не годится…
старые торговки … винограда – ср. письмо конца 1888 г. Францу Овербеку: НП, с. 355–356.
Париже изумлялись … Тэна – слова из письма Ипполита Тэна к Н. от 14 декабря 1888 г.: «столь литературный и столь живописный немецкий стиль <речь о «Сумерках идолов» – ред.> нуждается в читателях, весьма сильных в знании немецкого; я недостаточно владею языком, чтобы с первого раза ощутить все Ваши дерзости и тонкости». (Пер. К. Свасьяна).
Я не могу … Аминь – пародия на Лютерово «На том стою, и не могу иначе». Ср. в ДД «В кругу дочерей пустыни».

1. Строки из «открытого письма» Вагнера к Н., опубликованного в связи с полемикой вокруг памфлета Виламовица-Мёллендорфа против «Рождения трагедии». Цит. по: Ф. Ницше. Рождение трагедии. М.: Ad Marginem, 2001. С. 288. Пер. А.В. Михайлова.

3. В более ранней, ноябрьской, версии этого параграфа было написано, в частности, следующее: Мои произведения требуют усилий. Чтобы понимать самый лаконичный язык – а за одно и самый скупой на формулы, самый живой и, как правило, художественный, – которым когда-либо говорил философ, следует проделывать процедуру обратную той, что применима ко всей прочей философской литературе. Последнюю нужно сгущать, иначе можно испортить себе желудок – меня же требуется разбавлять, делать жидким, иначе тоже испортишь себе желудок. Для меня молчание – такой же инстинкт, как для господ философов – болтовня. Я краток, – мои читатели сами должны стать пространными, чтобы выудить и собрать все, что мной продумано и затаено. – С другой стороны, есть такие предпосылки «понимания» меня, до которых доросли очень и очень немногие: нужно уметь помещать проблему на нужном месте, то есть в связи с родственными ей проблемами, и при этом надо топографически представлять себе заброшенные уголки, труднодоступные местности науки в целом и прежде всего философии. – Наконец, я говорю только о пережитом, а не просто о «помысленном»; у меня отсутствует противоположность мышления и жизни. Моя «теория» вырастает из моей «практики» – ох, из отнюдь не безобидной практики!.. Послушайте, что нам дает понять об этом Заратустра, тот, кто утверждает: «Добрые люди никогда не говорят правду» (далее следовала цитата из ТГЗ: см. ПСС 4, с. 205, стр. 12–18).
… экстазы познания – ср. в письме Г. Кезелица к Н. от 25 октября 1888 г.: «Какими «просветлениями», какими экстазами познания благодарен я Вашему духу – духу правителя мира!»
мое слово … дурных инстинктов – ср. ПСС 4, с. 102, ст. 19–21.
Вам, отважным … делать выводы – см. главу «О видении и загадке» (ПСС 4, с. 160, ст. 17–25).

4. уши, способные … позволительно делиться – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 725).

5. прочих пустых … кочанах – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 726).
моего определения любви – ср. СВ, 2.
«проповедь … духа жизни» – см. А, «Закон против христианства», Тезис четвертый.

6. «Гений сердца … отливов» – цитируется начало 295 афоризма ПСДЗ, в котором Н. говорит о Дионисе.
«Рождение трагедии»

1. с именем … надежды – предварительный вариант этого места в Dm: у дела Вагнера появились интеллигентные сторонники.
«Возрождения трагедии – ср. письмо Г. Харта к Н. от 4 января 1877: «За последние два дня (: возможно, то же будет и в следующие два:) я дважды подряд прочел, – вернее сказать, «проглотил», «переболел» ею – Вашу вещицу «Возрож дение трагедии из духа музыки», и пришел к выводу, что, пожалуй, никто не проникал до сих пор в суть искусства и художественного творчества столь глубоко, как Вы».

3. «Говорить жизни … уничтожения» – см. СИ, Чем я обязан древним, пар. 5.

4. Весь образ … 41–44 – ср.: РВБ, главы 7, 1, 4, 9, 6.

Несвоевременные

1. или … Ницше – предварительный вариант этого места в Dm: Но настал день, когда Вагнер снизошел – опустился; когда он протянул руки всему, что хотело примириться с ним, когда он примирился с «рейхом», с патронажным «образованием» и даже с добрым боженькой – когда он пошел причащаться!.. Вагнер скомпрометировал меня.

2. распивочного евангелия – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 733).
пресловутый «Grenzboten» – об этой статье, вышедшей 17 октября 1873 г., см. в написанном спустя десять дней письме Н. к фон Герсдорфу: НП, с. 102–103.
Гофманом из Вюрцбурга – См.: Franz Hoffmann (рецензия на ДШ) in: Allgemeiner litterarischer Anzeiger fur das evan gelische Deutschland, Bd. 12 (1873), S. 321–336 (November), 401–408 (Dezember). Опубликовано также в: Philosophische Schriften, V. Erlangen, 1878, S. 410–447.
Карл Хиллебранд (1829–1884) – Его статья «Ницше против Штрауса» («Nietzsche gegen Strauss») впервые была опубликована в Augsburger Allgemeine Zeitung, №№ 265–266 от 22 и 23 сентября 1873.
собрании его сочинений – Karl Hillebrand. Zeiten, Volker und Menschen. Bd. 2. Berlin, 1875. S. 291–310. Книга имеется в библиотеке Н.
Стендаля … дуэлью – ср. в письме Карлу Шпиттелеру от 25 июля 1888 г.: Первый шаг, который надо совершить, появившись «в обществе, чтобы на тебя обратили внимание, – это дуэль », сказал Стендаль. Я этого не знал, но я это сделал (НП, с. 324). КиМ полагают, что источником цитаты для Н. послужило предисловие Проспера Мериме к переписке Стендаля, изданной в 1855 г. в Париже (книга сохранилась в библиотеке Н.).
libres penseurs … противоречии – ср. в черновике декабрьского письма Георгу Брандесу: черт знает что сотворил бы я с этими вольнодумцами (НП, с. 350).

3. указание … третьего «Несвоевременного» – см. предпоследний абзац 7-й главы ШВ.
О том … побыть ученым – ср.: ШВ, 3; ЧСЧ, 252; EH ЧСЧ 3. Ср. также предварительный вариант этого места в Dm: Чем должен быть ученый, и чем я тогда совершенно не был – это с нетерпеливой суровостью я написал перед собой на стене. – Хотите пример того, как я ощущал себя в то время, почти что выродившийся в ученого, похожий скорее на книжного червя, полуслепого, который педантично ползал вдоль и поперек через тома античных стихотворцев, вбурившийся в свое ремесло, которое отнимало не только три четверти моих сил, но и время, необходимое хотя бы для того, чтобы подумать, как эти силы восполнить? Я привожу этот суровый образчик психологии ученого, который в названном сочинении внезапно, словно повествуя о каком-то невыразимом переживании, бросается в глаза.
многосущим – вариант К. Свасьяна, использован нами по КСВ (ср.: т. 2, с. 736).

Человеческое, слишком человеческое

Октябрьская редакция этой главы содержала, в частности, следующие, не вошедшие в окончательный текст, детали первого Байройтского фестиваля:
Типичное зрелище являл собою старый кайзер, который аплодировал и одновременно кричал своему адьютанту графу Лендорфу: «ужасно! ужасно!». – Здесь был весь европейский бездельничающий сброд, и кто ни попадя входил в дом Вагнера и выходил из него так, будто Байройт был каким-то новым видом спорта. Да и ни чем иным он в сущности не был. Здесь, вдобавок к старым по водам бездельничать, открыли новый, художественный, повод – «большую оперу» с препятствиями; в убедительной, благодаря ее тайной сексуальности, музыке Вагнера открыли связующее средство для общества, в котором каждый предавался своим plaisirs. То, что там осталось от «дела» и, если хотите, было самой его невинностью – это идиоты, вроде Ноля, Поля и Коля (последний, можно сказать, – genius loci в Байройте), порода настоящих вагнеранцев, шайка богооставленных и духолишенных типов с крепкими брюшками, которая подъедала все «отходы», оставленные мастером. А сколько же он оставляет «отходов»!..

2. Брендель – Карл Франц Брендель (1811–1868), немецкий музыковед и композитор, один из основателей «Всеобщего музыкального объединения».
Ноль, Поль, Коль – Карл Фридрих Людвиг Ноль, автор биографии Вагнера, которую Н. читал в 1888 г.; Рихард Поль, музыковед, опубликовавший в 1888 в ответ на СВ памфлет «Казус Ницше»; Й.Г. Коль – как удалось установить биографу Н. Курту Паулю Янцу, – автор книги «О звуковой живописи в немецком языке».
очаровательная … утешить – речь о Луизе Отт. См. переписку с нею Н. августа–сентября 1876 г. (НП, с. 124–126).

3. Ср. ПСС 12, 9[42].

4. Глубоко скрытое … другие Само – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 739).

6. безнадежных … высший рэализм – 16 июня Эрвин Роде писал Н. по поводу ЧСЧ: Возможно ли вот так вынуть свою душу и взамен впустить в себя другую? Стать вдруг Рэ вместо Ницше? На что Н. отвечал: Ищи в моей книге лишь меня, а не друга Рэ. (НП, с. 146–147).
рэализм – в оригинале: Reealismus, от фамилии Рэ.
послужить секирой … человечества – выражение из проповеди Иоанна Крестителя: «Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь» (Мф 3, 10). Н. говорит об искоренении «метафизической потребности» человечества.

Утренняя заря

1. На мораль … “или?”… – в октябрьской редакции: На мораль не нападают, ее просто больше не слушают… По ту сторону до бра и зла! «Утренняя заря», gaya scienza (1882), мой «Заратустра» (1883) – это прежде всего поступки, говорящие «Да!» – в каждом предложении слово берет имморалист. Отрицание в них – просто итог, оно следует, оно не предшествует.

2. есть воля … человекоосквернителями – перевод К. Свасьяна, приводится по КСВ (ср.: т. 2, с. 742).
затаившихся священников – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 742).

Веселая наука

Ты … Януариус – эпиграф к четвертой книге ВН. Перевод К. Свасьяна.

Может ли … Заратустры – см. ВН, 342.

«К мистралю» – сочинено осенью 1884 г.

Так говорил Заратустра

1. беременности … слониха – ср. по поводу сроков «вынашивания » ЧСЧ: ПСС 8, 22[80].
начало «Заратустры» … мысль Заратустры – см. ВН, 342; 341. гобоя… – должно быть: кларнета, указывает Кезелиц.
незабвенный германский – в Dm эти слова зачеркнуты Кезелицем. Фридрих III был, пожалуй, единственным современным Н. германским политиком, о котором он с симпатией отзывался в зрелые годы. В 1888 г., получив известие о его смерти, Н. писал: Он был для нас светом, пусть и слабеньким, мерцающим, но светом свободной мысли, последней надеждой Германии (цит. по: Т. Манн. Аристократия духа. М., 2009. С. 328).

2. Н. цитирует афоризм 382 из ВН. Приводится нами в новой редакции перевода К. Свасьяна.

3. «Сюда приходят … говорить» – ПСС 4, с. 188 (стр. 21–23) – 189 (стр. 18–20).

4. Л'Акуилу … стечение обстоятельств – городок в Абруццких Апеннинах. 10 июня 1883 Н. писал своей сестре Элизабет в Рим: Неудача! Сирокко держит свой пламенеющий меч над Л'Акуилой. Местность не для меня!
Фридрихе II – cм. прим. к А, 60.
ни одного приветного … возмущения – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 748).
в таком состоянии … теплота – ср.: ПСС 13, 9[7].

6. ремень у обуви – ср.: Ин 1, 27.
«я замыкаю … гор» – см. ПСС 4, с. 212, стр. 11–13.
душа … отлив – см. ПСС 4, с. 212 (стр. 29)–213 (стр. 5).
огромное … Аминь – см. ПСС 4, с. 170, стр. 6.
во все … Да – см. ПСС 4, с. 170, стр. 28–29.

7. Ночь … влюбленного – см. ПСС 4, с. 110–111.

8. Ариадна – так Н. обращается 3 января 1889 г. в своей записке к Козиме Вагнер. Так же он называет ее в конце письма Буркхардту от 6 января (см. НП, с. 361, 366).
Я брожу … избавлением – см. ПСС 4, с. 145 (стр. 38)–146 (стр. 7).
Не хотеть … до богов – см. ПСС 4, с. 89 (стр. 38)–90 (стр. 16).
станьте тверды – см. ПСС 4, с. 218, стр. 21.
созидающие тверды – см. ПСС 4, с. 218, стр. 14.

По ту сторону добра и зла

1. … негативной, негактивной – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 754). У Н. противопоставлено jasagende (букв.: говорящая «да») и neinsagende, neinthuende (букв.: говорящая «нет», творящая «нет»). Хотя Н. здесь и не образует неологизмов, передать симмет ричным образом его противопоставление возможно только с помощью игры слов (негактивный, т. е. негативно ак тивный). Для усиления симметрии мы заменили и «утверждающую» (jasa gen de), стоявшую в переводе Антоновского и оставленную Свасьяном, на «позитивную».

Генеалогия морали

«Ибо человек … не хотеть» – заключительная фраза «К генеалогии морали».

Сумерки идолов

2. «Современные идеи», например – вариант этого места в более ранней редакции: Все политические «современные идеи», включая идею Рейха, рабочий вопрос, преступление, добровольную смерть, брак, все позавчерашние литературные суеверия, предпосылки образования, последние эстетические ценности – все это выражено в пяти словах.
второе сознание … «темным стремлением» – ср. в письме Кезелица к Н. от 25 октября 1888: «Такое ощущение, как будто у Вас выросло второе сознание, как будто всё до сих пор было темным, слепым стремлением, как будто только в Вашей духовности «Воля» зажгла свой свет, чтобы отвергнуть неверный путь, по которому она идет под откос». Стоит отметить, что Н. охотно копирует здесь за Кезелицем шопенгауэровскую терминологию.
«темным стремлением» … верном пути – Н. перефразирует строки из «Пролога на небесах» в «Фаусте» Гёте. Существующие стихотворные переводы не передают в точности смысл этих строк, который буквально таков: «Добрый человек даже среди темных стремлений сознает, где находится верный путь».
только с меня … культуры – еще одна цитата из письма Кезелица к Н. от 25 октября: «только с Вас начинаются снова надежды, задачи, предписывающие пути культуры».

3. Предисловие … льдом и Югом – ср.: НП, с. 327–328. полузатопленном Комо – см. письмо Кезелицу от 27 сентября 1888 (НП, с. 332).
родился Виктор Эммануил – Виктор Эммануил II (1820–1878), с 1861 г. первый король Италии. В последнем письме Буркхардту Н. идентифицирует себя с ним (см. НП, с. 365).
завершение «Переоценки» – на месте этих слов в Dm стояло: седьмой день. КиМ восстановили окончательный, на их взгляд, вариант, исходя из следующего. Отправляя в 1893 г. список «Ессе homo» в Наумбург Элизабет Ферстер-Ницше, Кезелиц указывал в сопроводительном письме: «Список с Ecce homo дословен. Единственно … я позволил себе … на с. 104 вставить два слова: «первой книги» <т. е. «первой книги «Переоценки»>». Поскольку Кезелиц говорит о вставке, то неизбежен вывод, что слова «завершение «Переоценки», к которым присоединена вставка, написаны Н. В Dm до сих пор можно различить следы вписанных карандашом, а затем стертых резинкой слов над словами «седьмой день», на которых в свою очередь заметны следы впоследствии стертого карандашного зачеркивания. Поэтому события можно реконструировать следующим образом. 1. Завершение «Переоценки» было правкой Н., которую он отправил в Лейпциг уже после корректуры, сделанной в начале декабря. 2. Листок или записка, на которой Н. дал инструкции касательно этого исправления, потерялся или был уничтожен. 3. Поскольку об этом изменении говорилось в отдельной записке или на отдельном листе, то оно не могло не попасться на глаза Кезелицу, когда он забирал в Лейпциге рукопись EH; отсюда и возбужденное письмо Овербеку от 18 января 1889 г., где он пишет: «Если это произведение закончено, во что я верю, то Ницше мог сойти с ума от того, что безгранично радовался триумфу человеческого разума в нем, окончанию этого произведения», а также спустя неделю: «В «Ессе homo» говорится о «Переоценке всех ценностей» как о завершенном труде». Стоит заметить, что Кезелиц тогда все еще представлял себе «Переоценку » как произведение в четырех книгах. Отсюда вытекает 4-й пункт: поначалу Кезелиц заменил седьмой день, согласно указанию Н., на завершение «Переоценки», но позднее, когда он готовил свою копию ЕН, он вписал то, что ему показалось на тот момент правильным: завершение первой книги «Переоценки». 6. Первый редактор ЕН, Рауль Рихтер, ничего не знал об этих обстоятельствах, и оставил так, как было в первой редакции Dm: седьмой день.
Клод Лоррен … совершенства – ср. в письме Кезелицу от 30 октября 1888 г. (НП, с. 337).

Случай «Вагнер»

1. … трубачу из Зэкингена – см. СИ, Набеги Несвоевременного 1 и коммент.
извилистой – В оригинале: listiger Kirchenmusik, т. е. «хитрая церковная музыка», но поскольку речь идет о ферейне Листа, то в listiger, несомненно, прочитывается и «листовская». Наилучший паллиатив для передачи этой игры слов на русском – «извилистый» – предложен К. Свасьяном в КСВ (т. 2, с. 758).

2. лежит на совести … реанимировал ее – ср.: НП, с. 333, 341. Фишера – немецкий эстетик Фридрих Теодор Фишер (1807– 1887).

3. У немца … плосок – ср.: СИ, «Изречения и стрелы», 27.
немецкий кайзер … просто «немецким» – ср.: ПСС 13, 25[13].

4. … хорошего часа – после этих слов, согласно указаниям Э. Фёрстер-Ницше, должна была быть вставка из так называемой «парагвайской записки». По уверениям ФёрстерНицше, после смерти ее мужа она «нашла в его бумагах чрезвычайно обидное письмо Н. к нему, и кроме того, 5 листов … два из которых содержали пометки, что их содержание должно быть вставлено в одну из глав» (из письма Э. Фёрстер-Ницше Раулю Рихтеру, редактору первого издания EH, от 22 июня 1908 г.). Вот содержание «вставки », о которой говорит Элизабет Фёрстер-Ницше: Рассказать ли о моем «немецком» опыте? – Фёрстер: длинноногий, голубоглазый, блондин (соломенная башка!1), «породистый немец», ядовито и желчно налетающий на все, в чем есть дух и будущее – на еврейство, вивисекцию и т. д., – однако моя сестра оставила ради него своих «ближних» и ринулась в мир полный опасности и злых случайностей. – Кезелиц: по-саксонски льстивый, временами настоящий телепень, которого с места не сдвинуть, воплощение закона тяжести – но у него первосортная музыка, которая несется на легких ногах. – Овербек: высушенный, скисший, живущий под каблуком у своей супруги; он, как Миме, подносит мне отравленный напиток сомнения и недоверия к самому себе, выказывает, однако, свою благожелательную заботу и называет себя моим «дальновидным другом». – Полюбуйтесь на них, – вот три немецких типажа! Канальи!..
Подах опубликовал в своей биографии этот текст в качестве аутентичного текста Н., за что был подвергнут критике многих ницшеведов. КиМ, в свою очередь, согласны с Подахом в том, что содержание записки «вполне могло быть продуктом крайнего раздражения Н. в отношении его близких и друзей, свойственного Н. в определенную фазу создания EH». Кроме того, КиМ отмечают, что записка написана в стилистике Н., Элизабет Фёрстер-Ницше никогда не смогла бы сама сочинить таких фраз. И все же, по мнению КиМ, филологические основания для публикации этих фраз в составе EH отсутствуют. Во-первых, рукопись этих страниц не сохранилась: по словам Элизабет, она переписала текст, после чего уничтожила оригинал. Во-вторых, нет никакой гарантии, что Н. сохранил бы эти фразы в окончательной редакции книги. В-третьих, не исключено, что текст является компиляцией из аутентичных фраз Н., составленной Элизабет наподобие некоторых сфальсифицированных ею писем. (В этой связи редактор данного тома советует обратить внимание на письмо к Элизабет от 7 февраля 1886 г. (НП, с. 251), где Н. также сокрушается о ее отъезде в Парагвай.) Наконец, в-четвертых, весьма вероятно, что письмо в Парагвай было отослано Н. в первые дни января 1889 г., в дни «туринской катастрофы », то есть после завершения работы над EH, и содержало в себе «забракованные» самим Н. черновые варианты, с помощью которых он решил вызвать определенную реакцию у Б. Фёрстера.
датчанин … Брандес – о лекциях Брандеса см. в переписке Н. с Брандесом: НП, с. 308, 311, 314, 317, 318. По поводу комментируемого места в EH см. в письме Брандесу от 20 ноября 1888 г. (НП, с. 341).
И вот … человечества – Речь идет о Мальвиде фон Мейзенбуг. Эти предложения были вычеркнуты в Dm чужой (не Н.) рукой (см. преамбулу). КиМ полагают, что далее могло следовать продолжение главы, где, в частности, «Мальвида предстает в образе Кундри» (из черновика письма Козиме Вагнер). См. также НП, с. 363: Мальвида, как известно, – Кундри, которая смеялась в то время, как содрогался мир (согласно легенде, использованной в «Парсифале» Вагнера, Кундри высмеяла Христа на его крестном пути).

1 В оригинале: Strohkopf, т. е. буквально «соломенная голова», а в переносном смысле «набитый дурак».

Почему я судьба

1–2. Ср. ПСС 13, 25[6]; НП, с. 349–351.

2. и кто … творческое благо – см.: ПСС 4, с. 120, стр. 36–40.

4. … исчадия – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 765).
Обманчивые берега … основания – см. ПСС 4, с. 217, стр. 23–25. «последними людьми» – см. ПСС 4, с. 17–18.
Ибо добрые … началом конца – см. ПСС 4, с. 217, стр. 1–6.
И как бы … вред – см. ПСС 4, с. 216, стр. 21–22.

5. «Чтобы унестись … будущее» – см. ПСС 4, с. 151, стр. 18–19.
Вы, высшие … дьяволом – см. ПСС 4, с. 151, стр. 12–14.
Так чужда … доброте – см. ПСС 4, с. 151, стр. 7–8.

7. обращенным в инстинкт … фабрикацией – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 767).
одержимости ближним – использована редакция К. Свасьяна по КСВ (ср.: т. 2, с. 767).

25

История Израиля неоценима, как типичное изображение того процесса, посредством которого естественные ценности лишались всякой естественности: я отмечаю этот процесс пятью фактами. Первоначально, во времена Царей, и Израиль стоял ко всем вещам в правильном, т. е. естественном, отношении. Его Иегова был выражением сознания власти, радости, надежды на себя: в нём ожидали победы и спасения, с ним доверяли природе, что она даёт то, в чём нуждается народ, и прежде всего дождь. Иегова - Бог Израиля и, следовательно, Бог справедливости: такова логика всякого народа, который обладает силою и с чистой совестью пользуется ею. В празднествах выражаются обе эти стороны самоутверждения народа: он благодарен за великие судьбы, которые возвышают, он благодарен за круговую смену времён года, за всю свою удачу в скотоводстве и земледелии. - Это положение долго оставалось идеалом уже и после того, как ему был положен печальный конец, анархией внутри, ассириянами извне. Но народ выше всего ценил образ царя - хорошего солдата и вместе с тем строгого судью: так понимал это прежде всего Исайя - этот типичный пророк (т. е. критик и сатирик момента). - Но надежда не осуществлялась. Старый Бог ничего более не мог из того, что мог он ранее. От него должны были бы отказаться. Что же случилось? Изменили понятие о нём, - это понятие лишили естественности; этой ценой его удержали. - Иегова - Бог “справедливости” - более не составляет единства с Израилем, он не служит выражением народного самосознания: он только условный Бог... Понятие о нём сделалось орудием в руках жрецов-агитаторов, которые теперь истолковывали всякое счастье как награду, всякое несчастье - как наказание за непослушание против Бога, как “грех”: извращённая манера мнимого “нравственного миропорядка”, посредством которого раз навсегда извращаются естественные понятия “причина” и “действие”. Теперь, когда с наградой и наказанием изгнана была из мира естественная причинность, явилась потребность в противоестественной причинности; отсюда следует вся дальнейшая противоестественность. Бог, который требует, - вместо Бога, который помогает, советует, который в основе является словом для всякого счастливого вдохновения мужества и самодоверия... Мораль не является уже более выражением условий, необходимых для жизни и роста народа, его глубочайшего инстинкта жизни, но, сделавшись абстрактною, становится противоположностью жизни, - мораль как коренное извращение фантазии, “дурной глаз” по отношению к миру. Что такое еврейская, что такое христианская мораль? Случай, лишённый своей невинности, несчастье, осквернённое понятием “греха”, благосостояние как опасность, как “искушение”, физиологически плохое самочувствие, отравленное червем совести.

26

Понятие о Боге извращено; понятие о морали извращено:но на этом не остановилось еврейское жречество. Можно было обойтись и без всей истории Израиля: прочь её... Эти жрецы устроили чудо из искажения, документальным доказательством которого является перед нами добрая часть Библии: прошлое собственного народа они перенесли в религию с полным надругательством над всяким преданием, над всякой исторической действительностью, иначе говоря, сделали из этого прошлого тупой механизм спасения, соединивши вину против Иеговы с наказанием, благочестие с наградой. Этот позорнейший акт исторического извращения мы чувствовали бы гораздо болезненнее, если бы тысячелетнее церковное истолкование истории не притупило в нас требования к честности in historicis. А церкви вторили философы: ложь “нравственного миропорядка” проходит через всё развитие даже новейшей философии. Что означает “нравственный миропорядок”? То, что раз навсегда существует Божья воля на то, что человек может делать и чего не может, что ценность народа и отдельной личности измеряется тем, как много или мало он повинуется Божьей воле; что в судьбах народа и отдельной личности воля Божья оказывается господствующей, т. е. наказывающей и награждающей, сообразно со степенью послушания. - Действительность вместо этой жалкой лжи гласит: тот человек - паразит, который преуспевает на счёт всего здорового в жизни, т. е. жрец, злоупотребляет именем Бога: такое положение вещей, при котором жрец определяет ценности, он называет “Царством Божьим”, средство, при помощи которого достигается или поддерживается такое состояние, он называет “волей Божьей”; с хладнокровным цинизмом мерит он народы, времена, отдельные личности меркою полезности или вреда для власти жрецов. В самом деле: в руках еврейских жрецов великое время истории Израиля сделалось временем упадка; изгнание, продолжительное несчастье, обратилось в вечное наказание за прошлые великие времена, за те времена, когда жрец ещё был ничем. Из сильных, весьма свободных, удачных образов истории Израиля они сделали, сообразуясь с потребностями, жалких проныр и ханжей или “безбожников”; психологию всякого великого события они упростили идиотской формулой “послушания или непослушания Богу”. Ещё шаг далее: “Божья воля” (т. е. условие для поддерживания власти жреца) должна быть известна, - для этой цели необходимо “откровение”. По-немецки: является необходимость в великой литературной фальсификации - открывается “Священное Писание”; оно делается публичным со всей иерархической помпой, с покаянными днями, с воплями горести о “грехах”. “Воля Божья” уже давно известна: вся беда в том, что чуждаются “Священного Писания”... Уже Моисей открыл “волю Божью”... Что же произошло? Раз навсегда, со строгостью, с педантизмом, формулировал жрец, что хочет он иметь, “в чём Божья воля”, вплоть до больших и малых податей, которые должны были платить ему (не были забыты и самые вкусные куски мяса, так как жрец есть пожиратель бифштексов)... И с тех пор вся жизнь устраивается так, что нигде нельзя обойтись без жреца; во всех естественных событиях жизни - при рождении, браке, болезни, смерти, не говоря о “жертве” (трапезе), - является священный паразит, чтобы лишить всё это естественности, “освятить” их, выражаясь его языком... Ибо нужно же понять это; всякий естественный обычай, всякое естественное учреждение (государство, судоустройство, брак, попечение о бедных и больных), всякое требование, исходящее от инстинкта жизни, - короче, все, что имеет свою цену в самом себе, через паразитизм жреца (или “нравственный миропорядок”) в основе своей лишается ценности, становится противоценным, и даже более того: в дополнение требуется санкция, - необходима сообщающая ценность сила, которая, отрицая природу, сама создаёт ценность... Жрец обесценивает природу, лишает её святости: этой ценой он существует вообще. - Неповиновение Богу, т. е. жрецу, “закону”, получает теперь имя “греха”; средствами для “примирения с Богом”, само собой, являются такие средства, которые основательнее обеспечивают подчинение жрецу: только жрец “спасает”. В каждом жречески организованном обществе психологически неизбежными делаются “грехи”: они факторы власти, жрец живёт грехами, он нуждается в том, чтобы “грешили”... Высшее положение: “Бог прощает тому, кто раскаивается”; по-немецки; кто подчиняется жрецу. -
27

На такой-то ложной почве, где всё естественное, всякая естественная ценность, всякая реальность возбуждала против себя глубочайшие инстинкты господствующего класса, выросло христианство, самая острая форма вражды к реальности, какая только до сих пор существовала. “Святой народ”, удержавший для всего только жреческие оценки, только жреческие слова, и с ужасающей последовательностью заклеймивший всё, что на земле представляло ещё силу, словами “нечестивый”, “мир”, “грех”, - этот народ выдвинул для своего инстинкта последнюю формулу, которая в своей логике доходила до самоотрицания: в лице христианства он отрицал последнюю форму реальности - он отрицал “святой народ”, “избранный народ”, самое иудейскую реальность. Случай первого ранга: маленькое мятежное движение, окрещённое именем Иисуса из Назарета, ещё раз представляет собою иудейский инстинкт, иначе говоря, жреческий инстинкт, который не выносит уже более жреца как реальность, который изобретает ещё более отвлечённую форму существования, ещё менее реальное представление о мире, чем то, которое обусловливается учреждением церкви. Христианство отрицает церковь...

Я не понимаю, против чего иного могло направляться восстание, зачинщиком которого, по справедливости или по недоразумению, считается Иисус, если это не было восстанием против еврейской церкви, принимая “церковь” в том смысле, какой даётся этому слову теперь. Это было восстанием против “добрых и справедливых”, против “святых Израиля”, против общественной иерархии, - не против их испорченности, но против касты, привилегии, порядка, формулы, это было неверие в “высших людей”, это было отрицание всего, что было жрецом и теологом. Но иерархия, которая всем этим хотя бы на одно мгновение подвергалась сомнению, была той сваей, на которой ещё продолжал удерживаться посреди “воды” иудейский народ, с трудом достигнутая последняя возможность уцелеть, residuum его обособленного политического существования: нападение на неё было нападением на глубочайший инстинкт народа, на самую упорную народную волю к жизни, которая когда-либо существовала на земле. Этот святой анархист, вызвавший на противодействие господствующему порядку низший народ, народ изгнанных и “грешников”, чандалы внутри еврейства, речами, которые, если верить Евангелию, ещё и теперь могли бы довести до Сибири, - он был политическим преступником, поскольку таковой возможен в обществе, до абсурда неполитическом. Это привело его на крест: доказательством может служить надпись на кресте. Он умер за свою вину, - нет никакого основания утверждать, как бы часто это ни делали, что он умер за вину других. -
28

Совсем иной вопрос, сознавал ли он вообще этот антагонизм или лишь другие в нём его чувствовали. Здесь я впервые касаюсь проблемы психологии Спасителя. - Я признаюсь, что мало книг читаю с такими затруднениями, как Евангелия. Эти затруднения не те, в разъяснении которых учёная любознательность немецкого духа праздновала свой самый незабвенный триумф. Далеко то время, когда и я, подобно всякому молодому учёному, с благоразумной медлительностью утончённого филолога смаковал произведение несравненного Штрауса. Тогда мне было 20 лет: теперь я слишком серьёзен для этого. Какое мне дело до противоречий “предания”? Как можно вообще назвать “преданием” легенду о святых? Истории святых - это самая двусмысленная литература, какая вообще только существует: применять научные методы там, где отсутствуют какие-либо документы, представляется мне с самого начала делом совершенно безнадёжным, учёным праздномыслием...

29

Что касается меня, то мне интересен психологический тип Спасителя. Он мог бы даже удержаться в Евангелиях, вопреки Евангелиям, как бы его ни калечили и какими бы чуждыми чертами его ни наделяли: так удержался тип Франциска Ассизского в легендах о нём, вопреки этим легендам. Истина не в том, что он сделал, что сказал, как он собственно умер; но важен вопрос, можно ли представить его тип, даются ли “преданием” черты для его представления. Я знаю попытку вычитать из Евангелия даже историю “души”; это представляется мне доказательством психологического легкомыслия, достойного презрения. Господин Ренан, этот гаер in psychologicis, для объяснения типа Иисуса дал два самых неуместных понятия, какие только возможны: понятие гений и понятие герой (heros). Но что только можно назвать неевангельским, так это именно понятие “герой”. Как раз всё, противоположное борьбе, противоположное самочувствию борца, является здесь как инстинкт: неспособность к противодействию делается здесь моралью (“не противься злому” - глубочайшее слово Евангелия, его ключ в известном смысле); блаженство в мире, в кротости, в неспособности быть врагом. Что такое “благовестие”? - Найдена истинная жизнь, вечная жизнь - она не только обещается, но она тут, она в вас: как жизнь в любви, в любви без уступки и исключения, без дистанции. Каждый есть дитя Божье - Иисус ни на что не имеет притязания для себя одного, - как дитя Божье, каждый равен каждому... И из Иисуса делать героя! - А что за недоразумение со словом “гений”! Всё наше понятие о “духе”, целиком культурное понятие, - в том мире, в котором живёт Иисус, не имеет никакого смысла. Говоря со строгостью физиолога, здесь было бы уместно совершенно иное слово, слово “идиот”. Мы знаем состояние болезненной раздражительности чувства осязания, которое производит содрогание при всяком дотрагивании, при всяком прикосновении твёрдого предмета. Представим подобный физиологический habitus в его последнем логическом выражении: как инстинкт ненависти против всякой реальности, как бегство в “непостижимое”, в “необъяснимое”, как отвращение от всякой формулы, от всякого понятия, связанного с временем и пространством, от всего, что твёрдо, что есть обычаи, учреждения, церковь, как постоянное пребывание в мире, который не соприкасается более ни с каким родом реальности, в мире лишь “внутреннем”, “истинном”, “вечном”. “Царство Божье внутри вас”.

30

Инстинктивная ненависть против реальности: это есть следствие крайней чувствительности к страданию и раздражению, избегающей вообще всякого “прикосновения”, потому что оно ощущается ею слишком глубоко.

Инстинктивное отвращение от всякого нерасположения, от всякой вражды, от всех границ и расстояний в чувстве: следствие крайней чувствительности к страданию и раздражению, которая всякое противодействие, всякую необходимость противодействия ощущает как невыносимое отвращение (т. е. как вредное, как отрицаемое инстинктом самосохранения), блаженство же своё (удовольствие) видит в том, чтобы ничему и никому не оказывать противодействия - ни злу, ни злому, - любовь, как единственная, как последняя возможность жизни...

Это две физиологические реальности, на которых, из которых выросло учение спасения. Я называю их высшим развитием гедонизма, на вполне болезненной основе. Близкородственным ему, хотя с большим придатком греческой жизненности и нервной силы, является эпикуреизм, языческое учение спасения. Эпикур - типичный decadent, впервые признанный таковым мною. - Боязнь боли, даже бесконечно малого в боли, не может иметь иного конца, как только в религии любви.

31

Я предвосхитил свой ответ на проблему. Предпосылкой для него является то, что тип Спасителя мы получили только в сильном искажении. Это искажение само по себе очень правдоподобно. Такой тип по многим основаниям не мог остаться чистым, цельным, свободным от примесей. На нём должна была оставить следы и среда, в которой вращался этот чуждый образ, ещё более история, судьба первой христианской общины: она обогатила этот тип такими чертами, которые делаются понятными только в целях борьбы или пропаганды. Тот странный и больной мир, в который вводят нас Евангелия, - мир как бы из одного русского романа, где сходятся отбросы общества, нервное страдание и “ребячество” идиота, - этот мир должен был при всех обстоятельствах сделать тип более грубым: в особенности первые ученики, чтобы хоть что-нибудь понять, переводили это бытие, расплывающееся в символическом и непонятном, на язык собственной грубости, - для них тип существовал только после того, как он отлился в более знакомые формы... Пророк, Мессия, будущий судья, учитель морали, чудотворец, Иоанн Креститель, - вот сколько было обстоятельств, чтобы извратить тип... Наконец, не будем низко оценивать proprium всякого великого почитания, в особенности сектантского почитания: оно сглаживает оригинальные, часто мучительно-чуждые, черты и идиосинкразии в почитаемом существе - оно даже их не видит. Можно было бы пожалеть, что вблизи этого интереснейшего из decadents не жил какой-нибудь Достоевский, т. е. кто-либо, кто сумел бы почувствовать захватывающее очарование подобного смешения возвышенного, больного и детского. Ещё одна точка зрения: тип мог бы, как тип decadence, фактически совмещать в себе многое и противоречивое: такая возможность не исключается вполне. Однако всё говорит против этого именно: предание должно было бы в этом случае быть вполне верным и объективным - а всё заставляет предполагать противоположное. Обнаруживается зияющее противоречие между проповедником на горах, море и лугах, появление которою так же приятно поражает, как появление Будды, хотя не на индийской почве, и тем фанатиком нападения, смертельным врагом теологов и жрецов, которого злость Ренана прославила как “le grand maitre en ironie”. Я сам не сомневаюсь в том, что обильная мера желчи (и даже esprit) перелилась в тип учителя из возбуждённого состояния христианской пропаганды: достаточно известна беззастенчивость всех сектантов, которые стряпают себе апологию из своего учителя. Когда первой общине понадобился судящий, сварливый, гневающийся, злостный, хитрый теолог против теолога, она создала себе по своим потребностям своего “Бога”: без колебания она вложила в его уста те вполне не евангельские понятия, без которых она не могла обойтись, каковы: “будущее Пришествие”, “Страшный суд”, всякий род ожидания и обещания.

32

Ещё раз говорю, что я против того, чтобы в тип Спасителя вносить фанатизм: слово imperieux, которое употребил Ренан, одно уничтожает тип. “Благовестие” и есть именно благая весть о том, что уже не существует более противоречий; Царство Небесное принадлежит детям; вера, которая здесь заявляет о себе, не приобретается завоеванием; она тут, она означает возвращение к детству в области психического. Подобные случаи замедленной зрелости и недоразвитого организма, как следствия дегенерации, известны но крайней мере физиологам. - Такая вера не гневается, не порицает, не обороняет себя: она не приносит “меч”, она не предчувствует, насколько она может сделаться началом разъединяющим. Она не нуждается в доказательствах ни чудом, ни наградой и обещанием, ни “даже писанием”: она сама всякое мгновение есть своё чудо, своя награда, своё доказательство, своё “Царство Божье”. Эта вера даже не формулирует себя - она живёт, она отвращается от формул. Конечно, случайность среды, языка, образования определяет круг понятий: первое христианство владеет только иудейско-семитическими понятиями (сюда относится еда и питьё при причастьи, которыми так злоупотребляет церковь, как всем еврейским). Но пусть остерегаются видеть здесь что-нибудь более чем язык знаков, семиотику, повод для притчи. Ни одно слово этого анти-реалиста не должно приниматься буквально, - вот предварительное условие для того, чтобы он вообще мог говорить. Между индусами он пользовался бы понятиями Санкхьи, среди китайцев - понятиями Лао-цзы, и при этом не чувствовал бы никакой разницы. - Можно было бы с некоторой терпимостью к выражению назвать Иисуса “свободным духом” - для него не существует ничего устойчивого: слово убивает; всё, что устойчиво, то убивает. Понятие “жизни”, опыт “жизни”, какой ему единственно доступен, противится у него всякого рода слову, формуле, закону, вере, догме. Он говорит только о самом внутреннем: “жизнь”, или “истина”, или “свет” - это его слово для выражения самого внутреннего; всё остальное, вся реальность, вся природа, даже язык, имеет для него только ценность знака, притчи. - Здесь нельзя ошибаться насчёт того, как велик соблазн, который лежит в христианском, точнее сказать, в церковном предрассудке: такой символист par excellence стоит вне всякой религии, всех понятий культа, всякой истории, естествознания, мирового опыта, познания, политики, психологии, вне всяких книг, вне искусства, - его “знание” есть чистое безумие, не ведающее, что есть что-нибудь подобное. О культуре он не знает даже и понаслышке, ему нет нужды бороться против неё, он её не отрицает... То же самое по отношению к государству, ко всему гражданскому порядку и обществу, к труду, к войне, - он никогда не имел основания отрицать “мир”; он никогда не предчувствовал церковного понятия “мир”... Отрицание для него есть нечто совершенно невозможное. - Подобным же образом нет и диалектики, нет представления о том, что веру, “истину” можно доказать доводами (его доказательства - это внутренний “свет”, внутреннее чувство удовольствия и самоутверждения, только “доказательства от силы”). Такое учение также не может противоречить, оно не постигает, что существуют, что могут существовать другие учения, оно не умеет представить себе противоположное рассуждение... Где бы оно ни встретилось с ним, оно будет печалиться с самым глубоким сочувствием о “слепоте” - ибо оно само видит “свет” - но не сделает никакого возражения.

33

Во всей психологии “Евангелия” отсутствует понятие вины и наказания; равно как и понятие награды. “Грех”, всё, чем определяется расстояние между Богом и человеком, уничтожен, - это и есть “благовестие”. Блаженство не обещается, оно не связывается с какими-нибудь условиями: оно есть единственная реальность; остальное - символ, чтобы говорить о нём...

Следствие подобного состояния проецируется в новую практику, собственно в евангельскую практику. Не “вера” отличает христианина. Христианин действует, он отличается иным образом действий. Ни словом, ни в сердце своём он не противодействует тому, кто обнаруживает зло по отношению к нему. Он не делает различия между чужим и своим, между иудеем и не иудеем (“ближний” в собственном смысле слова есть иудей, единоверец). Он ни на кого не гневается, никого не презирает. Он не появляется на суде и не позволяет привлекать себя к суду (“не клянись вовсе”). Он ни при каких обстоятельствах не разведётся с женой, даже в случае доказанной неверности её. - Всё в основе - один принцип, всё - следствие одного инстинкта. -

Жизнь Спасителя была не чем иным, как этой практикой, не чем иным была также и его смерть. Он не нуждался более ни в каких формулах, ни в каком обряде для обхождения с Богом, ни даже в молитве. Он всецело отрешился от иудейского учения раскаяния и примирения; он знает, что это есть единственная жизненная практика, с которой можно себя чувствовать “божественным”, “блаженным”, “евангелическим”, во всякое время быть как “дитя Божье”. Не “раскаяние”, не “молитва о прощении” суть пути к Богу: одна евангельская практика ведёт к Богу, она и есть “Бог”! - То, с чем покончило Евангелие, это было иудейство в понятиях “грех”, “прощение греха”, “вера”, “спасение через веру”, - всё иудейское учение церкви отрицалось “благовестием”.

Глубокий инстинкт, как должно жить, чтобы чувствовать себя на “небесах”, чтобы чувствовать себя “вечным”, между тем как при всяком ином поведении совсем нельзя чувствовать себя “на небесах”, - это единственно и есть психологическая реальность “спасения”. - Новое поведение, но не новая вера...

34

Если я что-нибудь понимаю в этом великом символисте, так это то, что только внутренние реальности он принимал как реальности, как “истины”, - что остальное всё, естественное, временное, пространственное, историческое, он понимал лишь как символ, лишь как повод для притчи. Понятие “Сын Человеческий” не есть конкретная личность, принадлежащая истории, что-нибудь единичное, единственное, но “вечная” действительность, психологический символ, освобождённый от понятия времени. То же самое, но в ещё более высоком смысле можно сказать и о Боге этого типичного символиста, о “Царстве Божьем”, о “Царстве Небесном”, о “Сыновности Бога”. Ничего нет более не христианского, как церковные грубые понятия о Боге как личности, о грядущем “Царстве Божьем”, о потустороннем “Царстве Небесном”, о “Сыне Божьем”, втором лице св. Троицы. Всё это выглядит - мне простят выражение -- неким кулаком в глаз: о, в какой глаз! - евангельский: всемирно-исторический цинизм в поругании символа... А между тем очевидно, как на ладони, что затрагивается символами “Отец” и “Сын”, - допускаю, что не на каждой ладони: словом “Сын” выражается вступление в чувство общего просветления (блаженство); словом “Отец” - само это чувство, чувство вечности, чувство совершенства. - Мне стыдно вспомнить, что сделала церковь из этого символизма: не поставила ли она на пороге христианской “веры” историю Амфитриона? И ещё сверх того догму о “непорочном зачатии”?.. Но этим она опорочила зачатие...

“Царство Небесное” есть состояние сердца, а не что-либо, что “выше земли” или приходит “после смерти”. В Евангелии недостаёт вообще понятия естественной смерти: смерть не мост, не переход, её нет, ибо она принадлежит к совершенно иному, только кажущемуся, миру, имеющему лишь символическое значение. “Час смерти” не есть христианское понятие. “Час”, время, физическая жизнь и её кризисы совсем не существуют для учителя “благовестия”… “Царство Божье” не есть что-либо, что можно ожидать; оно не имеет “вчера” и не имеет “послезавтра”, оно не приходит через “тысячу лет” - это есть опыт сердца; оно повсюду, оно нигде...

51

Что вера при известных обстоятельствах делает блаженным, что блаженство из навязчивой идеи ещё не делает истинной идеи, что вера не двигает горами, но скорее нагромождает горы, где их совсем нет, - это в достаточной мере можно выяснить, пройдясь по сумасшедшему дому. Конечно, не жрецу, ибо жрец из инстинкта отрицает, что болезнь есть болезнь, что сумасшедший дом есть сумасшедший дом. Христианство нуждается в болезни почти в такой же мере, как Греция нуждалась в избытке здоровья: делать больным - это собственно задняя мысль всей той системы, которую церковь предлагает в видах спасения. И не является ли сама церковь - в последнем идеале католическим сумасшедшим домом? - И сама земля вообще не сумасшедший ли дом? - Религиозный человек, каким его хочет церковь, - есть типичный decadent; время, когда религиозный кризис господствует над народом, всегда отмечается нервными эпидемиями; “внутренний мир” религиозного человека так похож на внутренний мир перевозбуждённых и истощённых, что их можно смешать друг с другом. “Высшие состояния”, которые христианство навязало человечеству как ценность всех ценностей, - это эпилептоидные формы. Церковь причисляла к лику святых только сумасшедших или великих обманщиков in majorem dei honorem... Я позволил себе однажды охарактеризовать весь христианский training раскаяния и спасения (который теперь лучше всего можно изучить в Англии), как методически воспитываемую folie circulaire, само собой разумеется, на почве к тому уже подготовленной, т. е. глубоко болезненной. Не всякий может сделаться христианином: в христианство не “обращаются”, - для этого должно сделаться больным... Мы, другие, имеющие мужество к здоровью и также к презрению, как можем мы не презирать религию, которая учила пренебрегать телом! которая не хочет освободиться от предрассудка о душе! которая из недостаточного питания делает “заслугу”! которая борется со здоровым, как с врагом, дьяволом, искушением! которая убедила себя, что можно влачить “совершенную душу” в теле, подобном трупу, и при этом имела надобность создать себе новое понятие о “совершенстве”, нечто бледное, болезненное, идиотски-мечтательное, так называемую святость; святость - просто ряд симптомов обедневшего, энервирующего, неисцелимого испорченного тела!.. Христианское движение, как европейское движение, с самого начала есть общее движение всего негодного и вырождающегося, которое с христианством хочет приобрести власть. Христианское движение не выражает упадка расы, но оно есть агрегат, образовавшийся из тяготеющих друг к другу форм decadence. Не развращённость древности, благородной древности, сделала возможным христианство, как это думают. Учёный идиотизм, который и теперь ещё утверждает нечто подобное, заслуживает самого резкого опровержения. В то время, как христианизировались во всей империи больные, испорченные слои чандалы, существовал как раз противоположный тип, благородство в самом его красивом и зрелом образе. Но численность получила господство; демократизм христианских инстинктов победил... Христианство не было национальным, не обусловливалось расой. Оно обращалось ко всем обездоленным жизнью, оно имело своих союзников повсюду. Христианство, опираясь на rancune больных, обратило инстинкт против здоровых, против здоровья. Всё удачливое, гордое, смелое, красота прежде всего, болезненно поражает его слух и зрение. Ещё раз вспоминаю я неоценимые слова Павла: “Бог избрал немощное мира, немудрое мира, незнатное мира, уничиженное мира”: это была та формула, in hoc signo которой победил decadence. - Бог на кресте - неужели ещё до сих пор не понята ужасная подоплёка этого символа? Всё, что страдает, что на кресте, - божественно... Мы все на кресте, следовательно, мы божественны... Мы одни божественны... Христианство было победой, более благородное погибло в нём, до сих пор христианство было величайшим несчастьем человечества...

52

Христианство стоит в противоречии также со всякой духовной удачливостью, оно нуждается только в больном разуме, как христианском разуме, оно берёт сторону всякого идиотизма, оно изрекает проклятие против “духа”, против superbia здорового духа. Так как болезнь относится к сущности христианства, то и типически христианское состояние, “вера”, - должно быть также формой болезни, все прямые честные, научные пути к познанию должны быть также отвергаемы церковью как пути запрещённые. Сомнение есть уже грех... Совершенное отсутствие психологической чистоплотности, обнаруживающееся во взгляде священника, есть проявление decadence. Можно наблюдать на истерических женщинах и рахитичных детях, сколь закономерным выражением decadence является инстинктивная лживость, удовольствие лгать, чтобы лгать, неспособность к прямым взглядам и поступкам. “Верой” называется нежелание знать истину. Ханжа, священник обоих полов, фальшив, потому что он болен: его инстинкт требует того, чтобы истина нигде и ни в чем не предъявляла своих прав. “Что делает больным, есть благо, что исходит из полноты, из избытка, из власти, то зло” - так чувствует верующий. Непроизвольность во лжи - по этому признаку я угадываю каждого теолога по призванию - Другой признак теолога - это его неспособность к филологии. Под филологией здесь нужно подразумевать искусство хорошо читать, конечно, в очень широком смысле слова, искусство вычитывать факты, не искажая их толкованиями, не теряя осторожности, терпения, тонкости в стремлении к пониманию. Филология как Ephexis в толковании: идет ли дело о книгах, о газетных новостях, о судьбах и состоянии погоды, - не говоря о “спасении души”... Теолог, все равно в Берлине или Риме, толкует ли он “Писание” или переживание, как, например, победу отечественного войска в высшем освещении псалмов Давида, всегда настолько смел, что филолог при этом готов лезть па стену. Да и что ему делать, когда ханжи и иные коровы из Швабии свою жалкую серую жизнь, свое затхлое существование с помощью “перста Божия” обращают в “чудо милости”, “промысел”, “спасение”! Самая скромная доза ума, чтобы не сказать приличия, должна была бы привести этих толкователей к тому, чтобы они убедились, сколько вполне ребяческого и недостойного в подобном злоупотреблении божественным перстом. Со столь же малой дозой истинного благочестия мы должны бы были признать вполне абсурдным такого Бога, который лечит нас от насморка или подает нам карету в тот момент, когда разражается сильный дождь, и, если бы он даже существовал, его следовало бы упразднить. Бог как слуга, как почтальон, как календарь, - в сущности, это только слово для обозначения всякого рода глупейших случайностей. “Божественное Провидение”, в которое теперь еще верит приблизительно каждый третий человек в “образованной” Германии, было бы таким возражением против Бога, сильнее которого нельзя и придумать. И во всяком случае оно есть возражение против немцев!..

53

- Что мученичество может служить доказательством истины чего-либо, - в этом так мало правды, что я готов отрицать, чтобы мученик вообще имел какое-нибудь отношение к истине. Уже в тоне, которым мученик навязывает миру то, что считает он истинным, выражается такая низкая степень интеллектуальной честности, такая тупость в вопросе об истине, что он никогда не нуждается в опровержении. Истина не есть что-нибудь такое, что мог бы иметь один, а не иметь другой: так могли думать об истине только мужики или апостолы из мужиков вроде Лютера. Можно быть уверенным, что сообразно со степенью совестливости в вопросах духа всё более увеличивается скромность, осторожность относительно этих вещей. Знать немногое, а всё остальное осторожно отстранять для того, чтобы познавать дальше... “Истина”, как это слово понимает каждый пророк, каждый сектант, каждый свободный дух, каждый социалист, каждый церковник, - есть совершенное доказательство того, что здесь нет ещё и начала той дисциплины духа и самопреодоления, которое необходимо для отыскания какой-нибудь маленькой, совсем крошечной ещё истины. Смерти мучеников, мимоходом говоря, были большим несчастьем в истории: они соблазняли... Умозаключение всех идиотов, включая сюда женщин и простонародье, таково, что то дело, за которое кто-нибудь идёт на смерть (или даже которое порождает эпидемию стремления к смерти, как это было с первым христианством), имеет за себя что-нибудь, - такое умозаключение было огромным тормозом исследованию, духу исследования и осмотрительности. Мученики вредили истине. Даже и в настоящее время достаточно только жестокости в преследовании, чтобы создать почтенное имя самому никчемному сектантству. - Как? разве изменяется вещь в своей ценности только от того, что за неё кто-нибудь кладёт свою жизнь? - Заблуждение, сделавшееся почтенным, есть заблуждение, обладающее лишним очарованием соблазна, - не думаете ли вы, господа теологи, что мы дадим вам повод сделаться мучениками из-за вашей лжи? - Опровергают вещь, откладывая её почтительно в долгий ящик; так же опровергают и теологов. Всемирио-исторической глупостью всех преследователей и было именно то, что они придавали делу своих противников вид почтенности, одаряя её блеском мученичества... До сих пор женщина стоит на коленях перед заблуждением, потому что ей сказали, что кто-то за него умер на кресте. Разве же крест аргумент? Но относительно всего этого только один сказал то слово, в котором нуждались в продолжение тысячелетий, - Заратустра.

Знаками крови писали они на пути, по которому они шли, и их безумие учило, что кровью свидетельствуется истина.

Но кровь - самый худший свидетель истины; кровь отравляет самое чистое учение до степени безумия и ненависти сердец.

А если кто и идёт на огонь из-за своего учения - что же это доказывает! Поистине, совсем другое дело, когда из собственного горения исходит собственное учение [II, 350] [II 66].

54

Пусть не заблуждаются: великие умы - скептики. Заратустра - скептик. Крепость, свобода, вытекающие из духовной силы и её избытка, доказываются скептицизмом. Люди убеждения совсем не входят в рассмотрение всего основного в ценностях и отсутствии таковых. Убеждение - это тюрьма. При нём не видишь достаточно далеко вокруг, не видишь под собой: а между тем, чтобы осмелиться говорить о ценностях и неценностях, нужно оставить под собой, за собой пятьсот убеждений... Дух, который хочет великого, который хочет также иметь и средства для этого великого, по необходимости будет скептик. Свобода от всякого рода убеждений - это сила, это способность смотреть свободно... Великая страсть, основание и сила бытия духа ещё яснее, ещё деспотичнее, чем сам дух, пользуется всецело его интеллектом: она заставляет его поступать, не сомневаясь; она даёт ему мужество даже к недозволенным средствам; она разрешает ему при известных обстоятельствах и убеждения. Убеждение как средство: многого можно достигнуть только при посредстве убеждения. Великая страсть может пользоваться убеждениями, может их использовать, но она не подчиняется им - она считает себя суверенной. - Наоборот: потребность в вере, в каком-нибудь безусловном Да или Нет, в карлейлизме, если позволительно так выразиться, - есть потребность слабости. Человек веры, “верующий” всякого рода, - по необходимости человек зависимый, - такой, который не может полагать себя как цель и вообще полагать цели, опираясь на себя. “Верующий” принадлежит не себе, он может быть только средством, он должен быть использован, он нуждается в ком-нибудь, кто бы его использовал. Его инстинкт чтит выше всего мораль самоотвержения; всё склоняет его к ней: его благоразумие, его опыт, его тщеславие. Всякого рода вера есть сама выражение самоотвержения, самоотчуждения... Пусть взвесят, как необходимо большинству что-нибудь регулирующее, что связывало бы их и укрепляло внешним образом, как принуждение, как рабство в высшем значении этого слова, - единственное и последнее условие, при котором преуспевает слабовольный человек, особенно женщина, - тогда поймут, что такое убеждение, “вера”. Человек убеждения имеет в этом убеждении свою опору. Не видеть многого, ни в чём не быть непосредственным, быть насквозь пропитанным духом партии, иметь строгую и неуклонную оптику относительно всех ценностей - всё это обусловливает вообще существование такого рода людей. Но тем самым этот род становится антагонистом правдивости, - истины... Верующий не волен относиться по совести к вопросу об “истинном” и “неистинном”; сделайся он честным в этом пункте, это тотчас повело бы его к гибели. Патологическая обусловленность его оптики из убеждённого человека делает фанатика - Савонаролу, Лютера, Руссо, Робеспьера, Сен-Симона, - тип, противоположный сильному, ставшему свободным духу. Но величавая поза этих больных умов, этих умственных эпилептиков, действует на массу, - фанатики живописны; человечество предпочитает смотреть на жесты, чем слушать доводы...

55

- Ещё один шаг в психологию убеждения, “веры”. Давно уже меня интересовал вопрос, не являются ли убеждения более опасными врагами истины, чем ложь. (“Человеческое слишком человеческое” афоризмы 54 и 483.) На этот раз я ставлю решающий вопрос: существует ли вообще противоположение между ложью и убеждением? - Весь мир верит в это; но чему только не верит весь мир! - Всякое убеждение имеет свою историю, свои предварительные формы, свои попытки и заблуждения: оно становится убеждением после того, как долгое время не было им и ещё более долгое время едва им было. Как? неужели и под этими эмбриональными формами убеждения не могла скрываться ложь? - Иногда необходима только перемена личностей: в сыне делается убеждением то, что в отце было ещё ложью. - Ложью я называю: не желать видеть того, что видят, не желать видеть так, как видят, - неважно, при свидетелях или без свидетелей ложь имеет место. Самый обыкновенный род лжи тот, когда обманывают самих себя: обман других есть относительно уже исключительный случай. - В настоящее время это нежелание видеть то, что видят, и нежелание видеть так, как видят, есть почти первое условие для всех партийных в каком бы то ни было смысле: человек партии по необходимости лжец. Немецкая историография, например, убеждена, что Рим был деспотизмом, что германцы принесли в мир дух свободы: какое различие между этим убеждением и ложью? Следует ли удивляться тому, что инстинктивно все партии, равно как и немецкие историки, изрекают великие слова морали, что мораль чуть ли не потому ещё продолжает существовать, что всякого рода человек партии нуждается в ней ежеминутно? - “Это наше убеждение: мы исповедуем его перед всем миром, мы живём и умираем за него - почтение перед всем, что имеет убеждение”. - Нечто подобное слышал я даже из уст антисемитов. Напротив, господа! Антисемит совсем не будет оттого приличнее, что он лжёт по принципу. Священники, которые в таких вещах тоньше и очень хорошо понимают возражение, лежащее в понятии убеждения, т. е. обоснованной, ввиду известных целей, лжи, позаимствовали от евреев благоразумие, подставивши сюда понятие “Бог”, “воля Божья”, “откровение Божье”. Кант со своим категорическим императивом был на том же пути: в этом пункте его разум сделался практическим. - Есть вопросы, в которых человеку не предоставлено решение отосительно истинности их или неистинности: все высшие вопросы, все высшие проблемы ценностей находятся по ту сторону человеческого разума... Коснуться границ разума - вот это прежде всего и есть философия... Для чего дал Бог человеку откровение? Разве Бог сделал что-нибудь лишнее? Человек не может знать сам собою, что есть добро и что зло, поэтому научил его Бог своей воле... Мораль: священник не лжёт, - в тех вещах, о которых говорят священники, нет вопросов об “истинном и ложном”, эти вещи совсем не позволяют лгать. Ибо, чтобы лгать, нужно быть в состоянии решать, что здесь истинно. Но этого как раз человек не может; священник здесь только рупор Бога. Такой жреческий силлогизм не является только еврейским или христианским: право на ложь и на благоразумие “откровения” принадлежит жрецу в его типе, будь то жрецы decadence или жрецы язычества. (Язычники - это все те из относящихся к жизни положительно, для которых Бог служит выражением великого Да по отношению ко всем вещам.) - “Закон”, “воля Божья”, “священная книга”, “боговдохновение” - всё это только слова для обозначения условий, при которых жрец идёт к власти, которыми он поддерживает свою власть - эти понятия лежат в основании всех жреческих организаций, всех жреческих и жреческо-философских проявлений господства. “Святая ложь” обща Конфуцию, книге законов Ману, Магомету, христианской церкви; в ней нет недостатка и у Платона. “Истина здесь” - эти слова, где бы они ни слышались, означают: жрец лжёт.

56

- В конце концов, мы подходим к тому, с какою целью лгут. Что христианству недостаёт “святых” целей, это моё возражение против его средств. У него только дурные цели: отравление, оклеветание, отрицание жизни, презрение тела, уничижение и саморастление человека через понятие греха, - следовательно, также дурны и его средства. - Совершенно с противоположным чувством я читаю книгу законов Ману, произведение, несравненное в духовном отношении; даже назвать его на одном дыхании с Библией было бы грехом против духа. И понятно, почему: оно имеет за собой, “в” себе действительную философию, а не только зловонный иудаин с его раввинизмом и суевериями, наоборот, оно кое-что даёт даже самому избалованному психологу. Нельзя забывать главного - основного отличия этой книги от всякого рода Библии: знатные сословия, философы и воины при её помощи держат в руках массы: повсюду благородные ценности, чувство совершенства, утверждение жизни, торжествующее чувство благосостояния по отношению к себе и к жизни, солнечный свет разлит на всей книге. - Все вещи, на которые христианство испускает свою бездонную пошлость, как, например, зачатие, женщина, брак, здесь трактуются серьёзно, с почтением, любовью и доверием. Как можно давать в руки детей или женщин книгу, которая содержит такие гнусные слова: “во избежание блуда каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа... лучше вступить в брак, нежели разжигаться?” И можно ли быть христианином, коль скоро понятием об immaculata conceptio самое происхождение человека охристианивается, т. е. загрязняется?.. Я не знаю ни одной книги, где о женщине сказано бы было так много нежных и благожелательных вещей, как в книге законов Ману; эти старые седобородые святые обладают таким искусством вежливости по отношению к женщинам, как, может быть, никто другой. “Уста женщины, - говорится в одном месте, - грудь девушки, молитва ребёнка, дым жертвы всегда чисты”. В другом месте: “нет ничего более чистого, чем свет солнца, тень коровы, воздух, вода, огонь и дыхание девушки”. Далее следует, быть может, святая ложь: “все отверстия тела выше пупка - чисты, все ниже лежащие - нечисты; только у девушки всё тело чисто”.

57

Если цель христианства сопоставить с целью законов Ману, если наилучшим образом осветить эту величайшую противоположность целей, то нечестивость христианских средств можно поймать in fragranti. Критик христианства не может избежать того, чтобы не выставить христианства заслуживающим презрения. Книга законов, вроде законов Ману, имеет такое же происхождение, как и всякая хорошая книга законов: она резюмирует опыт, благоразумие и экспериментальную мораль столетий, она подводит черту, но не творит ничего. Предпосылкой к кодификации такого рода является то, что средства создать авторитет истине, медленно и дорогой ценой завоеванной, совершенно отличны от тех средств, которыми она доказывается. Книга законов никогда не говорит о пользе, об основаниях, о казуистике в предварительной истории закона: именно благодаря этому она лишилась бы того императивного тона, того “ты должен”, которое является необходимым условием для повиновения. В этом-то и заключается проблема. - В определённый момент развития народа его глубокий, всеохватывающий опыт, - сообразно с которым он должен, т. е., собственно говоря, может жить, - является законченным. Его цель сводится к тому, чтобы собрать возможно полную и богатую жатву с времён эксперимента и отрицательного опыта. Следовательно, прежде всего теперь нужно остерегаться дальнейшего экспериментирования, дальнейшей эволюции ценностей, уходящего в бесконечность исследования, выбора, критики ценностей. Всему этому противопоставляется двойная стена: во-первых, откровение, т. е. утверждение, что разум тех законов не человеческого происхождения, что он не есть результат медленного изыскания, сопровождаемого ошибками, но, как имеющий божественное происхождение, он был только сообщён уже в совершенном виде, без истории, как дар, как чудо... Во-вторых, традиция, т. е. утверждение, что закон уже с древнейших времен существовал, что сомневаться в этом было бы нечестиво и преступно по отношению к предкам. Авторитет закона покоится на тезисах: Бог это дал, предки это пережили. Высший разум подобного процесса заключается в намерении оттеснить шаг за шагом сознание от жизни, признаваемой за правильную (т. е. доказанную огромным и тонко просеянным опытом), чтобы достигнуть таким образом полного автоматизма инстинкта, - это предпосылки ко всякого рода мастерству, ко всякого рода совершенству в искусстве жизни. Составить книгу законов по образцу Ману - значит признать за народом мастера, признать, что он может претендовать на обладание высшим искусством жизни. Для этого она должна быть создана бессознательно: в этом цель всякой священной лжи. - Порядок каст, высший господствующий закон, есть только санкция естественного порядка, естественная законность первого ранга, над которой не имеет силы никакой произвол, никакая “современная идея”. В каждом здоровом обществе выступают, обусловливая друг друга, три физиологически разнопритягательных типа, из которых каждый имеет свою собственную гигиену, свою собственную область труда, особый род чувства совершенства и мастерства. Природа, а не Ману отделяет одних - по преимуществу сильных духом, других - по преимуществу сильных мускулами и темпераментом и третьих, не выдающихся ни тем, ни другим - посредственных: последние, как большинство, первые, как элита. Высшая каста - я называю её кастой немногих - имеет, будучи совершенной, также и преимущества немногих: это значит - быть земными представителями счастья, красоты, доброты. Только наиболее одарённые духовно люди имеют разрешение на красоту, на прекрасное; только у них доброта не есть слабость. Pulchrum est paucorum hominum: доброе есть преимущество. Ничто так не возбраняется им, как дурные манеры, или пессимистический взгляд, глаз, который всё видит в дурном свете, или даже негодование на общую картину мира. Негодование - это преимущество чандалы; также и пессимизм. “Мир совершенен” - так говорит инстинкт духовно одарённых, инстинкт, утверждающий жизнь: “несовершенство, всё, что стоит ниже нас, дистанция, пафос дистанции, сама чандала, - всё принадлежит к этому совершенству”. Духовно одарённые, как самые сильные, находят своё счастье там, где другие нашли бы свою погибель, - в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие - это самопринуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других, - это их отдых... Познание для них форма подвижничества. - Такой род людей более всех достоин почтения - это не исключает того, что они самые весёлые, радушные люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми. - Вторые - это стражи права, опекуны порядка и безопасности, это благородные воины, это прежде всего король, как высшая формула воина, судьи и хранителя закона. Вторые - это исполнители сильных духом, их ближайшая среда, то, что берёт на себя всё грубое в господстве) их свита, их правая рука, их лучшие ученики. - Во всём, повторяю, нет ничего произвольного, ничего “деланного”; всё, что нe так, то сделано, - природа там опозорена... Порядок каст, иерархия, только и формулирует высший закон самой жизни; разделение трёх типов необходимо для поддержания общества, для того, чтобы сделать возможными высшие и наивысшие типы, - неравенство прав есть только условие к тому, чтобы вообще существовали права. - Право есть привилегия. Преимущество каждого в особенностях его бытия. Не будем низко оценивать преимущества посредственных. Жизнь, по мере возвышения, всегда становится суровее, - увеличивается холод, увеличивается ответственность. Высокая культура - это пирамида: она может стоять только на широком основании, она имеет, как предпосылку, прежде всего сильную и здоровую посредственность. Ремесло, торговля, земледелие, наука, большая часть искусств, одним словом, всё, что содержится в понятии специальной деятельности, согласуется только с посредственным - в возможностях и желаниях; подобному нет места среди исключений, относящийся сюда инстинкт одинаково противоречил бы как аристократизму, так и анархизму. Чтобы иметь общественную полезность, быть колесом, функцией, для этого должно быть естественное призвание: не общество, а род счастья, к которому способно только большинство, делает из них интеллигентные машины. Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность - это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто отрицательное. Она есть первая необходимость для того, чтобы существовали исключения: ею обусловливается высокая культура. Если исключительный человек относится к посредственным бережнее, чем к себе и себе подобным, то это для него не вежливость лишь, но просто его обязанность... Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы, которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворённости рабочего с его малым бытием, - которые делают его завистливым, учат его мести... Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании на “равные” права... Что дурно? Но я уже сказал это: всё, что происходит из слабости, из зависти, из мести. - Анархист и христианин одного происхождения.

Фридрих Ницше

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я делаю себе маленькое облегчение. Это не просто чистая злоба, если в этом сочинении я хвалю Бизе за счёт Вагнера. Под прикрытием многих шуток я говорю о деле, которым шутить нельзя. Повернуться спиной к Вагнеру было для меня чем-то роковым; снова полюбить что-нибудь после этого - победой. Никто, быть может, не сросся в более опасной степени с вагнерианством, никто упорнее не защищался от него, никто не радовался больше, что освободился от него. Длинная история! - Угодно, чтобы я сформулировал её одним словом? - Если бы я был моралистом, кто знает, как назвал бы я её! Быть может, самопреодолением. - Но философ не любит моралистов... Он не любит также красивых слов...

Чего требует философ от себя прежде всего и в конце концов? Победить в себе своё время, стать «безвременным». С чем, стало быть, приходится ему вести самую упорную борьбу? С тем, в чём именно он является сыном своего времени. Ладно! Я так же, как и Вагнер, сын этого времени, хочу сказать decadent: только я понял это, только я защищался от этого. Философ во мне защищался от этого.

Во что я глубже всего погрузился, так это действительно в проблему decadence, - у меня были основания для этого. «Добро и зло» - только вариант этой проблемы. Если присмотришься к признакам упадка, то поймёшь также и мораль - поймёшь, что скрывается за её священнейшими именами и оценками: оскудевшая жизнь, воля к концу, великая усталость. Мораль отрицает жизнь... Для такой задачи мне была необходима самодисциплина: восстать против всего больного во мне, включая сюда Вагнера, включая сюда Шопенгауэра, включая сюда всю современную «человечность». - Глубокое отчуждение, охлаждение, отрезвление от всего временного, сообразного с духом времени: и, как высшее желание, око Заратустры, око, озирающее из страшной дали весь факт «человек» - видящее его под собою... Для такой цели - какая жертва была бы несоответственной? какое «самопреодоление»! какое «самоотречение»!

Высшее, что я изведал в жизни, было выздоровление. Вагнер принадлежит лишь к числу моих болезней.

Не то чтобы я хотел быть неблагодарным по отношению к этой болезни. Если этим сочинением я поддерживаю положение, что Вагнер вреден, то я хочу ничуть не менее поддержать и другое, - кому он, несмотря на это, необходим - философу. В других случаях, пожалуй, и можно обойтись без Вагнера: но философ не волен не нуждаться в нём. Он должен быть нечистой совестью своего времени, - для этого он должен наилучшим образом знать его. Но где же найдёт он для лабиринта современной души более посвящённого проводника, более красноречивого знатока душ, чем Вагнер? В лице Вагнера современность говорит своим интимнейшим языком: она не скрывает ни своего добра, ни своего зла, она потеряла всякий стыд перед собою. И обратно: мы почти подведём итог ценности современного, если ясно поймём добро и зло у Вагнера. - Я вполне понимаю, если нынче музыкант говорит: «я ненавижу Вагнера, но не выношу более никакой другой музыки». Но я понял бы также и философа, который объявил бы: «Вагнер резюмирует современность. Ничего не поделаешь, надо сначала быть вагнерианцем...»

КАЗУС ВАГНЕР
ТУРИНСКОЕ ПИСЬМО В МАЕ 1888

Ridendo dicere severum...
1

Я слышал вчера - поверите ли - в двадцатый раз шедевр Бизе. Я снова вытерпел до конца с кротким благоговением, я снова не убежал. Эта победа над моим нетерпением поражает меня. Как совершенствует такое творение! Становишься сам при этом «шедевром». - И действительно, каждый раз, когда я слушал Кармен, я казался себе более философом, лучшим философом, чем кажусь себе в другое время: ставшим таким долготерпеливым, таким счастливым, таким индусом, таким оседлым... Пять часов сидения: первый этап к святости! - Смею ли я сказать, что оркестровка Бизе почти единственная, которую я ещё выношу? Та другая оркестровка, которая теперь в чести, вагнеровская, - зверская, искусственная и «невинная» в одно и то же время и говорящая этим сразу трём чувствам современной души, - как вредна для меня она! Я называю её сирокко. Неприятный пот прошибает меня. Моей хорошей погоде настаёт конец.

Эта музыка кажется мне совершенной. Она приближается легко, гибко, с учтивостью. Она любезна, она не вгоняет в пот. «Хорошее легко, всё божественное ходит нежными стопами» - первое положение моей эстетики. Эта музыка зла, утончённа, фаталистична: она остаётся при этом популярной, - она обладает утончённостью расы, а не отдельной личности. Она богата. Она точна. Она строит, организует, заканчивает: этим она представляет собою контраст полипу в музыке, «бесконечной мелодии». Слышали ли когда-нибудь более скорбный трагический тон на сцене? А как он достигается! Без гримас! Без фабрикации фальшивых монет! Без лжи высокого стиля! - Наконец: эта музыка считает слушателя интеллигентным, даже музыкантом, - она и в этом является контрастом Вагнеру, который, как бы то ни было, во всяком случае был невежливейшим гением в мире (Вагнер относится к нам как если бы, он говорит нам одно и то же до тех пор, пока не придёшь в отчаяние, - пока не поверишь этому).

Повторяю: я становлюсь лучшим человеком, когда со мной говорит этот Бизе. Также и лучшим музыкантом, лучшим слушателем. Можно ли вообще слушать ещё лучше? - Я зарываюсь моими ушами ещё и под эту музыку, я слышу её причину. Мне чудится, что я переживаю её возникновение - я дрожу от опасностей, сопровождающих какой-нибудь смелый шаг, я восхищаюсь счастливыми местами, в которых Бизе неповинен. - И странно! в сущности я не думаю об этом или не знаю, как усиленно думаю об этом. Ибо совсем иные мысли проносятся в это время в моей голове... Заметили ли, что музыка делает свободным ум? Даёт крылья мысли? Что становишься тем более философом, чем более становишься музыкантом? - Серое небо абстракции как бы бороздят молнии; свет достаточно силён для всего филигранного в вещах; великие проблемы близки к постижению; мир, озираемый как бы с горы. - Я определил только что философский пафос. - И неожиданно ко мне на колени падают ответы, маленький град из льда и мудрости, из решённых проблем... Где я? - Бизе делает меня плодовитым. Всё хорошее делает меня плодовитым. У меня нет другой благодарности, у меня нет также другого доказательства для того, что хороню.

2

Также и это творение спасает; не один Вагнер является «спасителем». Тут прощаешься с сырым Севером, со всеми испарениями вагнеровского идеала. Уже действие освобождает от этого. Оно получило от Мериме логику в страсти, кратчайшую линию, суровую необходимость; у него есть прежде всего то, что принадлежит к жаркому поясу, - сухость воздуха, limpidezza в воздухе. Тут во всех отношениях изменён климат. Тут говорит другая чувственность, другая чувствительность, другая весёлость. Эта музыка весела; но не французской или немецкой весёлостью. Её весёлость африканская; над нею тяготеет рок, её счастье коротко, внезапно, беспощадно. Я завидую Бизе в том, что у него было мужество на эту чувствительность, которая не нашла ещё до сих пор своего языка в культурной музыке Европы, - на эту более южную, более смуглую, более загорелую чувствительность... Как благодетельно действуют на нас жёлтые закаты её счастья! Мы выглядываем при этом наружу: видели ли мы гладь моря когда-либо более спокойной? - И как успокоительно действует на нас мавританский танец! Как насыщается наконец в его сладострастной меланхолии даже наша ненасытность! - Наконец любовь, переведённая обратно на язык природы любовь! Не любовь «высшей девы»! Не сента-сентиментальность! А любовь как фатум, как фатальность, циничная, невинная, жестокая - и именно в этом природа! Любовь, по своим средствам являющаяся войною, по своей сущности смертельной ненавистью полов! - Я не знаю другого случая, где трагическая соль, составляющая сущность любви, выразилась бы так строго, отлилась бы в такую страшную формулу, как в последнем крике дона Хосе, которым оканчивается пьеса:

Да! я убил её,
я - мою обожаемую Кармен!

- Такое понимание любви (единственное достойное философа) редко: оно выдвигает художественное произведение из тысячи других. Ибо в среднем художники поступают как все, даже хуже - они превратно понимают любовь. Не понял её также и Вагнер. Они считают себя бескорыстными в любви, потому что хотят выгод для другого существа, часто наперекор собственным выгодам. Но взамен они хотят владеть этим другим существом... Даже Бог не является тут исключением. Он далёк от того, чтобы думать: «что тебе до того, что я люблю тебя?» - он становится ужасен, если ему не платят взаимностью. L'amour - это изречение справедливо и для богов, и для людей - est de tous les sentiments le plus egoiste, et par consequent, lorsqu'il est blesse, le moins genereux (Б. Констан).

3

Вы видите уже, как значительно исправляет меня эта музыка? Il faut mediterraniser la musique - я имею основания для этой формулы (По ту сторону добра и зла). Возвращение к природе, здоровье, весёлость, юность, добродетель! - И всё же я был одним из испорченнейших вагнерианцев... Я был в состоянии относиться к Вагнеру серьёзно... Ах, этот старый чародей! чего только он не проделывал перед нами! Первое, что предлагает нам его искусство, - это увеличительное стекло: смотришь в него и не веришь глазам своим - всё становится большим, даже Вагнер становится большим... Что за умная гремучая змея! Всю жизнь она трещала нам о «покорности», о «верности», о «чистоте»; восхваляя целомудрие, удалилась она из испорченного мира! - И мы поверили ей...

- Но вы меня не слушаете? Вы сами предпочитаете проблему Вагнера проблеме Бизе? Да и я не умаляю её ценности, она имеет своё обаяние. Проблема спасения - даже достопочтенная проблема. Вагнер ни над чем так глубоко не задумывался, как над спасением: его опера есть опера спасения. У него всегда кто-нибудь хочет быть спасённым: то юнец, то девица - это его проблема. - И как богато варьирует он свой лейтмотив! Какие удивительные, какие глубокомысленные отклонения! Кто, если не Вагнер, учил нас, что невинность спасает с особенной любовью интересных грешников? (случай в Тангейзере). Или что даже вечный жид спасётся, станет оседлым, если женится? (случай в Летучем голландце). Или что старые падшие женщины предпочитают быть спасаемыми целомудренными юношами? (случай Кундри). Или что молодые истерички больше всего любят, чтобы их спасал их врач? (случай в Лоэнгрине). Или что красивые девушки больше всего любят, чтобы их спасал рыцарь-вагнерианец? (случай в Мейстерзингерах). Или что также и замужние женщины охотно приемлют спасение от рыцаря? (случай Изольды). Или что «старого Бога», скомпрометировавшего себя морально во всех отношениях, спасает вольнодумец и имморалист? (случай в «Кольце»). Подивитесь особенно этому последнему глубокомыслию! Понимаете вы его? Я - остерегаюсь понять его... Что из названных произведений можно извлечь ещё и другие учения, это я охотнее стал бы доказывать, чем оспаривать. Что вагнеровский балет может довести до отчаяния, - а также до добродетели! (ещё раз Тангейзер). Что может иметь очень дурные последствия, если не ляжешь вовремя спать (ещё раз Лоэнгрин). Что никогда не следует слишком точно знать, с кем, собственно, вступил в брак (в третий раз Лоэнгрин). - Тристан и Изольда прославляют совершенного супруга, у которого в известном случае есть только один вопрос: «но почему вы не сказали мне этого раньше? Ничего нет проще этого!». Ответ:

Этого я не могу тебе сказать;
и о чём ты спрашиваешь,
этого ты никогда не можешь узнать.

Лоэнгрин содержит в себе торжественное предостережение от исследования и спрашивания. Вагнер защищает этим христианское понятие «ты должен и обязан верить». Знание есть преступление против высшего, против священнейшего... Летучий голландец проповедует возвышенное учение, что женщина привязывает и самого непостоянного, на языке Вагнера, «спасает». Тут мы позволим себе вопрос. Положим, что это правда; разве это является уже вместе с тем и желательным? - Что выйдет из «вечного жида», которого боготворит и привязывает к себе женщина? Он только перестанет быть вечным; он женится, он перестаёт уже интересовать нас. Переводя на язык действительности: опасность художников, гениев - а ведь это и есть «вечные жиды» - кроется в женщине: обожающие женщины являются их гибелью. Почти ни у кого нет достаточно характера, чтобы не быть погубленным - «спасённым», когда он чувствует, что к нему относятся как к богу - он тотчас же опускается до женщины. Мужчина - трус перед всем Вечно-Женственным; это знают бабёнки. - Во многих случаях женской любви, и, быть может, как раз в самых выдающихся, любовь есть лишь более тонкий паразитизм, внедрение себя в чужую душу, порою даже в чужую плоть - ах! всегда с какими большими расходами для «хозяина»!

Известна судьба Гёте в моралино-кислой стародевичьей Германии. Он всегда казался немцам неприличным, он имел искренних поклонниц только среди евреек. Шиллер, «благородный» Шиллер, прожужжавший им уши высокими словами, - этот был им по сердцу. Что они ставили в упрёк Гёте? «Гору Венеры»; и то, что он написал венецианские эпиграммы. Уже Клопшток читал ему нравоучение; было время, когда Гердер, говоря о Гёте, очень любил употреблять слово «Приап». Даже «Вильгельм Мейстер» считался лишь симптомом упадка, моральным «обнищанием». «Зверинец домашнего скота», «ничтожество» героя в нём раздражало, например, Нибура: он разражается в конце концов жалобой, которую мог бы пропеть Битерольф: «Ничто не производит более тягостного впечатления, чем если великий дух лишает себя крыльев и ищет своей виртуозности в чём-нибудь гораздо более низменном, отрекаясь от высшего»... Прежде же всего была возмущена высшая дева: все маленькие дворы, всякого рода «Вартбурги» в Германии открещивались от Гёте, от «нечистого духа» в Гёте. - Эту историю Вагнер положил на музыку. Он спасает Гёте, это понятно само собой; но так, что он вместе с тем благоразумно принимает сторону высшей девы. Гёте спасается: молитва спасает его, высшая дева влечёт его ввысь...

- Что подумал бы Гёте о Вагнере? - Гёте раз задал себе вопрос, какова опасность, висящая над всеми романтиками: какова злополучная участь романтиков? Его ответ: «подавиться от отрыгания жвачки нравственных и религиозных абсурдов». Короче: Парсифаль - - Философ прибавляет к этому ещё эпилог. Святость - быть может, последнее из высших ценностей, что ещё видит толпа и женщина, горизонт идеала для всего, что от природы близоруко. Среди же философов, как и всякий горизонт, простое непонимание, как бы запирание ворот перед тем, где только начинается их мир, - их опасность, их идеал, их желательность... Выражаясь учтивее: la philosophie ne suffit pas au grand nombre. Il lui faut la saintete.

4

- Я расскажу ещё историю «Кольца». От относится сюда. Это тоже история спасения: только на этот раз обретает спасение сам Вагнер. - Вагнер половину своей жизни верил в революцию, как верил в неё только какой-нибудь француз. Он искал её в рунических мифах, он полагал, что нашёл в лице Зигфрида типичного революционера. - «Откуда происходят все бедствия в мире?» - спросил себя Вагнер. От «старых договоров» - ответил он, подобно всем идеологам революции. По-немецки: от обычаев, законов, моралей, учреждений, от всего того, на чём зиждется старый мир, старое общество. «Как устранить бедствия из мира? Как упразднить старое общество?» Лишь объявлением войны «договорам» (обычаю, морали). Это делает Зигфрид. Он начинает это делать рано, очень рано: уже его возникновение есть объявление войны морали - он рождается от прелюбодеяния, от кровосмешения… Не сага, а Вагнер является изобретателем этой радикальной черты: в этом пункте он поправил сагу... Зигфрид продолжает, как начал: он следует лишь первому импульсу, он переворачивает вверх дном всё традиционное, всякое уважение, всякий страх. Что не нравится ему, то он повергает в прах. Он непочтительно ополчается на старых богов. Но главное предприятие его сводится к тому, чтобы эмансипировать женщину, - «освободить Брунгильду»... Зигфрид и Брунгильда; таинство свободной любви; начало золотого века; сумерки богов старой морали - зло уничтожено... Корабль Вагнера долго бежал весело по этому пути. Нет сомнения, что Вагнер искал на нём свою высшую цель. - Что же случилось? Несчастье. Корабль наскочил на риф; Вагнер застрял. Рифом была шопенгауэровская философия; Вагнер застрял на противоположном мировоззрении. Что положил он на музыку? Оптимизм. Вагнер устыдился. К тому же ещё оптимизм, которому Шопенгауэр придал злостный эпитет, - нечестивый оптимизм. Он устыдился ещё раз. Он долго раздумывал, его положение казалось отчаянным... Наконец ему забрезжил выход: риф, на котором он потерпел крушение, как? а если он объяснит его как цель, как тайное намерение, как подлинный смысл своего путешествия? Тут потерпеть крушение - это тоже была цель. Вепе navigavi, cum naufragium feci... И он перевёл «Кольцо» на язык Шопенгауэра. Всё покосилось, всё рушится, новый мир так же скверен, как старый: Ничто, индийская Цирцея, манит... Брунгильде, которая по прежнему замыслу должна была закончить песнею в честь свободной любви, утешая мир социалистической утопией, с которой «всё станет хорошим», приходится теперь делать нечто другое. Она должна сначала изучить Шопенгауэра; она должна переложить в стихи четвёртую книгу «Мира как воли и представления». Вагнер был спасён... Серьёзно, это было спасение. Благодеяние, которым Вагнер обязан Шопенгауэру, неизмеримо. Только философ decadence дал художнику decadence самого себя

5

Художнику decadence - слово сказано. И с этого момента я становлюсь серьёзным. Я далёк от того, чтобы безмятежно созерцать, как этот decadent портит нам здоровье - и к тому же музыку! Человек ли вообще Вагнер? Не болезнь ли он скорее? Он делает больным всё, к чему прикасается, он сделал больною музыку

Типичный decadent, который чувствует необходимость своего испорченного вкуса, который заявляет в нём притязание на высший вкус, который умеет заставить смотреть на свою испорченность как на закон, как на прогресс, как на завершение.

И от этого не защищаются. Его сила обольщения достигает чудовищной величины, вокруг него курится фимиам, ложное понимание его называет себя «евангелием», - он склонил на свою сторону отнюдь не только нищих духом!

Мне хочется открыть немного окна. Воздуха! Больше воздуха!

Что в Германии обманываются насчёт Вагнера, это меня не удивляет. Меня удивило бы противное. Немцы состряпали себе Вагнера, которому они могут поклоняться: они ещё никогда не были психологами, их благодарность выражается в том, что они ложно понимают. Но что обманываются относительно Вагнера в Париже! где уже почти не представляют собою ничего иного как психологов. И в Санкт-Петербурге! где ещё отгадывают такие вещи, каких не отгадывают даже в Париже. Как родствен должен быть Вагнер общему европейскому decadence, если последний не чувствует в нём decadent! Он принадлежит к нему: он его протагонист, его величайшее имя... Чтут себя, когда превозносят до небес его. - Ибо уже то, что не защищаются от него, есть признак decadence. Инстинкт ослаблен. Чего следовало бы бояться, то привлекает. Подносят к устам то, что ещё скорее низвергает в бездну. - Угодно пример? Но стоит только понаблюдать за regime, который самолично предписывают себе анемичные, или подагрики, или диабетики. Определение вегетарианца: существо, нуждающееся в укрепляющей диете. Ощущать вредное как вредное, мочь запрещать себе нечто вредное - это ещё признак молодости, жизненной силы. Истощённого привлекает вредное: вегетарианца - овощи. Сама болезнь может быть возбудителем к жизни: только надо быть достаточно здоровым для этого возбудителя! - Вагнер усиливает истощение: в силу этого привлекает он слабых и истощённых. О, это счастье гремучей змеи старого маэстро, который всегда видел, что к нему идут именно «деточки»!

Я устанавливаю прежде всего такую точку зрения: искусство Вагнера больное. Проблемы, выносимые им на сцену, - сплошь проблемы истеричных, - конвульсивное в его аффектах, его чрезмерно раздражённая чувствительность, его вкус, требующий всё более острых приправ, его непостоянство, переряжаемое им в принципы, не в малой степени выбор его героев и героинь, если посмотреть на них как на физиологические типы ( - галерея больных! - ): всё это вместе представляет картину болезни, не оставляющую никакого сомнения. Wagner est une nevrose. Ничто, быть может, не известно нынче так хорошо, ничто, во всяком случае, не изучено так хорошо, как протеевский характер вырождения, переряжающийся здесь в искусство и в художника. Наши врачи и физиологи имеют в Вагнере интереснейший казус, по крайней мере очень полный. Именно потому, что ничто не является более современным, чем это общее недомогание, эта поздность и чрезмерная раздражимость нервной машины, Вагнер - современный художник par excellence, Калиостро современности. К его искусству самым соблазнительным образом примешано то, что теперь всем нужнее всего, - три великих возбудителя истощённых, зверское, искусственное и невинное (идиотское).

Вагнер - великая порча для музыки. Он угадал в ней средство возбуждать больные нервы, - для этого он сделал больною музыку. Он обладает немалым даром изобретательности в искусстве подстрекать самых истощённых, возвращать к жизни полумёртвых. Он мастер в гипнотических приёмах, он валит даже самых сильных, как быков. Успех Вагнера - его успех у нервов и, следовательно, у женщин - сделал всех честолюбивых музыкантов учениками его тайного искусства. И не только честолюбивых, также и умных... Нынче наживают деньги только больной музыкой, наши большие театры живут Вагнером.

6

- Я опять позволю себе развлечение. Я предполагаю, что успех Вагнера воплотился, принял образ, что он, вырядившись человеколюбивым учёным музыкантом, втёрся в среду молодых художников. Как вы полагаете, что стал бы он там говорить?

Друзья мои, сказал бы он, объяснимся в пяти словах. Легче создавать плохую музыку, чем хорошую. Как? а если это, кроме того, и выгоднее? действительнее, убедительнее, упоительнее, надёжнее? более по-вагнеровски?.. Pulchrum est paucorum hominum. Довольно скверно! Мы понимаем латынь, мы понимаем, быть может, и нашу выгоду. Прекрасное имеет свою пяту; мы знаем это. Для чего же тогда красота? Почему не выбрать лучше великое, возвышенное, гигантское, то, что возбуждает массы? - И ещё раз: легче быть гигантским, чем прекрасным; мы знаем это...

Мы знаем массы, мы знаем театр. Лучшие из сидящих там, немецкие юноши, рогатые Зигфриды и другие вагнерианцы, нуждаются в возвышенном, глубоком, побеждающем. Всё это мы ещё можем. И другие, также сидящие там, образованные кретины, маленькие чванливцы, Вечно-Женственные, счастливо-переваривающие, словом, народ, - также нуждаются в возвышенном, глубоком, побеждающем. У них у всех одна логика: «Кто сшибает нас с ног, тот силён; кто возвышает нас, тот божествен, кто заставляет нас что-то чуять, тот глубок». Решимтесь же, господа музыканты: будем сшибать их с ног, будем возвышать их, будем заставлять их что-то чуять. Всё это мы ещё можем.

Что касается последнего, то здесь исходная точка нашего понятия «стиль». Прежде всего никакой мысли! Ничто не компрометирует более, чем мысль! А состояние перед мыслью, напор ещё не рождённых мыслей, обещание будущих мыслей, мир, каков он был до сотворения его Богом, - recrudescence хаоса... Хаос заставляет чуять что-то...

Говоря языком маэстро: бесконечность, но без мелодии.

Что касается, во-вторых, сшибания с ног, то это уже относится частью к области физиологии. Прежде всего изучим инструменты. Некоторые из них действуют убедительно даже на внутренности ( - они открывают проход в печень, как говорит Гендель), другие завораживают спинной мозг. Окраска звука является здесь решающим; что звучит, это почти безразлично. Рафинируем в этом пункте! Для чего расточать себя на что-нибудь другое? Будем характеристичны в звуке до глупости! Это припишут нашему гению, если мы будем давать звуками много отгадывать! Будем раздражать нервы, убьём их, будем метать громы и молнии - это сшибает с ног...

Прежде же всего сшибает с ног страсть. - Сговоримся относительно страсти. Нет ничего дешевле страсти! Можно обходиться без всех добродетелей контрапункта, не нужно ничему учиться, - на страсть нас всегда хватит! Красота даётся тяжело - будем остерегаться красоты!.. И даже мелодия! Будем поносить, друзья мои, будем поносить, если только мы серьёзно относимся к идеальному, будем поносить мелодию. Нет ничего опаснее прекрасной мелодии! Ничто не портит вернее вкус! Мы пропали, друзья мои, если опять полюбят прекрасные мелодии!..

Принцип: мелодия безнравственна. Доказательство: Палестрина. Применение: Парсифаль. Недостаток мелодии даже освящает...

А вот определение страсти. Страсть - или гимнастика безобразного на канате энгармоники. - Отважимся, друзья мои, быть безобразными! Вагнер отважился на это! Будем смело месить грязь отвратительнейших гармоний! Не будем щадить наших рук! Только это сделает нас естественными...

Последний совет! Быть может, он резюмирует всё. - Будем идеалистами! - Это если не самое умное, то всё же самое мудрое, что мы можем сделать. Чтобы возвышать людей, надо быть самому возвышенным. Будем парить над облаками, будем взывать к бесконечному, обставим себя великими символами! Sursum! Bumbum! - нет лучшего совета. «Приподнятая грудь» пусть будет нашим аргументом, «прекрасное чувство» - нашим защитником. Добродетель остаётся правой даже в споре с контрапунктом. «Кто делает нас лучшими, как может тот сам не быть хорошим?» - так рассуждало всегда человечество. Так будем же исправлять человечество! - это делает хорошим (это делает даже «классиком». - Шиллер стал «классиком»). Погоня за низменным возбуждением чувств, за так называемой красотой энервировала итальянца - останемся немцами! Даже отношение Моцарта к музыке - Вагнер сказал это в утешение нам! - было в сущности фривольным... Не будем никогда допускать, чтобы музыка «служила для отдохновения»; чтобы она «увеселяла»; чтобы она «доставляла удовольствие». Не будем никогда доставлять удовольствие! - мы пропали, если об искусстве начнут опять думать гедонистически... Это скверный восемнадцатый век... Говоря в сторону, ничто не может быть полезнее против этого, чем некоторая доза - ханжества, sit venia verbo. Это придаёт достоинство. - И выберем час, когда окажется подходящим смотреть мрачно, вздыхать публично, вздыхать по-христиански, выставлять напоказ великое христианское сострадание. «Человек испорчен: кто спасёт его? что спасёт его?» - Не будем отвечать. Будем осторожны. Поборем наше честолюбие, которому хотелось бы создавать религии. Но никто не должен сомневаться, что мы его спасаем, что только наша музыка спасает... (трактат Вагнера «Религия и искусство»).

7

Довольно! Довольно! Боюсь, что под моими весёлыми штрихами слишком ясно опознали ужасную действительность - картину гибели искусства, гибели также и художников. Последняя, гибель характера, быть может, получит предварительное выражение в следующей формуле: музыкант становится теперь актёром, его искусство всё более развивается как талант лгать. Я буду иметь случай (в одной из глав моего главного произведения, носящей заглавие «К физиологии искусства») показать ближе, что это общее превращение искусства в нечто актёрское так же определённо выражает физиологическое вырождение (точнее, известную форму истерии), как и всякая отдельная испорченность и увечность провозглашённого Вагнером искусства: например, беспокойность его оптики, вынуждающая каждое мгновение менять место по отношению к нему. Ничего не понимают в Вагнере, если видят в нём лишь игру природы, произвол и причуды, случайность. Он не был «неполным», «погибшим», «контрадикторным» гением, как говорили. Вагнер представлял собою нечто совершенное, типичного decadent, у которого отсутствует всякая «свободная воля», является необходимой всякая черта. Если что-нибудь интересно в Вагнере, так это логика, с которой физиологический недостаток, как практика и процедура, как новаторство в принципах, как кризис вкуса, делает заключение за заключением, шаг за шагом.

Я остановлюсь на этот раз лишь на вопросе стиля. - Чем характеризуется всякий литературный decadence? Тем, что целое уже не проникнуто более жизнью. Слово становится суверенным и выпрыгивает из предложения, предложение выдаётся вперёд и затемняет смысл страницы, страница получает жизнь за счёт целого - целое уже не является больше целым. Но вот что является образом и подобием для всякого стиля decadence: всякий раз анархия атомов, дисгрегация воли, «свобода индивидума», выражаясь языком морали, а если развить это в политическую теорию - «равные права для всех». Жизнь, равная жизненность, вибрация и избыток жизни втиснуты в самые маленькие явления; остальное бедно жизнью. Всюду паралич, тягость, оцепенение или вражда и хаос: и то и другое всё более бросается в глаза, по мере того как восходишь к высшим формам организации. Целое вообще уже не живёт более: оно является составным, рассчитанным, искусственным, неким артефактом.

У Вагнера началом служит галлюцинация: не звуков, а жестов. К ним-то и подыскивает он звуко-семиотику. Если хотите подивиться ему, то посмотрите, как он работает тут: как он тут расчленяет, как он добывает маленькие частности, как он их оживляет, выращивает, делает видимыми. Но на этом исчерпывается его сила; остальное не стоит ничего. Как беден, как робок, какой профанацией отдаёт его способ «развивать», его попытка по крайней мере хоть воткнуть одно в другое то, что не выросло одно из другого! Его манеры напоминают при этом привлекательных и в ином для вагнеровского стиля freres de Goncourt: такая бедность возбуждает нечто вроде жалости. Что Вагнер переряжает в принцип свою неспособность к органическому творчеству, что он устанавливает «драматический стиль» там, где мы устанавливаем лишь его неспособность к стилю вообще, это соответствует смелой привычке, сопровождавшей Вагнера всю жизнь: он пристёгивает принцип там, где у него не хватает способности ( - очень отличаясь этим, кстати сказать, от старого Канта, любившего другую смелость: именно, всюду, где у него не хватало принципа, замещать его «способностью» в человеке...). Повторяю: достоин удивления и симпатии Вагнер лишь в изобретении мелочей, в измышлении деталей, - мы будем вполне правы, провозгласив его мастером первого ранга в этом, нашим величайшим миниатюристом музыки, втискивающим в самое маленькое пространство бесконечный смысл и сладость. Его богатство красок, полутеней, таинственностей угасающего света избаловывает до такой степени, что почти все музыканты кажутся после этого слишком грубыми. - Если мне поверят, то высшее понятие о Вагнере извлекается не из того, что нынче в нём нравится. Это изобретено для того, чтобы склонить на свою сторону массы, наш брат отскакивает от этого, как от слишком наглой фресковой живописи. Что такое для нас раздражающая суровость увертюры к Тангейзеру? Или цирк Валькирии? Всё, что из вагнеровской музыки стало популярным также и вне театра, обладает сомнительным вкусом и портит вкус. Марш Тангейзера, по-моему, возбуждает подозрение в мещанстве; увертюра к Летучему голландцу - это шум из ничего; пролог к Лоэнгрину дал первый, лишь слишком рискованный, слишком удавшийся пример того, как гипнотизируют также и музыкой ( - я не терплю никакой музыки, честолюбие которой не простирается далее действия на нервы). Но - если отвлечься от магнетизера и фрескового живописца Вагнера, есть ещё другой Вагнер, откладывающий маленькие драгоценности: наш величайший меланхолик музыки, полный взоров, нежностей и утешительных слов, которых у него никто не предвосхитил, мастер в тонах грустного и сонливого счастья... Лексикон интимнейших слов Вагнера, все короткие вещицы от пяти до пятнадцати тактов, вся музыка, которой никто не знает... Вагнер обладает добродетелью decadents, - состраданием.

8

- «Очень хорошо! Но как можно потерять свой вкус от этого decadent, если случайно сам не музыкант, если случайно сам не decadent?» - Наоборот. Как может это не случиться! Попробуйте-ка! - Вы не знаете, кто такой Вагнер: это очень большой актёр! Есть ли вообще более глубокое, более тяжёлое действие в театре? Посмотрите-ка на этих юношей - оцепенелых, бледных, бездыханных! Это вагнерианцы: они ничего не понимают в музыке, - и, несмотря на это, Вагнер покоряет их... Искусство Вагнера давит ста атмосферами: нагибайтесь же, иначе нельзя... Актёр Вагнер является тираном, его пафос ниспровергает всякий вкус, всякое сопротивление. - Кто обладает этой удивительной силой жеста, кто видит до такой степени определённо, до такой степени прежде всего жест! Это затаивание дыхания вагнеровского пафоса, это нежелание крайнего чувства выпустить из своих рук, эта ужасающая длительность таких состояний, где уже мгновение готово задушить!

Был ли Вагнер вообще музыкантом? Во всяком случае он был больше кое-чем другим: именно несравненным histrio, величайшим мимом, изумительнейшим гением театра, какой только был у немцев, нашим инсценировщиком par excellence. Его место в какой-то другой области, а не в истории музыки: с её великими истыми представителями его не следует смешивать. Вагнер и Бетховен - это богохульство - и в конце концов даже несправедливость по отношению к Вагнеру... Также и как музыкант он был лишь тем, чем был вообще: он сделался музыкантом, он сделался поэтом, потому что скрытый в нём тиран, его актёрский гений, принуждал его к этому. Мы не угадаем ничего в Вагнере, пока не угадаем его доминирующего инстинкта.

Вагнер не был музыкантом по инстинкту. Он доказал это тем, что отбросил все законы, говоря точнее, всякий стиль в музыке, чтобы сделать из неё то, что ему было нужно, - театральную риторику, средство выражения, усиления жестов, внушения, психологически-картинного. Тут мы можем считать Вагнера изобретателем и новатором первого ранга - он неизмеримо увеличил словесные средства музыки - это Виктор Гюго музыки как языка. Конечно, предполагая, что прежде всего допускается, что музыка может, смотря по обстоятельствам, быть не музыкой, а языком, орудием, ancilla dramaturgica. Музыка Вагнера, не защищаемая театральным вкусом, вкусом очень толерантным, просто плохая музыка, быть может, вообще худшая из всех. Если музыкант уже не может сосчитать до трёх, то он становится «драматическим», становится «a la Вагнер»...

Вагнер почти открыл, сколько магического можно совершить даже разложенной и как бы сделанной элементарною музыкой. Его сознание этого доходит до чего-то жуткого, как и его инстинкт полной ненужности высших законов, ненужности стиля. Довольно элементарного - звука, движения, окраски, словом, чувственности музыки. Вагнер никогда не рассчитывает, как музыкант, исходя из какой-либо совести музыканта: он хочет действия, он не хочет ничего, кроме действия. И он знает то, на что ему приходится воздействовать! - В этом он обладает бесцеремонностью, какою обладал Шиллер, какою обладает каждый театрал, он обладает также и его презрением к тому миру, который он повергает к своим ногам!.. Являешься актёром, если обладаешь в качестве преимущества перед остальными людьми одним прозрением: что должно действовать как истинное, то не должно быть истинным. Это положение сформулировал Тальма: оно заключает в себе всю психологию актёра, оно заключает в себе - не будем сомневаться в этом! - также и его мораль. Музыка Вагнера никогда не является истинной.

- Но её считают таковою - и это в порядке вещей.

Пока человек ещё ребёнок и вагнерианец в придачу, он считает Вагнера даже богачом, даже крайним расточителем, даже владельцем обширных поместий в царстве звука. В нём удивляются тому, чему молодые французы удивляются в Викторе Гюго, - «царственной щедрости». Позже и тому и другому удивляются по обратным причинам: как мастеру и образцу экономии, как умному хозяину. Никто не может сравниться с ними в искусстве сервировать княжеский стол на скромные средства. - Вагнерианец с его верующим желудком даже насыщается той пищей, которую выколдовывает ему его маэстро. Нам же, иным людям, требующим в книгах, как и в музыке, прежде всего субстанции и едва удовлетворяющимся только «сервированными» столами, приходится гораздо хуже. По-немецки: Вагнер даёт нам недостаточно кусать. Его recitativo - мало мяса, уже больше костей и очень много подливки - окрещено мною «alla genovese»: чем я отнюдь не хотел польстить генуэзцам, но, конечно, хотел польстить более древнему recitativo, recitativo secco. Что же касается вагнеровского «лейтмотива», то он выходит за пределы моего кулинарного понимания. Если бы меня вынудили к этому, я, быть может, определил бы его как идеальную зубочистку, как случай освободиться от остатков кушаний. Остаются «арии» Вагнера. - Но я не скажу больше ни слова.