И было ей тогда семнадцать лет. Была она с тонкой талией грудь распирала узкую кофточку, бедра уже округлились. И парни, несущиеся к станции метро, оглядывались на нее.

Она шла, чуть покачиваясь под тяжестью чемодана. Один из парней попытался ей помочь, но она молча отвела его руку.

У входа на эскалатор она протянула контролеру билет (тогда еще не было турникетов), и поставленный чемодан мешал всем пассажирам, ей самой, контролеру. И она получила все причитающееся по этому поводу; «дура», «телка», «соображать надо».

Потом она ехала в вагоне метро. Перехватив взгляд сидящего напротив мужчины, она поспешно одернула юбку, хотя этого вымотанного усталостью человека она ни в коей мере не интересовала, он просто тупо смотрел, борясь со сном.

Потом она ехала в переполненном автобусе. На каждой остановке автобус все уплотнялся, и ее отжимали от дверей в середину салона.

— Водоканал! — объявила кондуктор (тогда еще были кондукторы). Это была ее остановка.

Она бросилась назад. Задние двери были все-таки ближе, но плотная стена из мужских спин не сдвинулась. Она попыталась протиснуться вперед, но и здесь ее постигла неудача, тогда она выставила чемодан: фибровый, жесткий, с металлическими набивками на углах. Она вдавила эти углы в спины, и спины мгновенно раздвинулись.

Вскрикнула женщина, чертыхнулся мужчина, но она все-таки пробила себе путь и вывалилась наружу.

Захлопнулись двери автобуса, оборвав возмущенные крики, автобус отошел, и она осталась на остановке.

Впереди возвышался микрорайон. Скопище пятиэтажных и девятиэтажных панельных домов тогда еще было в новинку даже для москвичей. В Москве только начиналась эра типового блочного строительства.

Она подошла к бесконечно длинному пятиэтажному зданию, из раскрытых окон которого неслась музыка и песни. И музыка и исполнители были в основном еще отечественными. Пели про валенки про красную розочку, про землю целинную, про любимые Ленинские горы.

В комнате, куда направилась моя героиня, жили две девушки. Сразу назову их имена: Антонина и Людмила.

Антонина — плотненькая, аккуратная, такие почти всегда пользуются успехом, и если кто решит жениться, лучше не найти: и не красавица, можно быть спокойным за семейную жизнь, и без заметных недостатков, с такой не стыдно на людях показаться. Сейчас Антонина гладила.

Людмила лежала на кровати, задрав на спинку великолепные, редкостные по красоте ноги. И вообще она была самой красивой среди присутствующих. Она лежала, накинув на себя простыню, и под простыней угадывались чуть выпуклый живот и очень выпуклая грудь, плечи и ноги угадывать было не надо, они были открыты.

Итак, героиня вошла в комнату и поставила чемодан у дверей. Ее звали Катериной.

— А, завоевательница, — прокомментировала Людмила.

— Завалила? — жалостливо поинтересовалась Антонина.

— Завалила, — ответила Катерина.

— Ничего, — утешила Антонина. — Не в этот, так в следующий раз получится.

— Как у тебя получилось, — вставила Людмила.

— Я не способная.

— Ты просто дура.

— Не всем же быть умными, — беззлобно ответила Антонина.

— Ну а как твой электрик? — поинтересовалась Людмила. — Ты с ним уже переспала?

— Он не такой, как ты думаешь, — ответила Антонина.

— Понятно, — сказала Людмила. — У него, значит, что-то не в порядке.

— У него все в порядке. Но он скромный и обходительный. Сама увидишь. Он скоро зайдет за мной, и мы пойдем на концерт.

— «На концерт».,. — передразнила Людмила. — Тетеха! Три года в Москве живешь! В концерт!

— А он не женат? — спросила Катерина.

— Я не знаю, — призналась Антонина. — Вроде не женат.

— А ты прямо спроси, — сказала Катерина.

— Неудобно. Он же меня не спрашивает, замужем я или незамужем.

— А это по тебе и так видно.

— Ты бы хоть оделась, — сказала Антонина. — Голая ведь почти. Неудобно.

— Кому неудобно? — спросила Людмила. — Мне удобно.

И тут постучали в дверь.

— Входи, — сказала Людмила.

В комнату вошел громоздкий парень лет двадцати пяти.

— Извините, — сказал он и попятился к двери.

— А ты всегда такой стеснительный? — спросила Людмила и сделала попытку встать.

Парень ошалело на нее посмотрел и захлопнул дверь.

— Ну и что? — спросила торжествующая Антонина, — Съела?

— Да, — протянула уничижительно Людмила. — И стоило тебе в Москву ехать! Такого ты и в деревне могла найти.

Не обращая внимания на ее слова, Антонина торопливо переодевалась.

— Не суетись, — сказала Людмила. — Раз пришел — дождется.

Вечером Людмила и Катерина шли по улице Горького. Шли мимо витрин магазинов, в которых искрились золотые и серебряные украшения, медленно поворачивались спортивно-худосочные манекены: женщины а ярких платьях, мужчины в строгих вечерних костюмах. Проходили мимо книжных, винных, колбасно-сырных, меховых, обувных, табачных витрин.

Катерина задержалась было у витрин магазина телевизоров. На телевизорах можно было посмотреть две программы, но Людмила ушла вперед, и Катерина, боясь потерять ее в толпе, бросилась следом.

А мимо них и навстречу им шли люди. Девушки в модных широких юбках, молодые люди с яркими галстуками.

Проход наших знакомых не остался незамеченным. К ним направились двое парней с расстегнутыми воротниками и закатанными рукавами белых рубашек.

— Эй, девчонки! — начал один из них бодро.

— Топайте, топайте, — отбрила их Людмила.

— Ты чего так строго? — спросила ее шепотом Катерина. — Ребята вроде ничего.

— Вот именно ничего, — ответила Людмила. — Деревня, вроде нас. Лимитчики, за версту видно. Одним словом — шалопунь! Это все ненастоящее.

— А что настоящее? — заинтересовалась Катерина.

— Как-нибудь покажу, — пообещала Людмила.

Потом они стояли у аргентинского посольства. Через усилители по улице разносился рокочущий бас.

— Машину боливийского посла к подъезду!

Мягко подкатил приземистый, почти распластанный по земле «Форд». Из подъезда вышел темноволосый господин с высокой гибкой женщиной в платье из серебристой парчи. И снова разносился бас.

— Машину военно-морского атташе, командора… Далее следовала очень непонятная, довольно длинная фамилия.

— Как, как его фамилия? — не поняла Катерина.

— Фамилия не имеет значения, — отмахнулась Людмила.

Она наслаждалась блеском никеля на машинах, драгоценностей на женщинах, сверканием орденов на мундирах.

— Вот это настоящее, — вдруг сказала Людмила.

— Что — настоящее? — не поняла Катерина.

— Все это.

— Ну да, — не согласилась Катерина. — Я недавно в оперетту ходила. Там точно такие мундиры и платья показывали.

— Ну и дура же ты, — заключила Людмила.

А к подъезду подкатывали все новые и новые автомобили, в них садились мужчины и женщины. Солидные мужчины и женщины, а некоторые совсем еще юные, как Катерина и Людмила.

И сразу после блестящего дипломатического разъезда мы увидим Катерину в цехе завода металлической галантереи.

В цехе стояли десятки прессов, за которыми сидели десятки таких же молодых, как Катерина, девушек.

Работа была нехитрая; положить заготовку, снять, снова положить и снова снять. Катерина штамповала основания для подсвечников, которые в то время начинали входить в моду.

Неожиданно пресс начал корежить заготовку. Катерина отключила станок от сети и полезла в его внутренности.

За ее манипуляциями наблюдал Петр Кузьмич Леднев — начальник цеха, которого все звали Кузьмичом.

Пресс снова заработал. Кузьмич подошел к Катерине.

— Сама, что ли, разобралась? — спросил он,

— Чего тут разбираться? — отмахнулась Катерина. — Мы в школе комбайн изучали, он и то сложнее.

И Катерина продолжила работу.

Кузьмич устроил разнос начальнику участка, молодой затюканной женщине, которая достаточно проработала на производстве, чтобы уяснить простую истину, что лучший способ защиты — нападение.

— Где эти слесари, где? — напирала она. — Или пьяницы, или бездельники. Что я могу сделать, если девчонки к ней бегут, а не к слесарям? Если хотите знать, она в электросхемах не хуже наладчиков понимает.

— А я чего, я ничего, — сказал Кузьмич.. — Значит, надо ее в наладчики готовить.

— Зарабатывать будет меньше.

— Стимулируй морально. Чаще хвали. Не первый год с бабами работаешь, знаешь сама, не похвалишь — не поедешь.

— К этому бы еще станки новые.

— Ну, с новыми станками и никакого руководства не надо. А эту девчонку держи на заметке, — посоветовал Леднев.

Постучав, в комнату вошел Николай.

— Здравствуйте, — пророкотал он.

— А я готова, — Антонина с опаской взглянула на Людмилу, как бы та чего не сказанула. — До понедельника, — предупредила Антонина подруг.

— Давай-давай, погни спину на чужих дачах, может, тебе и зачтется, — прокомментировала Людмила.

— Побрякушка, — охарактеризовал ее Николай,

— А ты жлоб, — не осталась в долгу Людмила.

— Ну что ты к ним цепляешься? — сказала Катерина, когда Антонина и Николай вышли. — У них же серьезно,

— Да уж серьезнее некуда, — ответила раздраженно Людмила. — Тоска меня берет. Сами себе дуры хомут выбирают. Разве это жизнь?

— А почему не жизнь? — удивилась Катерина.

— А потому не жизнь, что все заранее известно. Вначале будут откладывать деньги, чтобы телевизор купить, потом гарнитур, потом холодильник, потом стиральную машину. Все, как в Госплане, на двадцать лет вперед известно.

— А какая может быть другая жизнь? — спросила Катерина.

— Эта дура не может понять одного: она живет в Москве. А это большая лотерея. Можно выиграть сразу. Москва — это… это дипломаты, внешторговцы, ученые, художники, артисты, писатели, и почти все они мужчины.

— Ну и что? — Катерина никак еще не могла понять,

— А мы женщины.

— Ну и что? А мы-то зачем нужны этим артистам и писателям? У них свои женщины есть.

— А мы не хуже ихних, — заявила Людмила.

— А потом, где их, этих дипломатов и художников, встретишь? — трезво рассудила Катерина. — Они у нас на заводе галантереи не работают.

— Во! — удовлетворенно заявила Людмила. — Ты смотришь в самый корень. Главный вопрос: где найти? Это я тебе объясню в следующий раз, А найти можно и, главное, надо!

А пока по воскресеньям Катерина осваивала Москву в одиночестве. Она шла мимо Кремля, разглядывая такие знакомые кремлевские башни,

Потом она шла по Большому Каменному мосту через Москву-реку.

Она свернула с набережной в переулок и оказалась в Третьяковской галерее.

Пораженная, стояла Катерина у «Трех богатырей», потом у «Аленушки». Знакомые с детства по репродукциям картины были большими и настоящими.

Даже в музей люди ходили парами: он и она. Катерина была одна. На нее с интересом взглянул молоденький солдат, и он ей вроде бы понравился, но солдат не решился заговорить, и Катерина перешла в следующий зал.

А вечером Катерина как бы между прочим сказала Людмиле:

— С завтрашнего дня я в другом месте жить буду.

— Как это? — не поняла Людмила.

— У дальних родственников. Я, как приехала из деревни, жила у них немного. А сейчас они на юг едут, отдыхать, просят за квартирой проследить. Между прочим, у них фамилия тоже Тихомировы. Профессор из наших Бодренок, давно только в Москву приехал. Отказаться неудобно.

— Ни в коем случае не отказывайся. Мы там поселимся вместе. — заявила Людмила.

Ехали они до метро Краснопресненская. Профессор жил в высотном доме на площади Восстания.

Зеркальный лифт размером с небольшую комнату вознес их на двадцать первый этаж.

Коридор, куда выходили двери квартиры, по размерам не уступал станции метро.

И квартира была гигантская.

Старик профессор кивнул им, продолжая укладывать вещи в чемодан. А Катерина вступила в переговоры с профессоршей, средних лет женщиной.

— Значит, как и прежде, на тебе цветы, собака, выемка почты. Мы вернемся к ноябрьским праздникам.

— А можно, чтобы и Людмила поселилась? — попросила Катерина. — Вдвоем все-таки повеселее.

— Она аккуратная? — поинтересовалась профессорша.

— В высшей степени, — заверила Катерина.

И Людмила и Катерина поселились в высотном доме. Обязанности были минимальными; два раза в день выгулять собаку, полить цветы и достать почту.

В то субботнее утро все эти обязанности были выполнены, и Катерина, устроясь на диване, просматривала картинки из многочисленных журналов мод.

А Людмила за профессорским письменным столом составляла список. Закончив эту работу, она заявила:

— Завтра устраиваем прием!

— Ура! — подхватила Катерина. — Позовем всех девчонок!

— Нет, — сказала Людмила. — Будут художники, телевизионщик, поэт, хоккеист из второй сборной и так — по мелочи, парочка инженеров.

— И они придут? — усомнилась Катерина.

— Прибегут, — заявила Людмила. — Только одно условие: ты не штамповщица с завода галантереи, а я не формовщица с шестого хлебозавода.

— А кто же мы? — спросила Катерина.

— Мы — дочери профессора Тихомирова, Я — старшая, ты — младшая. Я в прошлом году закончила медицинский институт и работаю психиатром в Кащенко, ты — студентка химико-технологического института.

— А зачем? — спросила Катерина. У нее рано устоялась привычка задавать прямые вопросы.

— Понимаешь, — оживилась Людмила, — это повышает интерес мужчин. Лучше бы, конечно, ты была студенткой текстильного института, будущий, так сказать, художник-модельер. Это престижно, женщина всегда элегантно одета. Мужчины любят, когда у женщин интеллигентная профессия. Все мы болеем, и домашний доктор не помешает. Учительница музыки. Интеллигентно, и всегда можно развлечь гостей, и все-таки кое-какие деньги в дом принесет. Плохо котируются инженерши-строительницы. Грубая работа, и женщина грубеет. Какое-нибудь НИИ — уже другое дело. Будущий художник-модельер, конечно, интереснее, но боюсь, что без подготовки ты не справишься.

— А ты как психиатр справишься?

— Мне проще, — отмахнулась Людмила, — Я ведь до хлебозавода санитаркой в психбольнице работала. У меня миллион забавных историй из жизни психов. Кое-какие термины я знаю, и, в общем, я слежу, если что в психиатрии появляется, я почитываю. Пойми, главное — вызвать первоначальный интерес к себе.

— Но потом же все равно раскроется, что ты никакой не психиатр и живешь в общежитии на Водоканале, работаешь на хлебозаводе.

— А как раскроется? — спросила Людмила. — Во-первых, я могу поссориться со своим папочкой-профессором, потом, я хочу жить отдельно от родителей, поэтому я переселяюсь к нему. Попробуй определи — куда я езжу на работу. А когда я ему детей нарожаю, какая разница — где я когда-то работала,

— Нет, мне это не нравится, — заявила Катерина.

— Как хочешь. — Людмила не давила. — Я тебя представлю как свою знакомую. Пожалуйста. Будь штамповщицей. Может, переспать с тобой и захотят, но интереса не вызовешь. Возиться, учить тебя еще надо, культурные навыки прививать.

— А их все равно надо прививать, — сказала Катерина. — Какая я профессорская дочка, я всю жизнь в деревне прожила, это даже и без бинокля видно.

— Ты не права, — не согласилась Людмила. — Человека выдают два обстоятельства: если он неправильно ставит ударения в словах, а у тебя с этим нормально, все-таки десятилетка, и когда задает глупые вопросы. Так ты больше помалкивай.

— Глупых вопросов я не буду задавать, — согласилась Катерина. — Но не буду же я молчать, если меня о чем-то спросят. Вот тут-то я и ляпну.

— И ляпай, — сказала Людмила, — Но ляпай уверенно. Это называется точкой зрения. Все говорят — это плохо, а ты говори — нет, это хорошо! Точка зрения! И главное — быть естественной. Вот я хамовата, правда?

— Это есть, — согласилась Катерина.

— А у них это называется эксцентричностью. На том и стою.

— А на чем мне стоять? — спросила Катерина.

— Тебе? — Людмила задумалась. — Ты должна бить в лоб.

— Как? — не поняла Катерина.

— У тебя есть особенность. Ты все слушаешь, слушаешь, а потом прямо в лоб задаешь вопросы. И почти всегда точно. Это, я бы сказала, свойство мужского ума. И ничего. Будь такой. Некоторым мужикам даже нравятся такие женщины.

— Нет, — подумав, сказала Катерина, — сколько ни притворяйся, лучше, чем есть, не будешь. Да и обманывать противно.

Гости расхаживали по гостиной, когда Людмила ввела Катерину и представила.

— Моя младшая сестра!

Все смотрели на Катерину.

— Меня зовут Катериной, — сказала Катерина.

— Здравствуй, Кэт, — приветствовали ее.

— Не Кэт, а Катерина, — сказала Катерина.

Людмила с некоторым беспокойством следила за реакцией гостей.

— Тогда, может быть, Екатериной, чтобы было вполне официально, народно и по правилам? — спросил ее длинноволосый парень.

— Если по правилам, то Катерина. Так у меня записано в паспорте. Отец неделю убеждал начальника милиции, что глупо писать Екатерина, когда девку все будут звать Катькой. Вы что хотите, чтобы я и вас неделю убеждала в этом?

— Не хотим! — крикнули ей, — Хотим есть и пить!

Гости рассаживались за столом. Высокий молодой человек, светловолосый, голубоглазый, модно одетый, отодвинул стул, помогая сесть Катерине, улыбнулся ей.

— Рудольф Рачков, — представился он мимоходом и начал накладывать Катерине салаты.

Их взгляды встретились, он был красив: элегантен, хорошо подстрижен, совсем как с фотографии журнала мод, и Катерина вдруг опустила глаза.

Потом, как и принято на вечеринке, танцевали. Людмила — с молчаливым молодым человеком, хоккеистом Гуриным, Катерина — с Рудольфом.

— А где вы работаете? — спрашивала Катерина.

— На телевидении.

— Это, наверно, ужасно интересно?

— Это действительно интересно, — искренне сказал Рудольф. — Телевидение сегодня приобретает возможности неисчерпаемые. Понимаете, всегда очень важно точно сориентироваться. Скажем, когда начиналась авиация, надо было вовремя начать именно с авиации. Тогда авиаторы были героями. Или атомная физика. Те, кто вовремя пришел в физику, сегодня имеют все. Тех, кто начал заниматься космонавтикой десять лет назад, никто не знал, сегодня их знает весь мир. Телевидение сегодня у самых истоков, но будущее принадлежит ему.

— А вы что-нибудь кончали? — спросила Катерина.

— А кончать пока нечего, — объяснил Рудольф. — Еще никто не готовит таких специалистов. Но у нас будет со временем все. И вообще телевидение перевернет жизнь человека. Не будет газет, книг,

— А что же будет?

— Телевидение. Одно сплошное телевидение. Кстати, вы были на телецентре?

— Конечно, не была.

— А приходите прямо завтра.

— А как?

— Я вам выпишу пропуск.

Рудольф встретил Катерину в проходной на Шаболовке. Это был удивительный вечер в жизни Катерины. По коридорам шли известные дикторы и дикторши. Две красивые, нарядные, правда не очень молодые, женщины куда-то вели настоящего маршала.

Рудольф вел передачу Клуба веселых и находчивых — КВН. И он нашел Катерине место в первых рядах зрителей. На сцене соревновались в остроумии, и она все это видела… Правда, отвлекала женщина, стоящая в углу сцены и время от времени поднимавшая плакатик с надписью «Аплодисменты». В это время надо было аплодировать.

Катерина видела Рудольфа за телекамерой. Он стоял в наушниках, спокойный, элегантный, на виду у всего зала и нисколько не смущался.

Она не знала, что Рачков несколько раз предлагал режиссеру ее крупный план и что режиссеру понравилась эта так непосредственно реагирующая девушка. Катерина и не предполагала, что ее увидит вся страна.

Катерина ворвалась в квартиру, потрясая письмами.

— Меня видели дома по телевизору. Меня видела вся страна! — Катерина закружилась по комнате.

— Молодец, — сказала Людмила. — Теперь остались только Америка и Китай, и ты в полном порядке.

Растрепанная Людмила курила на диване.

— Ты представляешь, за это время я увидела столько знаменитостей, что другой не увидит и за всю жизнь, — радовалась Катерина.

— Видеть — не проблема, — мрачно прокомментировала Людмила. — Кого только в Москве не увидишь! Проблема — их ощущать рядом, в постели, лучше на законном основании, со штампом и пропиской в паспорте. А моя знаменитость, кажется, улетучивается.

— А что случилось? — спросила Катерина,

— Моего нападающего не переводят в сборную, а, наоборот, задвигают в Челябинск. Неперспективен, предложили перейти на тренерскую работу.

— Но он же тебе делал предложение?

— Он и сейчас делает. А может, он еще и тренер никакой? А потом, что я буду делать в Челябинске? Тут сразу все откроется. Новое место, надо устраиваться на работу. Санитаркой, что ли? Это тебе не Москва, там все на виду. Ладно, Будем думать. Что у тебя?

— Сегодня он представляет меня родителям. Боюсь ужасно. А если не понравлюсь?

Рачковы жили в новом блочном доме в двухкомнатной малогабаритной квартире. Кроме отца и матери, был еще маленький брат, который, поев, молча направился в другую комнату.

— А спасибо где? — спросила Рачкова-мать.

— Надоело, — буркнул мальчик.

— Что значит — надоело?

— Перестань, — сказал Рачков-отец.

Ребенок удалился непобежденным. Рудольф снисходительно улыбнулся. Он был выше этого.

— А кем вы будете после окончания института? — поинтересовалась Рачкова.

— Химиком-технологом.

— А ваш папа знаменитый химик Тихомиров? — спросила Рачкова.

— Это он знаменитый, я здесь ни при чем, — ответила Катерина.

Над ответом посмеялись.

— А наш обалдуй не учится, — зачем-то сказал Рачков-отец, — Катает тележку с объективом,

— Зачем же так? — сказала Рачкова. — Он хороший телеоператор. Будет учиться заочно, когда создадут институт телевидения.

— А если не создадут? — спросил Рачков-отец. — И вообще это не профессия, а барахло.

— А вы кем работаете? — поинтересовалась Катерина.

— Я — токарем, рабочий класс, а они интеллигенция. Про него ты и сама знаешь, тележку катает, а она директриса детского сада. Но ее скоро оттуда попрут.

— Это почему же? — спросила Рачкова.

— А потому что у тебя среднее педагогическое, а у твоих подчиненных — высшее. Как ни интригуй, все равно обойдут.

— Может, мы переменим тему разговора? — сказал Рудольф.

— А чего менять? — удивился отец. — Ты привел Катерину с нами познакомиться, так пусть и знакомится.

Людмила пылесосила квартиру.

— А когда они приезжают? — спросила Катерина. — Завтра?

— Завтра.

— Ты можешь сегодня переночевать в общежитии? — спросила Катерина.

— Это почему же?

— Рудик говорит, ну… что это мы все втроем да втроем.

— Ладно, — сказала Людмила.

— Я хочу поговорить с ним откровенно.

— Поговори, поговори…

Катерина и Рудольф остались вдвоем.

Они сидели за маленьким столиком. Были зажжены свечи. Рудольф разлил вино.

— За тебя!

— За тебя, — сказала Катерина.

— Прекрасно, — сказал Рудольф.

— Что? — спросила Катерина,

— Все это. Книги. Высокие потолки. Здесь можно жить и радоваться.

— У вас тоже хорошая квартира, — сказала Катерина,

— Барахло, — отмахнулся Рудольф. — За тебя!

— За нас! — сказала Катерина.

Катерина включила проигрыватель. Зазвучала музыка. Они танцевали в громадной квартире, переходя из комнаты в комнату…

А на следующий день постоялицы сдавали квартиру хозяевам. Профессорша проводила пальцем по шкафам, по корешкам книг, по подоконникам. Пыли не было.

— Ладно, — сказала она. — Принимаю,

Тихомиров уже углубился в изучение накопившейся корреспонденции и помахал девушкам на прощание.

Катерина и Людмила взяли в передней приготовленные чемоданы и поехали вниз в громадном зеркальном лифте.

— Все Рудольфу рассказала? — спросила Людмила.

— Не получилось, — призналась Катерина. — Подходящего момента не нашла… Что же теперь будет-то?

— Ничего не будет, — сказала Людмила. — Если нам будут звонить, их домработница Петровна все запишет. Она из деревни завтра приедет, и мы с ней договоримся. А если что-то срочное, она звонит вахтерше в общежитие, а та нам передает. Не вешай носа. Как говорил один древний: битва не проиграна, пока полководец не отказался от сражения. — И Людмила, подхватив чемодан, бодро зашагала к метро.

Рудольф провожал Катерину. Она остановилась у подъезда высотного здания. Катерина взглянула на часы. Был первый час ночи.

— Я чего-то не понимаю, — заговорил Рудольф. — Я звоню, а тебя все время нет.

— Я занята в студенческом научном обществе. Мы ставим интересный опыт, приходится задерживаться. И пожалуйста, не звони так часто. Это нервирует отца, он пишет книгу. Лучше я сама тебе буду звонить. Извини, мне пора.

— Может быть, ты разрешишь мне подняться? — спросил Рудольф, — У тебя же отдельная комната.

— Не сегодня, — сказала Катерина и вошла в подъезд.

Она поднялась на лифте, постояла в холле, потом поехала вниз. Из подъезда она вышла с предосторожностями и, убедившись, что Рудольфа нет, бросилась к метро.

Уже подбегая к метро, она увидела Рудольфа, который стоял у самого входа и курил.

Катерина бросилась обратно. Было уже без двадцати час. Катерина стояла за углом киоска, ожидая, когда Рудольф войдет в метро. Когда он ушел, она еще несколько секунд подождала и только тогда осторожно вошла в метро.

В общежитии были все в сборе.

— Все, — сообщила Антонина радостно. — Съезжаю. Сегодня мне сделали предложение. — И она закружилась по комнате.

— А я беременна, — вдруг сказала Катерина,

— Так, — сказала Людмила. — Только этого нам и не хватало. Когда это случилось?

— Тогда, — сказала Катерина. — В последний раз.

— Значит, почти три месяца, — тут же высчитала Людмила. — Он знает?

— Нет, — сказала Катерина, — Как же я ему скажу?

— Так и скажешь.

— А про все остальное? Я совсем завралась и запуталась.

— Ничего, — утешила ее Людмила. — Постепенно распутаешься. Пусть вначале женится, потом расскажешь ему всю правду. Если любит — простит.

— А если не простит? — спросила Катерина. — Я не хочу начинать семью с обмана. Противно все. Никогда, никогда больше не буду врать. Никому, никогда.

— Тогда выложи все начистоту.

— И выложу,

— Девочки, а ведь это очень серьезно, — вдруг сказала Антонина. — Делать ведь что-то надо.

На территорию завода металлической галантереи въехали автобусы ПТС — передвижных телевизионных станций.

Выкатывались телекамеры, похожие на средних размеров пушки, сходство увеличивали длинные насадки-объективы. Камеры расставляли в цехах, среди телеоператоров был и Рачков.

Катерина на автокаре везла со склада реле для остановившейся полуавтоматической линии. Она увидела ПТС и забеспокоилась. Конечно, маловероятно, чтобы среди телевизионщиков оказался Рачков, но все-таки она поставила автокар за углом цеха и прошла в комнатку, где обычно собирались наладчики.

— Тебя ищет Кузьмич, — передали ей. — Давай срочно, раза два уже присылал.

Катерина недоуменно пожала плечами, но все-таки прошла к начальнику цеха. С начальником цеха разговаривала высокая красивая женщина средних лет.

— Вот она, — представил Катерину Кузьмич, как только та появилась в дверях его кабинета. — Поверьте мне, эта девчонка далеко пойдет, у нее уже сейчас инженерное мышление.

Женщина подошла к Катерине и бесцеремонно ее оглядела.

— Заменить косынку, — сказала она. — Расстегнуть ворот кофточки. — И сама расстегнула ей ворот. — Ну-ка, пройдись, — скомандовала она. Катерина сделала несколько шагов. — Ножки у нее ничего… Подберите халатик покороче.

— Это режиссер, — шепнул Кузьмич Катерине. — На всю страну тебя прославит.

— Я не хочу, — сказала Катерина.

— А об этом, милочка, тебя никто и спрашивать не будет, — отрезала режиссер. — Уже обговорено и с начальством, и с профсоюзом, и с комсомолом.

— Мне некогда, у меня четвертая линия простаивает, — лихорадочно подыскивала аргументы Катерина.

В комнату заглянул телеоператор, которого Катерина видела на студии. Рудольф даже знакомил ее с ним.

— Куда тройку ставить? — спросил телеоператор.

— На вторую линию, — сказала режиссер. — Там у них дефицит идет. Значит, так… — подвела итог режиссер. — Тройку — на вторую линию. Секунд десять показываете, потом по моей команде линию останавливаете, имитируем поломку, выходит она. Режиссер кивнула на Катерину. — Кто у нас на третьей?

— Рачков.

— Передай ему, чтобы он взял ее проход на общем поаппетитней. Ножки, бедра — зритель это любит, потом она десять секунд копается, потом я возьму ее крупно. — Режиссер посмотрела на Катерину. — Скажешь несколько слов.

— Я не знаю, что говорить. — Катерина растерялась окончательно, услышав о Рачкове.

— Чего там не знать, — отмахнулась режиссер. — Что тебе нравится, что ты собираешься здесь проработать всю жизнь.

— Я не собираюсь здесь работать всю жизнь, — сказала Катерина.

Режиссер достала из сумочки листок,

— Здесь примерные ответы, — сказала она. — А вопросы будет задавать тебе диктор. Радуйся, что рядом с дикторшей снимаешься.

Катерина вышла в цех и увидела Рачкова, который устанавливал камеру у второй линии. Она бросилась за станки и присела, чтобы он ее не увидел. Но это было очень заметное место и проходившие мимо работницы поглядывали на нее с удивлением.

— Что, тебе плохо? — спросила одна.

— Плохо, — ответила Катерина и сообразила, что это может стать уважительной причиной, чтобы не выступать. Она бросилась в кабинет к Кузьмичу.

— Я плохо себя чувствую, — начала она. — Я не могу говорить.

— Не придуривайся. — оборвал ее Кузьмич. — Тебя же вся страна увидит, тебе письма будут писать.

И уже принесли халат и косынку. Ей помогли переодеться. Зазвонил телефон. Кузьмич снял трубку,

— Тебя просят прорепетировать, — сказал он Катерине. — Давай жми.

Выхода не было. Катерина использовала последнюю возможность. Она бросилась в женский туалет и закрылась.

Ее искали по всему цеху. Кто-то показал на туалет. Ее оттуда вывели чуть ли не под конвоем. По бокам шли мастера, впереди — начальник участка. И когда Катерина поняла, что выхода нет совсем, она решилась.

Она подошла ко второй линии, увидела удивленное лицо Рачкова, но теперь ей уже было все равно. Она все сделала, как ее просили. Прошлась между станками и, когда линия остановилась, сделала вид, что устраняет неисправность.

Потом в кадр вошла дикторша, улыбаясь привычной телевизионной улыбкой, и представила Катерину.

— Это Катя Тихомирова, — начала она. — Единственная девушка на заводе, которая работает слесарем-наладчиком. Вы сами могли убедиться, какие сложные станки на заводе. Так вот Катя может определить и исправить любую неисправность. Катя, почему вы выбрали эту профессию?

— Я не выбирала, — ответила Катерина. — Просто у нас не хватает слесарей.

— Но ведь вы сознательно, наверное, выбрали именно этот завод? — направляла дикторша.

— Нет, — ответила Катерина. — По необходимости. Не заводе были места в общежитии, а мне негде было жить.

— А вы не москвичка?

— Я из Смоленской области, — ответила Катерина.

Дикторша несколько растерялась. Интервью начинало идти не по намеченному плану.

— Вы ведь работали штамповщицей, а перешли на более сложный и трудный участок работы, не так ли? — спрашивала дикторша.

— Нет, — ответила Катерина. — Этот участок, если говорить о физических нагрузках, более легкий, но здесь требуется более высокая квалификация.

— Значит, вам не нравится просто механическая работа? — обрадовалась дикторша. — Вы хотите работать творчески? Значит, вы сознательно перешли в наладчики?

— Никакой особой сознательности не было, — честно призналась Катерина. — Я даже не хотела, но меня попросил Кузьмич, извините, товарищ Леднев, это наш начальник цеха, он хороший начальник, я не могла ему отказать. А вообще в наладчики не очень хотят идти — мало платят. Здесь есть какая-то недоработка, надо пересматривать нормы. За квалифицированную работу надо и платить соответствующе.

Это было уже совсем не запланировано, и дикторша задала последний вопрос:

— Катя, а какая ваша мечта? Вы, наверное, собираетесь учиться и дальше, чтобы вернуться на свой родной завод уже инженером?

— Я думаю учиться дальше, — сказала Катя. — В этом году я провалилась на экзаменах в институт, буду поступать на следующий год. Только я вряд ли сюда вернусь. Я снова буду поступать в химикотехнологический.

— Удачи вам, Катя!

— Спасибо.

Дикторша улыбнулась в камеру. Красный глазок на камере погас, и она облегченно вздохнула. А Катерина пошла к своим станкам. Пресс корежил заготовку, Катерина посмотрела на бракованные детали и раскрыла свою сумку с отвертками и ключами,

— Привет. — Рядом с ней остановился Рачков. — Интересная у нас с тобой встреча получилась.

— И вправду интересная, — согласилась Катерина.

— А ты, оказывается, героиня!

— Тебя в этом что-то не устраивает? — спросила Катерина.

— Нет, я даже польщен.

Рачкова позвали, передача была окончена, и телевизионщики сворачивали свое оборудование.

— Пока, — сказал Рачков. — Куда же теперь тебе звонить?

— Туда же, куда и звонил, — ответила Катерина.

— Но ведь, насколько я понимаю, этот телефон — липа!

— Это нормальный телефон, — ответила Катерина. — Если ты позвонишь, мне передадут.

— Уже поздно. Десять недель.

— Я уже это слышала, — сказала Катерина. — У меня нет другого выхода.

— Выход всегда есть, — сказала врач. — Пусть зайдет ко мне отец ребенка.

— Я не знаю, кто отец, — с вызовом ответила Катерина.

В приемной сидели будущие матери. Многие из них были с мужьями, Сидели спокойные, умиротворенные молодые женщины, гордо выставив свои округлившиеся животы.

— Ну что? — спросила Людмила, когда они вышли из консультации.

— Ничего нельзя сделать, — сказала Катерина.

— Надо же так влипнуть. — И Людмила закурила.

— Дай и мне сигарету, — попросила Катерина.

Она закурила неумело, первый раз в жизни.

Катерина была в женской консультации. Она молча оделась и посмотрела на врача, усталую женщину средних лет.

— Что же, — сказала врач. — Пока все хорошо. Никаких отклонений от нормы.

— Мне нужен аборт, — сказала мрачно Катерина.

Катерина встретилась с Рачковым на Суворовском бульваре.

— А что могу сделать я? — спросил Рачков.

— Поговори с родителями, может быть, у матери есть знакомые врачи, которые согласятся сделать аборт.

— Еще чего, — отмахнулся Рачков. — Не хватало еще родителей впутывать.

— А что мне делать? — спросила Катерина.

— Надо было раньше об этом думать, — раздраженно ответил Рачков.

— Тебе тоже надо было думать.

— А откуда известно, что этот ребенок от меня? — спросил Рачков. — Ты меня обманула во всем. А может, вообще никакого ребенка нет? Я тебе не верю.

— Прости меня, — попросила Катерина, — Я тебе клянусь. Я тебя никогда в жизни не обмену. Ни в чем, никогда. Поверь мне.

— Значит, у тебя был такой тонкий расчет. — Эта мысль все больше нравилась Рачкову.

— Нет, — сказал он, — Женщине, которая обманула один раз, нет веры на всю жизнь. Я тебе этого никогда не прощу. Ты сама это заслужила.

— Что ж, — сказала Катерина, — может быть, ты прав. Я это заслужила. Я тебя прошу только об одном; помоги найти враче.

— У вас на заводе есть поликлиника, — ответил Рачков. — У нас следят за здоровьем трудящихся, у нас, как известно, самое лучшее медицинское обслуживание в мире. — Рачков даже повеселел. — Ладно, что было, то было. Давай разойдемся, как в море паровозы.

А ты сходи в поликлинику, объясни ситуацию, они должны пойти навстречу. Извини, мне пора на передачу. — Рачков встал и пошел. Вначале он шел медленно, потом бросился вперед, добежал до троллейбуса, вскочил в него, и через мгновение уже не было ни его, ни троллейбуса, который уплыл за кроны деревьев…

В Москве выпал первый снег. Мальчишки во дворах поставили первых снежных баб. Самые нетерпеливые прокладывали первые лыжни.

Катерина пришла с работы, разделась, легла на кровать и отвернулась к стене.

Людмила разогрела на плитке ужин.

— Если бы я сразу всю правду сказала, сейчас все было бы по-другому, — вдруг решила Катерина.

— Какая разница? — возразила Людмила. — Ты бы сказала или он сам узнал. Главное — результат. Но еще не все потеряно. Я кое-что предприняла…

А поздно вечером в общежитие приехала мать Рачкова. Она вошла в комнату, осмотрела ее и спросила;

— Так, значит, здесь живет дочь профессора Тихомирова?

Катерина встала, жалко улыбнулась, она еще надеялась, что раз приехала мать, все может перемениться. Теперь не одна она будет решать.

Рачкова села и, не снимая пальто, приступила к делу, — у меня с Рудиком был серьезный и откровенный разговор. Он тебя не любит. Было увлечение, кто в молодости не увлекается. А вся эта дешевая игра с профессорскими квартирами… все это противно. — Рачкова поморщилась. — Я тебе могу помочь только в одном. У меня есть знакомые в институте акушерства и гинекологии. Тебя туда примут, но необходима соответствующая бумага от завода и вашей поликлиники. Вот фамилия директора института. На его имя должно быть письмо. И еще: попрошу больше не звонить мне со всякими дешевыми угрозами.

— Я не звонила, — сказала Катерина.

— Тогда по вашей просьбе звонят ваши подруги.

— Я никого не просила. — Катерина посмотрела на Людмилу.

— Это звонила я, — призналась Людмила, — Не исключено, что я буду не только звонить, но и писать в организации, где работаете вы и ваш сын. Зло должно быть и будет наказано, — почти патетически произнесла Людмила,

— А вы, по-видимому, Людмила. — Рачкова повернулась к Людмиле. — Специалистка по психиатрии, которая работает на шестом хлебозаводе формовщицей.

— Да, — ответила Людмила с вызовом. — И что же?

— Ничего, — ответила Рачкова. — Просто я всю эту историю рассказала знакомым журналистам. Они сказали, что может получиться интересный фельетон о завоевательницах Москвы.

— Какие мы завоевательницы, — не выдержала Катерина. — Мы честно работаем,

— И работайте, — жестко сказала Рачкова. — И поживите в общежитиях, я лично свое пожила в коммунальных квартирах.

— Сейчас не те времена, — вклинилась Людмила.

— Времена всегда одинаковые. Прежде чем получить, надо заслужить, заработать, — почти выкрикнула Рачкова. — Нас и так четверо в двух комнатах, нам не хватает только вас с вашим ребенком. Нет, здесь вам не пройдет, вы не получите ни метра!

— Простите, — сказала Катерина. — Но мне ничего не надо. Спасибо, что дали адрес института. Я вам обещаю, что больше никогда и ни о чем вас просить не буду. Вам надо идти, вы не успеете на метро.

Рачкова поднялась.

— Если вам потребуется еще в чем-то помощь, может быть деньги… — начала она,

— Спасибо, — сказала Катерина. — Я сама хорошо зарабатываю.

— Тогда до свидания, — сказала Рачкова.

— Привет, — ответила за Катерину Людмила и, когда Рачкова вышла, набросилась на Катерину. — Решила проявить благородство? Со жлобами надо поступать по-жлобски.

— Зачем? — спросила Катерина. — А потом она права. Почему они должны менять свою жизнь, потому что появилась я?

— А почему ты должна растить и воспитывать ребенка одна? — спросила Людмила.

— Ребенка не будет, — сказала Катерина.

Катерина встретилась с молодым человеком, который присутствовал на совещании НИИ и комбината, в кафе.

— Витя, почему вы промолчали на совещании? — спросила она, когда принесли кофе.

Пока молодой человек обдумывал, что ему ответить, Катерина стремительно перешла в наступление.

— Витя, хотите перейти а СКВ нашего объединения? Мы тут же откроем вашу тему.

— Вы откроете, а Павлов закроет, — мрачно заключил молодой человек.

— А вы не переоцениваете его возможности? — спросила Катерина.

— Скорее, недооцениваете вы, — так же мрачно заключил молодой человек. — У него, как говорят сейчас, рука — большая и лохматая.

— Где? — спросила Катерина.

— У самого министра. Это все знают,

— А министр об этом знает? — спросила Катерина.

Молодой человек недоуменно пожал плечами.

— А вы думаете, кто-нибудь войдет к министру и спросит у него: это правда, что вы поддерживаете Павлова?

— А почему бы нет? — спросила Катерина. — Я, пожалуй, зайду и спрошу.

— Вы это серьезно? — Молодого человека это явно заинтересовало.

— Абсолютно, — заверила Катерина, вставая. — Подумайте о нашем предложении. Вам будет интереснее, И зарплата больше.

Поздно вечером Гога и Катерина не спеша шли по Москве.

— А ты давно разошлась с мужем? — вдруг спросил Гога,

— Двадцать лет назад, — ответила Катерина.

— А Сашке девятнадцать. — сопоставил Гога. — А еще раз выходила?

— Нет. Не получилось,

— Ну, ты как собака на сене, — возмутился Гога. — Ни себе, ни людям. Нет, это возмутительно в такие годы жить одной.

— Ну, ты ведь живешь один, — сказала Катерина.

— Живу, — согласился Гога. — Но не так уж и регулярно один, — посчитал он нужным признаться.

— Я тоже, — сказала Катерина, — не всегда была одна,

— А теперь все, — заключил Гога. — Побаловались, и хватит. Теперь я у тебя, А если что замечу…

— Что тогда будет?

— Отлуплю, — убежденно заявил Гога.

Катерина и Людмила пили чай на кухне. Катерина рассказывала о своем романе.

— Вначале меня это забавляло, а теперь я и дня без него прожить не могу, — И Катерина грустно улыбнулась.

— Это любовь. — прокомментировала Людмила. — Когда у меня такое бывает, я точно знаю — это любовь.

— Завтра ему все расскажу, и пусть сам решает!

— Не знаю, не знаю, — задумалась Людмила. — Мужики не любят, когда выше их стоят.

— Да всегда кто-то выше стоит, — возразила Катерина.

— На работе — пожалуйста, а дома мужик хочет быть хозяином.

— А я что, возражаю? — удивилась Катерина. — Да на здоровье, будь хозяином, мне только легче.

— Ой, не отпугнуть бы. Пусть вначале все-таки сделал бы предложение, — засомневалась Людмила.

На территорию комбината, как и когда-то, двадцать лет назад, въехали голубые автобусы ПТС и остановились у подъезда управленческого корпуса.

Катерина видела из окна своего директорского кабинета как выходили из автобуса люди в кожаных куртках. Они тянули кабели, закатывали в здание портативные телекамеры, отдаленно напоминающие те, которые она видела на галантерейной фабрике.

Она не могла рассмотреть с высоты девятого этажа лиц, видела только, что отдавал распоряжения человек в ярком зеленом костюме.

Катерина перешла к своему столу, грустно улыбнулась и закурила.

Операторами распоряжался старший оператор Рачков. Он, разумеется, изменился, погрузнел, но не настолько, чтобы его было не узнать.

— Рудик. — К нему подошел режиссер, молодой человек. — Директриса уехала в министерство, обещала быть через полтора часа. Успеете?

— Успеем, — сказал Рачков. — Витя, — отдал он распоряжение молодому человеку, — из кабинета будешь вести ты. Мне лично надоели эти старушки, которые бубнят одно и то же: производительность, пятилетка, эффективность, трудовые традиции, выйдем к намеченным рубежам… я буду внизу, там хоть есть девочки, на которых можно посмотреть.

— Ну, ты не прав, — не согласился режиссер. — Директриса — экстракласс. Фигура! Ноги растут прямо отсюда. — И режиссер показал, откуда растут ноги. — Кандидат наук и, главное, молодая. Недавно из главных инженеров. И не замужем.

— Откуда такие точные данные?

— Из отдела кадров.

— Ладно, — сказал Рачков. — Тогда беру на себя. Витя, я на директрису, а ты на производственные процессы.

Флегматичный Виктор кивнул.

Камера была установлена в директорском кабинете, а Рачков маялся в приемной и от нечего делать просматривал проспекты, рекламирующие продукцию комбината. Часы показывали без трех минут четыре. Секретарша перехватила взгляд Рачкова и заверила его:

— Директор никогда не опаздывает,

— Так уж и никогда, — усомнился Рачков.

— Никогда, — ответила секретарша.

Словно в подтверждение ее слов, в приемную вошла Катерина.

— Здравствуйте. — Она протянула Рачкову руку, и тот галантно ее поцеловал. — Через две минуты я буду готова. Заходите.

Рачков зашел вслед за Катериной в кабинет. Он был растерян. Он почти точно мог сказать, что где-то видел эту женщину, но только не мог вспомнить — где.

А Катерина меж тем села за свой стол, достала пудреницу, слегка подкрасила губы, одним взмахом расчески отбросила волосы на плечи.

— Мы с вами где-то встречались. — Рачков улыбнулся. — Я ведь вас уже показывал?

— Думаю, что вы ошибаетесь, — спокойно ответила Катерина. — Здесь вас не было…

— Но ведь вы не всю жизнь здесь работаете, — сказал Рачков.

— Не всю, но очень давно. Скоро двенадцать лет.

— Вы не отдыхали в Сочи?

— В Сочи, хоть один раз жизни, отдыхал каждый человек — сказала Катерина.

— Разрешите представиться — Рачков Родион Петрович.

— Родион? — переспросила Катерина.

— Да, — подтвердил Рачков. — Это довольно редкое имя.

— А в юности вы, конечно, были Рудольфом, — сказала Катерина.

— Да, — опешил Рачков. — Значит, мы с вами действительно знакомы?

— Нет, — сказала Катерина. — Это чистый домысел. Ведь не так давно модны были иностранные имена — Боб, Рудольф, Сэм теперь мода на родное, посконное — Иван, Никита, Родион, Денис. Все ведь легко объяснимо.

В кабинет заглянула секретарша,

— Катерина Александровна, — предупредила она, — из управления звонили, что французы выедут через тридцать минут.

И тут Рачков вспомнил.

— Катерина! — изумился он.

— А что, я разве так изменилась? — спросила Катерина.

— Нет, — заверил ее Рачков. — Просто я не предполагал… Такая встреча… Через столько лет. Значит, ты всего добилась. Директор крупнейшего комбината в Москве!

— Директором я всего третий месяц.

— А какие еще изменения в жизни? — допытывался Рачков. — Семья, дети?

— С этим все в порядке, — отмахнулась Катерина. — Послушайте, товарищ Рачков, может быть, мы начнем? Через час у меня французы. Они принимали меня в Лионе, сейчас я должна принять их.

— Да-да, — согласился Рачков. — Наш разговор мы можем продолжить и в другом месте. Я тебе позвоню.

— Не надо никаких разговоров, — сказала Катерина. — И звонить не надо. Я не собираюсь быть телезвездой.

— При чем тут телезвезды, — улыбнулся Рачков. — Нас ведь связывает…

— Нас ничего не связывает, — жестко сказала Катерина и попросила: — Соедините меня с режиссером.

Она подошла к телекамере и взяла наушники.

— Геннадий Михайлович, это Тихомирова, — сказала она. — Значит, как договорились. Я начинаю в кадре, потом вы переходите на цеха, я комментирую. Прошу учесть, у меня всего двадцать минут, нет, уже восемнадцать.

Катерина прошла за свой стол. На телекамере вспыхнула красная лампочка.

— Добрый вечер, — сказала Катерина. — Если у мужчин есть свои дела, пусть они ими займутся. Наша продукция, я думаю, в основном интересует женщин…

Режиссер сидел в автобусе ПТС за пультом. Перед ним было шесть экранов телевизоров. На контрольном экране улыбалась Катерина. Он переключил тумблер, и на экране возник цех…

Катерина тоже смотрела на экран, где были цеха ее комбината, люди, с которыми она работала и встречалась каждый день. Одна из работниц по-видимому, заметила, что на нее направлен объектив телекамеры, но не знала, что камера уже передает ее изображение, Работница достала зеркальце, губную помаду и, не отходя от станка, начала наводить красоту.

— Наезжай, наезжай крупнее, — обрадовано кричал режиссер в автобусе.

Оператор в цехе повернул ручку трансфокатора, теперь работница была крупно, на весь экран. Она подкрасила губы, поправила выбившуюся прядь под косынку и стала сосредоточенно серьезной, какой, она считала, должна выглядеть работница на съемке. И вся сосредоточенная и серьезная пошла вдоль станков.

Катерина все это видела на экране телевизора в своем кабинете. Это было и смешно и трогательно. И Катерина заулыбалась тоже.

Режиссер мгновенно переключил тумблер на пульте. Заработала камера Рачкова, и миллионы зрителей потом увидят и запомнят Катерину именно такой: улыбающейся и чуть грустной.

Помощники операторов сворачивали кабели, катили камеру к грузовому лифту.

Рачков задержался в приемной.

— Да, — сказал он, будто только что вспомнил. — Передачу в эфир могут поставить в последний момент, и мы не сможем позвонить вам на работу, на всякий случай дайте мне домашний телефон директора, я ей обязательно позвоню.

— Ради бога, не забудьте, — попросила секретарша и записала номер на листке.

— Непременно, непременно, — любезно заверил ее Рачков. — Очень интересная женщина, очень.

— Она у нас умница, — с гордостью ответила секретарша.

— Даже странно, — сказал Рачков, — такая женщина… и не замужем.

— А вы уже влюбились?

— На такую женщину невозможно не обратить вниманий. — В эту минуту Рачков был искренен. — Улыбается — глаз не оторвать.

— Ее улыбка стоит полмиллиона в валюте.

— Как? — не понял Рачков.

— Она принимала участие в закупке оборудования во Франции и так понравилась хозяину фирмы, что он сбросил полмиллиона. Это так шутят у нас а министерстве.

Голубые телевизионные автобусы шли по Москве. Молодые операторы среди сложнейшей электрической аппаратуры которой были начинены автобусы, резались в карты, в элементарного дурачка. И очень веселились среди этого чуда технического прогресса.

Рачков не принимал участия в игре. Он молча сидел у окна. Сидел сосредоточенный и даже мрачный. Он как будто силился о чем-то вспомнить и, наверное, вспомнил, очень этому удивился и недоуменно зажег сигарету.

Катерина сидела в своем кабинете. Раздался телефонный звонок. Она сняла трубку.

— Тихомирова. — И стала слушать. — Все? — спросила она, — Тогда я повторю еще раз. Прошу мне не звонить… Нет. И встречаться нам незачем… Нет. Это не твоя дочь… Да, родилась в июне, ну и что?.. Ах. ты подсчитал. Ты сам считал или тебе мама помогала?

В кабинет вошла женщина с кипой бумаг для подписи. Катерина жестом попросила ее подождать,

— Хорошо, — сказала она. Взглянула на записи. — Встретимся, где мне удобнее. На Суворовском, без пятнадцати шесть. У меня будет пятнадцать минут. Извини, все, у меня дела. — И Катерина положила трубку.

Рачков ожидал Катерину с цветами. Он вскочил со скамейки, когда она подошла, и протянул розы. Катерина села и отложила цветы на край скамьи.

— Послушай, зачем тебе все это надо? — сходу начала Катерина. — Я люблю другого человека, я собираюсь за него замуж, я бы могла, конечно, сказать, что я замужем, но ты, как я понимаю, за это время собрал обо мне довольно много информации. И потом, я действительно не понимаю, чего ты хочешь от меня?

— Я хочу видеть свою дочь, — сказал Рачков.

— Ну почему ты думаешь, что это твоя дочь? — спросила Катерина. — Вот это твой сын? — Она кивнула на проходившего мимо них парня лет шестнадцати.

— Нет, это не мой сын!

— Почему не твой? Давай мы сейчас его подзовем, расспросим о его матери, и, может быть, ты вспомнишь, что лет семнадцать назад ты имел что-то с его матерью. Молодой человек! — крикнула она. — Подойдите сюда, пожалуйста!

— Прекрати, — возмутился Рачков.

Катерина сидела в приемной министра.

— Пожалуйста, товарищ Тихомирова, — пригласил ее помощник. Министр вышел из-за стола, и они сели в кресла.

— Что на этот раз будете выбивать из меня? — спросил министр.

— Как ни странно — ничего, — улыбнулась Катерина. — Только один вопрос, можно?

Министр внимательно посмотрел на Катерину.

— Ким Семенович, правда, что вы поддерживаете Павлова из головного НИИ? — спросила Катерина.

— А если правда? — Министр насторожился.

— Тогда очень жаль, — сказала Катерина. — Павлов сегодня устарел, как и его установка. Через три года, когда она войдет в серию, мы отстанем от японцев на пять лет.

— Что вы предлагаете? — усмехнулся министр.

— Начать монтаж реактора Виктора Шапкина, простите, Виктора Ивановича Шапкина.

— У Шапкина только опытный экземпляр, — возразил министр.

— Испытаем опытный, а доводку будем делать прямо на серийных вариантах. Спокойной жизни у нас не будет, но зато мы выиграем года два.

— И, разумеется, вы заберете Шапкина с группой в СКВ объединения? — спросил министр.

— Разумеется, — улыбнулась Катерина.

— Я не возражаю…

— Спасибо. — И Катерина поднялась.

— Подождите, — попросил министр. — Я хотел бы, чтобы вы поняли следующее: Павлов многое сделал как ученый и еще многое сделает. Устарел не Павлов, а его окружение, которое вовремя не предупредило его, что он ошибается, а это может случиться с любым руководителем и со мной тоже…

— С вами пока все в порядке, — заверила его Катерина. — Как только появятся первые признаки, я вам об этом тут же сообщу.

— Спасибо. Но не думайте, что я этому очень обрадуюсь. Как здоровье вашего отца?

— Он умер шесть лет назад.

— Как?! — Изумился министр. — Академика Тихомирова я видел месяц назад.

— А мы с академиком Тихомировым очень неблизкие родственники. Из одной деревни, только он уехал оттуда на сорок лет раньше. А вообще у нас в деревне почти все Тихомировы или Буяновы.

— Вообще-то я сомневался, что вы дочь Тихомирова, — признался министр.

— Не слишком тонка в обращении для такой интеллигентной семьи? — спросила Катерина.

— Нет, — рассмеялся министр. — Просто слишком напористы. А знаете, Катерина, вы почти эталон преимуществ Советской власти. Приезжает девочка из деревни и становится директором крупнейшего комбината в Москве.

— Правда, на это ушло двадцать лет. Но в принципе, как я убедилась сама, у нас можно добиться почти всего, чего хочешь.

— Скажите, Катерина, — вдруг спросил министр. — Вы счастливы?

— Наверное, счастлива…

— Я не знаю вашего мужа. Он из нашей системы?

— Я не замужем, — просто ответила Катерина. — С этим не получилось. У нас, если хочешь, можно стать директором комбината, даже министром, а вот чтобы выйти замуж, желания одного человека недостаточно. Здесь даже преимущества Советской власти не помогают.

— Простите, — сказал министр. — Странное какое-то время. Я замечаю, что сегодня, как никогда, много одиноких мужчин и женщин. Может быть, мы стали слишком требовательны друг к другу? Или разучились прощать, а?

— Не знаю, — произнесла Катерина.

Вечером Катерина вела прием избирателей.

Вошла средних лет женщина, села напротив нее и заплакала.

— Перестань, — сказала Катерина, — Слезами ничему не поможешь. Пришла на прием к депутату Моссовета — рассказывай.

— Я с мужем разошлась, — И женщина снова заплакала.

— Тоже мне беда, — презрительно сказала Катерина. — Кто сейчас не разводится. У меня знаковая пять раз разводилась и пять раз замуж выходила.

Это женщину заинтересовало. Она вытерла слезы.

— Как — пять? — переспросила она.

— Вот так, — подтвердила Катерина. — Все не получалось. На пятый раз только получилось. А сейчас счастлива.

— У меня ребенок.

— А у нее два, — сказала Катерина. — Сейчас третьего родила, В чем проблема-то? С квартирой, что ли?

— С квартирой, — подтвердила женщина. — У нас двухкомнатная. Он хочет разменять. Куда же мне, а коммунальную? Девочке уже шестнадцать лет, к ней уже парни заходят. Да и я не старуха еще.

— Это уж точно не старуха, — подтвердила Катерина, но тут же спросила: — Но ему-то тоже где-то жить надо?

— А у него мать одна живет. Пусть к матери переезжает, Площадь позволяет. Тоже двухкомнатная. Мать одна живет, отец у него умер.

— Ну, а он что? — спросила Катерина.

— Не хочет. — Женщина снова начала всхлипывать. — И милиция не прописывает, раз у него площадь есть.

Катерина сделала пометку; прописка, милиция.

— Вот мой телефон на работу. — Она протянула женщине листок. — Позвони в среду. Я в милиции поговорю.

— Я уже говорила в милиции, С ними не договоришься

— Еще чего, — не согласилась Катерина. — С американцами договариваемся, а уж со своей милицией найдем общий язык.

— С американцами, может, и можно, а с нашей милицией невозможно. Мои соседи советуют Генеральному прокурору написать, а копию — в Верховный Совет и в Политбюро.

— Ну да, — сказала Катерина. — Ты с мужем поругалась, и по этому поводу сессию Верховного Совета собирать? Вот тебе телефон. позвони в среду прямо ко мне на работу.

Гога смотрел телевизор. Смотрел с удобствами. Перед ним стояло пиво и тарелка с креветками. Шел хоккейный матч.

Из передней доносился разговор на повышенных тонах. Гогу это отвлекало. Он приглушил звук и прислушался.

— Я поеду с тобой, — требовала Александра, — И все им выскажу.

— Ты никуда не поедешь, — возражал Никита. — Я сам разберусь,

— Нет, я поеду.

— Нет, не поедешь,

Гога вышел в переднюю.

— Куда едем? — спросил он.

— Никуда, — отрезала Александра.

— Правильно, — подтвердил Гога. — Уже поздно. Поедешь завтра.

— До свидания, Георгий Иванович. — Никита проскользнул мимо Александры и захлопнул дверь.

Александра начала лихорадочно собираться.

— Я поеду с тобой, — сказал Гога. — Только объясни, в чем дело?

— Его бьют, — выпалила Александра.

— За что? — спросил Гога.

— За меня.

Гога взял ее за руку, привел в комнату, усадил в кресло и сам сел напротив.

— Коротко и внятно, — приказал он.

— Я раньше дружила с Валеркой Копыловым, даже и не дружила, так, несколько раз целовались, а потом в меня влюбился Никита.

— А ты? — спросил Гога.

— И я тоже. Я его очень сильно люблю. Так теперь Копылов с ребятами его бьют. Подкарауливают и всячески издеваются требуют, чтобы он от меня отказался.

— А он? — спросил Гога.

— Он с синяками приходит.

— Значит, не отказывается. Поехали!

— Их семь человек, — предупредила Александра. — Все ребята здоровые. Я хотела в милицию сообщить, мама запретила, говорит, что сами должны разобраться. Я говорила с Копыловым, объяснила что не люблю его, а они все равно подкарауливают Никиту.

— Где? — спросил Гога.

— На Лаврушенском, где он живет, в проходных дворах.

— Семеро, говоришь? — Гога задумался и принял решение. Он набрал номер телефона…

По переулку шел Никита. За ним по противоположной стороне улицы — трое мужчин и Александра. И вдруг Никита исчез. Его втянули во двор.

Никита стоял в окружении семерых высоких и плотных парней, Трое его держали, четвертый снимал с него ботинки. Сняв ботинки, он перекинул их через невысокую стенку, разделявшую дворы соседних домов. Туда же полетела и кепка Никиты.

— Ты подумал? — спросили Никиту.

— Подумал, — ответил Никита.

— Ну что? — спросили его,

— Нет, — ответил Никита. — Вы подонки.

Никиту подтолкнули. Он отлетел к другому парню, и тот с силой оттолкнул его обратно. Щуплый Никита бросился на одного из парней и тут же отлетел в сторону.

Гога с сопровождающими вошли во двор. Трое мужчин легко вошли в круг. Гога подошел к Копылову, который снимал с Никиты ботинки, и резко дернул за рукав его пиджака. Пиджак соскользнул с плеч и сковал руки Копылова. Гога нагнулся, сдернул с ног Копылова ботинки и перебросил их через стенку, туда же полетел и пиджак Копылова. Ребята опешили.

— Вы что, деды? — неуверенно спросил один из них. — Шли бы вы к своим старушкам подобру-поздорову,

Плотный Иван незаметно двинул плечом, и говоривший отлетел в сторону. Ребята бросились вперед. Мужчины мгновенно встали спиной к спине. Ребята наскакивали и разлетались по сторонам. А еще через мгновение все семеро были прижаты к стенке. И тут вышла Александра,

— Добрый вечер, — сказала она нежно. — Разрешите вас представить друг другу. Это мои школьные друзья. А это мой отец. — Она показала на Гогу.

Тот галантно кивнул.

— На первый раз будем считать конфликт исчерпанным. Копылов, принеси одежонку свою и Никиты, — попросил Гога.

Копылов перелез через стенку и принес одежду свою и Никиты.

— Привет, ребята. До завтра. — Александра обаятельно улыбнулась.

И они двинулись обратно. Иван задержался и показал ребятам внушительный кулак.

— Видите? Сегодня ведь была просто разминка. Во мне лично сто двадцать кило, и я держал первенство по двадцать четвертой особой воздушной армии в тяжелом весе. Это я вам так, на всякий случай…

Александра и Гога шли по ночной Москве. Они прошли Большой Каменный мост и шли мимо Александровского сада. Справа ярко светились звезды на башнях Кремля.

— Гога, — спросила Александра, — мы маме об этом расскажем?

— Не надо, — сказал Гога.

— Но мне так хочется рассказать. Меня всю так

— Не надо, — сказал Гога.

— Но ведь вы поступили как настоящий мужчина!

— Перестань, — сказал Гога. — Я поступил как нормальный мужчина. Если надо защищать, мужчина это должен сделать. Это нормально. Ты же не будешь хвалить женщину, которая постирала белье и сварила обед. Это нормально.

— Гога, а почему вы не стали учиться дальше? Вы бы смогли стать руководителем.

— А что, разве все должны быть руководителями? — спросил Гога.

— Ну не все, конечно, — согласилась Александра. — Но это дает личности возможность реализовать себя с наибольшей полнотой. Вот мама, например…

— Что — мама? — насторожился Гога.

— Мама так считает, — нашлась Александра.

— Я думаю, единого решения здесь нет, — не согласился Гога. — Кому этого хочется, пусть будет, но ведь этого не всем хочется.

— Я думаю, этого всем хочется, — не согласилась Александра. — Все хотят быть знаменитыми, все хотят, чтобы их уважали, все хотят иметь больше возможностей, чем имеют, только не все в этом признаются.

— Давай разберем возможности. Возьмем моего начальника управления. Кстати, мы с ним учились в одном классе. Ты думаешь, он ест не тот же хлеб, что и я? Или не ту же колбасу? Или он дышит не тем же воздухом, что и я? Или он живет с какими-то особенными женщинами? Нет. Потому что, если любишь, твоя женщина лучше всех остальных, даже английской королевы. Какие еще возможности? Его возят на машине, а я езжу на автобусе. Так у него уже был инфаркт, а у меня нет. Знаменит ли он? Да его в лицо даже не все в управлении знают. Главное, Александра, не в этом, главное — быть счастливым.

— А что такое счастье? — спросила Александра.

— А это каждый понимает по-своему.

— А как понимаете вы? — спросила Александра.

— Я понимаю как свободу и уважение.

— Не понимаю, — сказала Александра.

— Как же тебе объяснить? — задумался Гога. — Вот я слесарь. Таких единицы. Я и вправду специалист экстракласса. Я могу то, чего не могут другие. Я — как Роднина и Зайцев на льду. Они могут то, чего не могут другие.

Александра улыбнулась.

— А ты не смейся, — сказал Гога. — Вот Алексеев поднимает штангу в четыреста пятьдесят кило, а другие не могут. Его знает весь мир. А меня знает весь институт. Масштабы не так уж важны, У меня приятель Мишка Линьков. Он закройщик экстракласса. К нему очередь на три месяца. Я считаю, что он великий человек, потому что его уважают. И это счастье.

— Вас послушать, так можно и в институт не поступать, — сказала Александра. — За три месяца выучилась на портниху и — сиди шей.

— Ну, я тебе скажу, на простого инженера легче выучиться, чем на хорошую портниху. Как ты это не понимаешь? Не в этом же главное. Скажи, вот ты Никиту любишь?

— Люблю, — сказала Александра,

— А вот если он не станет инженером, а будет простым таксистом, ты что, его будешь меньше любить?

— Конечно, не меньше, — возмутилась Александра, — Но инженер как личность все-таки интереснее. У него кругозор шире.

— Ну, ты не права, — не согласился Гога. — У таксистов кругозор больше, чем у кого другого. Ты поговори с ними. Они за день такого наслушаются! А что инженер? Ну, придет с работы и будет тебе рассказывать о швеллерах, о балках или как раствор не подвезли…

Александра не выдержала и рассмеялась.

— Ты чего? — спросил Гога.

— Ничего, — сказала Александра. — Мне ужасно с вами интересно. Выходит, вы счастливый человек.

— Я счастливый, — подтвердил Гога. — Я люблю свою работу, своих друзей, Москву, твою мать. Кстати, твоя мама тоже не достигла чего-то сногсшибательного. Ну и что, если она простая работница, я ее от этого люблю совсем не меньше.

Александра посмотрела на Гогу. Тот улыбался оттого, что у него все прекрасно. И Александра задумалась.

Катерина, Александра и Гога ужинали вместе.

— Этого не надо было делать, — вдруг сказала Катерина. Гога, не понимая, смотрел на Катерину.

— Я ей все рассказала, — призналась Александра. — Извини, я не утерпела.

— Она же достаточно взрослый человек, — сказала жестко Катерина. — И сама должна решать такие вопросы. А кулачная расправа — это не метод, ударить можно и словом. Это иногда больнее.

— А если слов не понимают? — спросила Александра.

— Значит, плохо объяснила, значит, дала повод думать, что может быть и по-другому. Если ты любишь Никиту, зачем кокетничать с Копыловым? Возражений не принимаю, потому что я это видела сама. Но как мог ты, взрослый мужчина? — возмутилась Катерина. — Теперь эти мальчишки и думать будут — прав тот, кто сильнее.

— Нет, — сказал Гога. — Теперь они будут думать, что против любой силы всегда могут найтись силы более мощные.

— Во всяком случае, — резко сказала Катерина, — в будущем такие действия уж будь любезен без моего разрешения не принимать.

— Слушаюсь, — тихо ответил Гога и медленно заговорил: — Но тогда и ты учти на будущее, что если еще раз позволишь себе заговорить со мной в таком тоне, то я здесь больше никогда не появлюсь. Заодно уж знай, что решать я всегда буду сам, и вообще хотел бы, чтобы старшим в доме был я. На том простом основании, что я мужчина.

И тут позвонили в дверь.

— Это только к тебе могут быть, — сказала Катерина дочери.

Александра пошла открывать дверь.

В кухню вошел улыбающийся Рачков с букетом цветов и свертком.

— Здравствуйте, — сказал он.

Александра стояла рядом с ним, они были похожи.

— Здравствуйте, — сказал Гога, потому что Катерина молчала.

— Катерина Александровна, — сказал Рачков, — вы меня представите или мне представляться самому?

— Это Рачков, — сказала Катерина и все-таки добавила: — Родион Петрович, телевизионный оператор с Останкино. Мой давний знакомый. Настолько давний, что, встретив, не узнал.

— Но, может, это не его вина, — сказала Александра. — Может быть, ты так изменилась.

— Может быть, — сказала Катерина.

— Вам понравилась передача? — спросил Рачков.

— Понравилась, — сказала Александра. — Особенно один момент, где женщина быстро-быстро подкрашивает губы, чтобы успеть попасть в кадр. Остальное лабуда.

— Вы не правы. Передача в целом получилась. А Катерина Александровна была просто прелестна.

— Какая передача? — удивился Гога. — Тебя что, снимали на телевидении?

— Да ерунда, — отмахнулась Катерина, соображая, как бы перевести разговор с этой опасной темы.

— Почему же — ерунда? — даже обиделся Рачков. — Вы очень понравились нашему руководству как настоящий современный руководитель. Даже есть мысль сделать про вас документальный фильм. Тем более, у вас биография такая замечательная — от простой работницы до директора комбината.

— Кто директор-то? — не понял Гога.

— Катерина Александровна, конечно, — сказал Рачков.

Гога поймал испуганный взгляд Катерины и вдруг все понял.

— Да, конечно, — сказал он и спросил у Рачкова: — А вы давно на телевидении работаете?

— Скоро серебряный юбилей буду справлять.

— Значит, вы у самых истоков стояли? — заинтересовалась Александра.

— Ну, не то чтобы у самых, и тем не менее вовремя разглядел что телевидению принадлежит будущее, А со временем оно же просто перевернет жизнь человека. Не будет газет, журналов, книг, кино, театра.

— А что же будет? — спросил Гога,

— Телевидение, одно сплошное телевидение.

— Это просто дурацкое недоразумение, — сказала Катерина.

— Я понимаю, — сказал Гога.

— Кстати, — спросил Рачков Александру, — вы были на телецентре?

— Нет, конечно.

— Приходите завтра же,

— А как?

— Я закажу пропуск.

— Что-то я паршиво себя чувствую, — сказал Гога, вставая. — Поеду домой, спать лягу пораньше.

— Останься. — Катерина встала, — Надо поговорить.

— Поговорим, поговорим, — пообещал Гога.

Катерина загородила ему дорогу.

— Никуда я тебя не пущу,

— У нее сегодня плохое настроение, — пояснил Гога Рачкову, отодвигая Катерину в сторону. — С нею в данный момент лучше не связываться. Пока.

И вышел. Катерина села.

— Он больше не придет, — сказала она и сникла.

— Почему? — не понял Рачков.

— Господи, откуда же ты взялся? — всхлипнула Катерина. — Ты мне одни только несчастья приносишь.

— Да что я сделал-то? — недоумевая, спросил Рачков.

Катерина вытерла слезы и сказала Александре:

— Кстати, познакомьтесь.

— Мы уже познакомились с Родионом Петровичем, — сказала Александра.

— Ты еще раз познакомься. Это твой отец.

— Как — отец? — не поняла Александра. — Он же погиб.

— Да нет, как видишь, жив, здоров и даже довольно упитан.

На комбинате пускали установку. Лохматый парень в последний раз проверял схему. Здесь же была Катерина.

— Начнем? — И парень почти серьезно перекрестился.

— Начнем, — сказала Катерина и зашептала: — Если без брака, все у меня будет хорошо и он сегодня приедет, если брак, то все кончено.

— Что? — Парень почти наклонился к Катерине, чтобы расслышать, что она говорит,

— Девай, — крикнула Катерина.

Включили тумблер. Под стеклянным колпаком стремительно завертелось сверкающее синтетическое месиво. Месиво распухло, заполнило весь гигантский колпак и бросилось к отводным стеклянным шлангам. На мгновение оно исчезло и появилось сверкающим веером нитей,

— В пределах нормы, — крикнул парень. — Идет. В прошлый раз уже здесь был брак.

— Ура! — завопила Катерина и бросилась через зал к столику инженера смены, на котором стоял телефон. Катерина набрала номер.

— Звонил? — спросила она. — Не выходила, значит? — Катерина положила трубку на рычаг и медленно, ссутулив плечи, пошла к выходу из цеха…

Из цеха вышла усталая, средних лет женщина. Во дворе у ведерка, врытого в землю, курили молодые парни. Она присела рядом, закурила, и парни, будто почувствовав, что директрисе надо побыть одной, тихо поднялись и пошли в цех.

Вечером она была в милиции и разговаривала с пожилым майором, начальником паспортного стола.

— Но ведь если они разменяют квартиру, она со взрослой дочерью окажется в одной комнате в коммунальной квартире, — доказывала Катерина.

— Другого выхода нет. — Майор развел руками. — Квартиру они получили на двоих. И он имеет такое же право, как и она, В конце концов, ему тоже надо где-то жить. Он получает сто двадцать рублей и не в состоянии снимать квартиру.

— Пропишите его к матери.

— Он ушел из дому более двадцати лет назад, поссорившись с родителями. И он не хочет жить с матерью, и, главное, его мать не хочет.

— Он что, псих? — удивилась Катерина. — Ни с кем жить не хочет — ни с матерью, ни с женой. Половина дел, которые я разбираю как депутат, — это квартирные. Когда мы только эту проблему решим?

— Никогда; — спокойно сказал майор.

— Это почему же?

— Раньше каждая семья хотела получить хоть однокомнатную, но отдельную квартиру, потом не меньше, чем двухкомнатную, сейчас все хотят, даже не хотят — требуют, только трехкомнатные.

Людмила, Антонина и Николай подъехали к дому Катерины. Потом большой совет заседал на кухне. Катерина плакала.

— Перестань, — грубовато потребовала Людмила. — Москва слезам не верит. Тут не плакать, а действовать надо.

— Согласен, — вступил в разговор Николай, — Попробуем разобраться спокойно. Ты его любишь?

— Люблю, — сквозь слезы ответила Катерина.

— Он тебе делал предложение?

— Почти что сделал…

— Почти не считается, — отрезала Людмила,

— Ну он хоть звонит? — спросил Николай.

— Сейчас не звонит и не приходит.

— Может, есть смысл подождать? — предположил Николай,

— А он возьмет да уедет куда-нибудь, — сказала Катерина. — Где его тогда искать?

— А у тебя были с ним близкие отношения? — спросила Людмила.

— Были…

— Были, не были, какое это сейчас имеет значение?! — оборвал ее Николай.

— А ты поумнел, — удивилась Людмила.

— Мне нужны все адреса, где его можно найти. Меня ждите у Катерины…

Николай надел пиджак, проверил, есть ли сигареты и деньги и молча вышел из квартиры.

Гога сидел в полном одиночестве у себя в комнате. Он пил.

Дверь толкнули, не стучась вошел Николай. Гога осмотрел его и жестом пригласил к столу, Николай сел.

Гога ему налил водки. Николай выпил,

— Гога. — Гога протянул руку Николаю.

— Николай. — Они пожали друг другу руки.

— Как погода? — поинтересовался Гога.

— С утра был дождь, — ответил Николай.

— Что происходит в мире? — спросил Гога, наливая.

— Стабильности нет, — ответил Николай. — Террористы захватили самолет компании Эр-Франс.

— Это нехорошо, — подтвердил Гога. — Террор — это не метод борьбы.

Соседки по коммунальной кухне готовили обед, а из комнаты Гоги доносилось хоровое пение. Мужчины пели:

«По Дону гуляет, по Дону гуляет,

По Дону гуляет казак молодой».

Соседки также слышали разговор на высоких тонах.

— Нет! — выкрикивал Гога. — Этого прощать нельзя! Это подлый обман!

— Правильно, — соглашался Николай. — Но надо внести ясность и поставить точки над «и»,

— Не хочу никаких точек, — сопротивлялся Гога.

Женщины сидели на кухне у Катерины, когда вошли Николай и Гога.

— Я сейчас, — сказала растерянно Катерина, и они с Гогой прошли в ее комнату.

И наступила тишина. Ожидающие ничего не слышали, и Людмила заволновалась,

— Может, он ее уже пристукнул?

— Она сама кого хочешь пристукнет, — сказал Николай. — Успокойтесь, — заверил всех он. — Она выйдет с результатом.

— С каким? — спросила Людмила.

— С каким — не важно, — сказал Николай. — Важно, что с определенным. Разговор, я думаю, будет долгим, поэтому я попросил бы какой-нибудь еды.

— А ты что, пил и не закусывал? — спросила Антонина.

— Не было закуски, — сказал Николай. — Но вообще-то пора уже и обедать.

И тут вышли Катерина и Гога.

— Пересядьте, пожалуйста, обычно здесь сижу я, — попросил Гога Людмилу.

— Я, между прочим, раньше тебя здесь сижу. Скоро как десять лет, — ответила ему Людмила.

— С сегодняшнего дня это отменяется. Теперь здесь буду сидеть я.

Гога занял место во главе стола,

— Прошу всех к столу, — пригласил Гога.

— Да нет, — сказала Антонина, — нам пора. — И, посмотрев на Людмилу и Николая, начала подталкивать Николая к двери.

Но Николай все-таки прорвался к Гоге.

— Предлагаю дружить домами, — предложил он.

— Принимаю предложение, — ответил Гога, — и выдвигаю встречное — дружить семьями.

— Интересная мысль, — обрадовался Николай, но Антонина уже вывела его в коридор.

Катерина налила суп и молча сквозь слезы смотрела, как Гога ест.

— Ты чего? — удивился Гога.

— Как долго я тебя искала, — сказала Катерина.

— Восемь дней, — подумав, ответил Гога.

— Нет, — не согласилась Катерина и повторила:

— Как долго я тебя искала…

Был поздний вечер. Москва светилась миллионами своих окон. И за каждым из этих окон продолжалась жизнь…

https://4screenwriter.wordpress.com/201 … w-tears-3/

Билл бесцельно бродит по улицам ночного Виллиджа. Видит парочку, упоенно целующуюся перед магазинной витриной, – они явно ничего не замечают, кроме себя. Парочка заставляет Билла с новой силой представить себе Алису в объятиях морского офицера.

Билл идет по другой улице, в ожесточении стискивая кулаки, будто желая придушить фантазии, терзающие его. Он сворачивает за угол и сталкивается с компанией студентов. Их шестеро, они шагают в ряд, перегораживая улицу, сильно выпившие, агрессивные, ищущие, на ком сорвать злость.

– Серьезно говорю, у меня уже шрамы на затылке.

Он не договорил – компания заметила Билла и дружно надвигается на него.

– Это за какую же команду мы играем? – толкает его плечом один.

– За голубенькую, похоже!

Билл отступает в сторону, стараясь избежать стычки, но компания не намерена упускать жертву. Кто-то с силой толкает его на стоящую рядом машину. Билл теряет равновесие, но ухитряется устоять на ногах. Компания развлекается, громко обменивается мнениями по поводу сексуальной ориентации Билла, но постепенно им надоедает задирать его, и они уходят. Билл в бессильной ярости смотрит им вслед.

Он шатается по темноватым улицам, руки в карманах, погруженный в раздумья. Останавливается на перекрестке, ожидая переключения светофора. Рядом останавливается девушка в короткой меховой шубке и шапочке. Это – Домино.

– Простите, вы не знаете, который час?

– Десять минут первого.

– Вы спешите? – интересуется Домино.

– Да нет, – отвечает Билл с некоторым раздражением. – Просто гуляю.

Загорается зеленый свет. Билл переходит улицу, девушка пристраивается рядом и шагает в ногу с ним.

– А развлечься не хотите?

– Простите? – вздрагивает Билл.

– Немного развлечься. Я как раз здесь живу.

Домино указывает на соседний дом.

– Не хотите заглянуть ко мне? – спрашивает она.

– К вам?

– Ну да! У меня гораздо приятней, чем здесь.

Оба останавливаются, Билл украдкой оглядывается по сторонам.

– Вы живете в этом доме?

Это многоквартирный дом, входная дверь которого выкрашена в ярко-красный цвет.

Домино кивает:

– Да.

– И живете одна?

– Нет, с подругой, но ее нет дома. Послушайте, все будет о’кей. Нас никто не потревожит, все о’кей. Пошли же, пошли.

Домино тихонько тянет Билла к крыльцу.

Домино ведет его через тесный, грязноватый холл к двери на первом же этаже. Она отпирает дверь, оба входят. Домино идет впереди, Билл за ней. Он осматривается, замечает наряженную елочку.

– Здесь я и живу, – объявляет Домино.

– Славная елочка, – говорит Билл.

Домино смеется и ведет Билла в грязную кухню, заставленную немытой посудой.

– Извините за беспорядок, – небрежно роняет Домино. – У горничной сегодня выходной.
Билл озирается и неловко пристраивается на краешке ванной.

– У вас уютно, очень уютно.

– Нормально, – соглашается Домино.

Она раздевается, снимает с себя шубку и шапочку. Билл тяготится затянувшейся паузой и спрашивает:

– Как вы думаете, нам нужно договориться об оплате?

– Вообще-то да, но нужно договориться о том, чего бы вы хотели. Так что мы будем делать?

– А что бы вы посоветовали?

– Что я бы посоветовала? Ну, не знаю, не знаю, как это сказать. А может, вы просто предоставите все мне?

– Я в ваших руках, – с готовностью соглашается Билл.

– Вот и прекрасно. Сто пятьдесят долларов – это для вас как?

– Очень хорошо.

– И не беспокойтесь о времени, это не имеет значения.

Другая кухня – в доме Хартфордов. Алиса в голубом шелковом халатике сидит перед телевизором, ест печенье и курит.

Домино и Билл сидят на кровати лицом друг к другу. Домино очень медленно тянется к Биллу и нежно целует его в губы. Билл несколько скован, но отвечает на поцелуй.

– Идем дальше? – тихо спрашивает Домино.

Громко звонит мобильный телефон Билла. После секундного колебания он спускает ноги с кровати, идет через комнату к музыкальному центру, выключает его и, приложив палец к губам, оборачивается к Домино.

– Извините меня, – говорит Билл.

Домино кивает.

– Алло? – Билл смотрит в стену перед собой.

Алиса у себя на кухне:

– Привет!

– Привет. У тебя все в порядке?

– В порядке. Я просто хотела узнать, ты еще долго там?

– Мне не совсем удобно сейчас разговаривать. Вероятно, еще задержусь.

– Надолго?

– Пока трудно сказать. Ждем, родственников.

– Тогда я ложусь.

– Пока.

– Пока.

Домино лежит, откинувшись на подушки.

– Это была миссис доктор Билл?

Билл в смущении садится на кровать:

– Да.

– И тебе надо идти?

– Похоже, что надо. Выходит, что так.

– Уверен? – спрашивает Домино.

– Да. Боюсь, что так. Я все равно тебе заплачу.

Билл достает бумажник.

– Сколько ты говорила? Сто пятьдесят?

– Да. Только знаешь, денег не нужно.

– Почему не нужно? Все в порядке.

– Нет, правда.

– Но я хочу заплатить тебе.

– Да?

– Да.

Билл берет Домино за руку и сует ей деньги.

– Ну что ж, благодарю, – говорит Домино.

Билл опять шагает по темным улицам. Случайно повернув голову, он видит вывеску «Кафе Соната» – то самое, где должен играть Ник Найтингейл. Билл останавливается. За зеркальным стеклом фотография Ника за роялем. После минутного раздумья Билл решительно шагает в дверь, услужливо распахнутую швейцаром, поднимается по лестнице.

– Добрый вечер, сэр, – приветствует его метрдотель. – Столик? Или предпочитаете сесть за стойку?

– Пожалуй, лучше столик.

– Прошу вас. Ваше пальто, сэр.

Билл усаживается. На эстраде за роялем Ник и джазовое трио.

– Что выпьете, сэр?

– Принесите мне пива.

– Одну минутку.

Билл сидит лицом к эстраде. Музыканты завершают программу, Ник благодарит публику:

– Надеюсь, вы хорошо провели с нами время. В ближайшие две недели мы здесь будем выступать каждый вечер. Приходите! Я – Ник Найтингейл. Всего хорошего!

Он спускается с эстрады, идет по залу.

– Грандиозно, Ник! – кричат из зала.

– Благодарю! Благодарю! – Ник улыбается.

– Найтингейл! – Билл машет ему.

Ник подходит к столику.

– Пришел-таки, Билл! Молодец!

– Знаешь, даже неловко, пришел к шапочному разбору!

– Не бери в голову, мы сегодня играли препаскудно!

Появляется метрдотель с пивом, и Билл спрашивает Ника:

– А ты что будешь?

– Водку с тоником.

Метрдотель кивает и уходит.

– Как тебя сюда занесло в такое время? – интересуется Ник.

– Больной у меня в этом районе.

– Ты в Виллидже живешь?

– Нет, у нас квартира в Сентрал Парк Уэст.

– Женат?

– Уже девять лет.

– Дети есть?

– Дочка, семь лет. А ты?

– У меня в Сиэтле жена и четверо мальчишек.

– Далеко тебя, однако, забросило.

– Ну, где есть работа, туда и еду.

Метрдотель приносит Нику заказанную выпивку. Они чокаются.

– У тебя оркестр?

– Нет, собрал, кого смог.

– А с кем ты обычно играешь?

– Да с кем придется. На самом деле у меня еще одно выступление сегодня ночью.

– Ты сегодня еще где-то играешь?

– Ага. Там начинается часа в два ночи.

– Где-то в Виллидже?

– Поверишь, я еще сам не знаю, где это.

– Как не знаешь?

– Не знаю. Играю каждый раз в другом месте, адрес мне сообщают примерно за час до начала.

– И каждый раз новый адрес?

– Пока было так.

Билл заинтригован:

– Что же за этим скрывается?

Ник двигает пальцами перед лицом Билла:

– Старик, я – пианист.

Оба начинают нервно смеяться.

– Извини, но что-то я не понимаю.

– Играю с завязанными глазами.

– Что? – изумляется Билл.

– Именно так. С завязанными глазами.

– Слушай, ты что мне сказки рассказываешь?

– Чистая правда. А в прошлый раз повязка оказалась неплотной, так. Билл, я кое-что повидал в жизни, но такого я ни видел никогда. Никогда! И таких женщин тоже!

– И что? Что? – торопит его Билл.

Звонит мобильный телефон. Ник достает его из кармана:

– Извини, старик.

И в трубку:

– Алло? Да, сэр. Да, сэр. Да, это Ник. Знаю. Я знаю, где это.

Ник достает авторучку и записывает на бумажной салфетке. Писать ему неудобно, Билл придерживает салфетку рукой и видит, как Ник выводит слово «Фиделио».

– О’кей, сэр. Да. Выезжаю. Да. Спасибо. Всего хорошего.

– Что это значит?

– Это название оперы Бетховена, не знаешь, что ли?

– Ну Ник!

– Это пароль, – шепотом говорит Ник.

– Пароль?

– Ну, в общем. Билл, я чувствую себя последней скотиной, но мне надо идти. Уже пора, так я пошел.

– Ник, ты сейчас просто не можешь бросить меня здесь! Возьми меня тоже!

– Брось, Билл.

– Нет, ты послушай, Ник! Пароль я уже все равно знаю, ты дай мне адрес, и я сам туда подъеду. Полный порядок – я сам по себе, ты сам по себе.

– Даже если предположить, что я соглашаюсь, пойми, ты все равно не можешь туда явиться в этой одежде.

– Это еще почему?

– А потому что там все в костюмах и в масках! Где ты к дьяволу добудешь себе маскарадный костюм среди ночи?

Такси сворачивает за угол и останавливается напротив вывески «Радуга костюмов». Билл выпрыгивает из такси, расплачивается:

– Спасибо, сдачи не надо.

Билл взбегает по ступенькам, звонит в дверь. В домофоне слышится голос с сильным славянским акцентом:

– Кто там?

– Питер, это Билл Хартфорд. Простите за беспокойство, час поздний, но мне очень нужна ваша помощь!

– Вам кто нужен?

– Тысячу извинений! Я ищу Питера Греннинга, владельца «Радуги костюмов».

– А кто вы такой?

– Меня зовут Билл Хартфорд, я врач мистера Греннинга.

– Доктор мистера Греннинга?

– Ну да.

– Минутку.

Билл смотрит в стекло входной двери, видит, как распахивается внутренняя дверь, пропуская пожилого человека в халате, бородатого и длинноволосого. Это – Милич.

Он не спешит отпирать и разговаривает с Биллом через дверь.

– Так вы Питера Греннинга ищете?

– Да.

– Он уже год, как в Чикаго переехал.

– Переехал в Чикаго? А я и не знал. И кто же теперь владелец «Радуги», вы?

– Ну я, – с важностью говорит Милич.

– Во-первых, я хочу еще раз извиниться за вторжение среди ночи. Я, должно быть, разбудил вас, мистер.

– Милич.

– Мистер Милич. Чтобы вы убедились, что я тот, за кого себя выдаю, вот мое удостоверение от Медицинского совета штата Нью-Йорк.

Билл прижимает раскрытое удостоверение к стеклу, чтобы Милич мог прочитать его.

– Вижу. Вы действительно доктор Хартфорд, и если я встречусь с Питером, обязательно скажу ему, что вы заходили.

– Нет-нет! Прошу вас, прошу, выслушайте меня. Причина, по которой я сюда явился ночью, ну в общем мне нужен костюм! И я охотно заплачу вам сотню сверху за беспокойство.

– Сто долларов? – уточняет Милич.

– Да.

– Не знаю, как с вами быть.

– Хорошо, а двести долларов?

– Двести долларов сверх стоимости проката?

– Да.

– О’кей.

Милич отпирает дверь, впускает Билла, тщательно запирает за ним.

– Прошу вас, – приглашает Милич, выключая охранную сигнализацию. – В наше время надо проявлять осторожность.

Милич ведет Билла через приемную к своей конторке.

– Какого рода костюм вы хотите?

– Я думаю, мне нужен смокинг, черный плащ с капюшоном и маска.

– Плащ с капюшоном и маска? – уточняет Милич. – Сейчас мы вам что-нибудь подберем. Пойдемте.

Они проходят в соседнее помещение. Милич говорит, указывая на манекены:

– Совсем как живые, а?

– Замечательно! – фальшиво восторгается Билл.

– Так какого цвета плащ?

Билл мнется.

– Черный, коричневый, красный?

– Черный.

– Может быть, нашему доброму доктору подошло бы нечто более красочное?

– Вряд ли.

– А скажем, клоуны? Офицеры? Пираты?

– Мне смокинг, черный плащ.

– С капюшоном и маска.

– Вот именно.

– Позвольте ваше пальто.

Билл снимает пальто и вручает его Миличу.

– Вы доктор медицины, верно? – интересуется Милич.

– Я врач.

– Какая удача, доктор! Знаете, у меня с волосами проблема.

– С волосами?

– У меня выпадают волосы, вы себе не представляете как! Я за две недели лишился половины волос. Да вы сами посмотрите.

Милич наклоняется, давая Биллу возможность разглядеть его лысину. Билл бросает на нее быстрый взгляд.

– Вижу.

– Видите? И что?

– Боюсь, это не по моей части.

– То есть вы не можете помочь мне?

– Вам надо обратиться к трихологу – к специалисту по волосам. Мистер Милич, вы понимаете: сейчас уже поздно, так что если бы вы.

– О’кей, о’кей, доктор. Мне тоже хочется поскорей лечь в постель.

– Я понимаю.

Милич откладывает в сторону пальто Билла и подходит к длинной вешалке с плащами.

– Значит, все-таки черный плащ?

– Милич вдруг замирает. Поворачивается к Биллу.

– Вы ничего не слышали? Что это?

Милич идет к стеклянной стенке в конце комнаты, отгораживающей другое помещение, всматривается в темное стекло, пытаясь найти во мраке источник шума.

– Что там такое? – недоумевает он.

Милич идет в другую комнату, включает свет, озирается. Наклоняется над низким столиком с остатками ужина в ресторанной упаковке. Подбирает с полу женскую рубашечку. Неожиданно улавливает какой-то звук, срывает висящий на стене халат и видит спрятавшегося за ним японца в трусах и цирковом парике. Японец чихает. Милич в ярости сдирает с него парик.

– Что такое? Что здесь происходит? – орет Милич.

Перепуганный до смерти японец лепечет:

– О Милич! Я все объясню!

Но Милич не слышит, его внимание привлечено чем-то за диваном. Он бросается к дивану, бьет по нему париком – из-за дивана выскакивает юное создание в лифчике и трусиках, Это дочь Милича.

– Ты!! Ты что тут делаешь? Я убью тебя, честное слово, убью!

Из-за дивана выпрыгивает еще один японец в парике, прикрывая тряпочкой срам. Милич и с него срывает парик и париком же лупит его.

– А ты? – вопит Милич. – Совсем совесть потерял! Джентльмены, у вас что, совести нет?!

Дочь тем временем хватает шаль и набрасывает на себя.

Первый японец вступает в переговоры:

– Милич, вы сошли с ума! Нас сюда пригласили! Пригласила молодая леди.

– Молодая леди? Вы что не видите: она несовершеннолетняя, ребенок! Нет уж, вам придется объясняться с полицией!

– С полицией? – ужасается первый японец.

Милич пытается схватить дочь, но та укрывается за диваном, Милич ловит ее, но девчонка ловко уворачивается, выбегает в комнату, где все продолжает стоять ошеломленный Билл, и прячется за него.

– Ах ты, шлюха, я же тебя убью за это! Убью тебя! Убью! – Кричит Биллу: – Не выпускайте ее!

Билл смотрит на нее, она улыбается ему снизу вверх.

– Но, Милич, это же нелепость, девушка позвала нас сюда.

Милич в бешенстве швыряется разноцветным тряпьем в японцев, забившихся в угол:

– Вы что, не видите? Не понимаете, она же помешанная! Биллу:

– Доктор, извините, что я вас задерживаю.

Японцам:

– Джентльмены, это уголовное дело. Теперь пусть полиция разбирается. Попрошу вас оставаться на месте до моего возвращения.

Милич выходит из комнаты, поворачивая ключ в двери и оставляя японцев в ловушке.

– Выпустите нас, – умоляет первый японец. – Что вы делаете, выпустите нас!

– Боюсь, что об этом не может быть и речи! – веско заявляет Милич Биллу:

– Доктор, извините, так какого цвета?

Билл мнется.

– Черный?

– Черный, – подтверждает Билл.

Милич обращается к японцам:

– Джентльмены, я прошу вас. Ведите себя пристойно и не шумите. Неужели вам непонятно, что я обслуживаю клиента?

Биллу:

– Извините.

Дочери:

– А ты, юная потаскуха, марш в постель сию минуту, порочное ты создание! Я с тобой разберусь, дай мне только обслужить этого джентльмена.

Дочь шепчет Биллу на ухо:

– Вам нужен плащ, подбитый горностаем.

Она медленно выходит из комнаты, перед дверью бросив на Билла многозначительный взгляд. Билл недоуменно смотрит ей вслед.

Такси быстро едет по мосту.

Билл сидит в машине. Преследующая его сцена, в которой Алиса и офицер занимаются любовью, вновь настигает его.

Билл зажмуривает глаза, будто это способно ему помочь.

Такси круто сворачивает, съезжая с моста, выбирается на шоссе, катит через пригородный район в рождественских огнях. Через улицу переброшена арка с неоновым пожеланием «Счастливых праздников!».

С правой стороны из-за деревьев показываются кованые ворота, дальше виднеется большой загородный дом. Над воротами надпись: «Сомертон». У ворот два человека в темном, которые внимательно наблюдают за машиной.

Такси останавливается у ворот, шофер включает свет, Билл достает бумажник.

– Приехали. С вас семьдесят четыре пятьдесят.

– Семьдесят четыре пятьдесят. Здесь восемьдесят. Я обещал вам еще полсотни сверху, так? Если вы согласны подождать, получите сотню.

Билл перегибает пополам сотенную купюру и разрывает ее надвое.

– Не выключайте счетчик. Я вернусь, заплачу по счетчику плюс вторая половина, о’кей?

– А вы там долго?

– Не знаю, может, с часик или побольше, а может, и вообще десять минут.

– Идет.

Шофер забирает половинку сотенной, Билл выходит из такси.

Он захлопывает дверцу и не спеша идет к воротам.

– Добрый вечер, сэр, – приветствует его один из охранников.

– Добрый вечер.

– Могу ли быть вам полезен?

– Вы имеет в виду пароль?

– С вашего позволения, сэр.

– Фиделио.

– Спасибо, сэр. Мы подвезем вас к дому.

Охранник делает знак водителю машины во дворе.

Огромный загородный дом окружен парком. Вдоль подъездной аллеи по обе стороны припаркованы разнообразнейшие машины. Билл высаживается у парадного подъезда, поднимается по ступеням, перед ним распахивается дверь. Билл входит в дом.

Его встречает дворецкий в маске. Слышатся звуки странной музыки.

– Добрый вечер, сэр.

– Добрый вечер.

– Пароль, сэр.

– Фиделио.

– Благодарю вас, сэр.

Дворецкий в маске принимает от Билла пальто, под которым на нем надет черный плащ с капюшоном. Билл надевает маску, опускает капюшон пониже и идет в другую дверь, предупредительно распахнутую другим человеком в маске.

Билл медленно проходит через холл, Слуга в маске элегантным жестом раздвигает тяжелые бархатные драпри, приглашая Билла проследовать в зал, стены, потолок, балконы и колонны которого облицованы мрамором с тончайшей резьбой. Зал заполнен людьми, как и Билл, наряженными в темные плащи с капюшонами. Венецианские карнавальные маски самых немыслимых форм и цветов полностью закрывают их лица.

Билл обращает внимание на ярко освещенный круг, образованный коленопреклоненными фигурами. В центре круга – человек в красном плаще, совершающий некий ритуал. В одной руке у него кадильница, которой он размахивает, в другой – посох.

В дальнем конце зала Билл замечает Ника в белом смокинге, с большой повязкой на глазах. Ник сидит перед целым набором клавиатур, из которых извлекает причудливую мелодию. Звуки плывут по залу, к мраморным балконам и галереям, где движутся фигуры в плащах и масках.

Тем временем Красный плащ завершает обход круга и возвращается в его центр. Он отвешивает низкий поклон, коленопреклоненные простираются перед ним. Билл наблюдает за зрелищем из-за отдаленной колонны. Он видит, как Красный плащ ударяет красным посохом по красному ковру, что служит сигналом для собравшихся снова стать на колени. Помахивая кадилом, Красный плащ обходит весь круг, возвращается на свое место в центре и опять ударяет посохом, от чего фигуры в круге поднимаются на ноги.
И снова Красный плащ ударяет посохом – стоящие в круге сбрасывают на ковер плащи. Женщины обнажены – на них лишь маски и узенькие набедренные повязки.

Красный плащ поворачивается, одна из женщин склоняется вправо, легким движением обнимает стоящую рядом и целует ее в губы. Та повторяет движения. Поцелуй передается по кругу.

Пытаясь разобраться в происходящем, Билл не сразу замечает пристального внимания двух закутанных в плащи фигур на балконе напротив. Двое не сводят с Билла глаз, и он начинает ощущать некоторую неловкость. На одном маска о трех рогах, лицо второго скрыто под личиной гермафродита, в обоих чувствуется что-то зловещее. Человек в рогатой маске кланяется Биллу, будто узнав его. Билл колеблется, но возвращает поклон. Его больше занимает продолжение ритуала в круге. Красный плащ стучит посохом, вызывая женщину. Та кланяется Красному плащу, а он осеняет ее благословением. Женщина выходит из круга, приближается к одному из гостей и целует его, то есть касается губами своей маски губ его маски, после чего уводит мужчину прочь. Билл неотрывно смотрит, как повторяется эта часть ритуала, как женщины, одна за одной, похоже, что наугад, подходят к мужчинам в зале.

Красный плащ вызывает женщину в поразительно красивой маске, верх которой украшен черным плюмажем. Получив благословение, Незнакомка направляется прямо к Биллу, нежно кладет руку ему на плечо, прижимается к его маске губами своей и за руку выводит из зала.

Она ведет Билла по коридору, устланному красным ковром, стены которого облицованы резным мрамором, таким же, как зал. В больших зеркалах отражаются почти нагие женщины, уводящие за собой мужчин.

Неожиданно спутница заговаривает с Биллом:

– Не знаю, что вы думаете о происходящем, но вы здесь чужой.

– Извините. Мне кажется, вы принимаете меня за кого-то другого.

– Не делайте глупостей. Вы должны немедленно уйти.

– Кто вы такая?

– Не имеет ни малейшего значения. Вы в опасности, большой опасности. И должны уйти, пока есть возможность.

Внезапно появившийся Злодей в огромной, гротескно огромной маске, берет под руку незнакомку.

– Вы нас извините, – говорит он Биллу. – Мы буквально на минутку.

Злодей уводит Незнакомку вверх по мраморной лестнице. Она оглядывается на Билла, застывшего в полном недоумении.

Билл следует за одной из пар и оказывается еще в одном зале со множеством дверей и арок. Совершенно голая, ослепительно красивая женщина сидит верхом на мужчине, ничком лежащем на полу. Оба издают стоны наслаждения, не обращая внимания на сгрудившихся вокруг них зрителей. В дальнем углу зала мужчина теснит к краю полированного стола даму в элегантном платье и приступает к делу, будто не замечая проходящего рядом Билла.

Билл идет в соседнюю комнату, где на длинном столе две девицы расположились валетом, возле них сидят еще три. Зрители в молчании наблюдают за спектаклем.

В холле, в центре толпы парочка занимается сексом. Руки девушки держит другая, в красном платье.

Билл переходит в роскошно обставленную библиотеку с обшитыми дубом стенами, с книжными шкафами, за стеклами которых мерцают кожаные переплеты с золотым тиснением.

Огонь, пылающий в камине, освещает мужчину в строгом вечернем костюме на четвереньках, голая женщина у него на спине, сверху – некто в маске Пана.

Билл стоит среди наблюдателей, замечает человека в рогатой маске в сопровождении голой молодой женщины. Пара останавливается, по знаку мужчины его спутница подходит к Биллу.

– Вы не скучаете? – спрашивает она.

– Весьма занятно.

– Не хотите перейти в более интимную обстановку?

– Интимную? Что ж…

Разговор неожиданно прерывает Незнакомка в маске с черным плюмажем:

– Ах, вот ты где! А я тебя везде ищу! Куда же ты ушел?

Она обращается к молоденькой:

– Одолжи мне его на несколько минут. С возвратом, честное слово!

Незнакомка за руку уводит Билла из библиотеки.

В небольшом холле она останавливается, озирается по сторонам и, уверившись, что никого поблизости нет, тащит Билла дальше.

– Ты не понимаешь, в какой ты опасности! Их не обманешь, они тебя скоро разоблачат. Уходи, уходи, пока не поздно!

– Почему ты мне это говоришь?

– Какая разница почему!

– Кто ты?

– Тебе незачем знать, но уйти ты должен немедленно!

– И ты со мной?

– Это невозможно.

– Почему?

– Потому что это стоило бы мне жизни, а может быть, и тебе тоже.

– Я хочу видеть твое лицо!

Он делает попытку сорвать с нее маску, но женщина не дается.

– Нет! – отбивается она.

Наконец, ей удается вырваться, она убегает.

– Уходи! – Она скрывается за дверью.

Билл смотрит ей вслед, готовый броситься вдогонку. Путь ему преграждает рослый дворецкий в маске.

– Прошу прощения, сэр. Не вас ли ждет такси?

– Меня.

– Шофер просит вас выйти к нему, по возможности срочно.

Дворецкий жестом предлагает Биллу следовать за ним, и оба выходят из комнаты.

Огромное помещение, напоминающее оранжерею, вдоль стен которой высажены пальмы. Танцующие пары, кто нагишом, кто в вечерних туалетах. Через зал в коридор ведут Ника Найтингейла, его глаза по-прежнему завязаны.

Дворецкий ведет Билла тем же коридором, по которому его раньше провела Незнакомка. Они останавливаются у дверей беломраморного зала, где Билл наблюдал ритуал открытия. Теперь в центре красного ковра восседает на троне Красный плащ, а по обе стороны трона выстроились адепты в пурпурных одеяниях. Вокруг ковра толпа в черных плащах и масках.

Красный плащ жестом приказывает Биллу приблизиться.

– Сюда, ближе, – говорит он.

Люди в черном расступаются, пропуская Билла, и снова плотно смыкают ряды за его спиной.

– Пароль, прошу вас, – говорит Красный плащ.

– Фиделио.

– Совершенно верно, сэр. Таков пароль для входа. Я же прошу вас назвать внутренний пароль.

– Внутренний пароль? – переспрашивает Билл.

– Именно так.

– Вы знаете… прошу прощения. Я, кажется, забыл его.

– Весьма прискорбно, ибо для нас не имеет значения, забыли вы пароль или никогда его не знали. Прошу вас снять маску.

И после паузы:

– А также раздеться.

– Раздеться? – Билл не верит своим ушам.

– Снимите одежду.

– Джентльмены, прошу вас.

– Вы сами снимете одежду или хотите, чтобы мы сделали это за вас?

С балкона раздается громкий крик:

– Остановитесь!

Это Незнакомка.

– Я готова выкупить его.

Толпа изумленно ахнула.

Красный плащ поднялся на ноги:

– Ты готова заплатить собой за него?

– Да.

Изумление толпы возрастает.

– Ты знаешь, что навлекаешь на себя?

– Да.

Красный плащ больше не смотрит на Незнакомку и обращается только к Биллу. Тон его суров.

– Хорошо же. Вы свободны, но предупреждаю – если вы вздумаете проявить любопытство или проронить кому-нибудь хоть слово об увиденном, последствия будут самыми серьезными для вас и для вашей семьи. Вы поняли?

Билл медленно кивает. Он поднимает глаза, ища взглядом Незнакомку на балконе, но ее уже уводит человек в птичьей маске.

– Что теперь будет с этой женщиной? – спрашивает Билл.

Ему отвечает Красный плащ:

– Теперь уже никто не может изменить ее судьбу. Когда у нас дают слово, его нельзя взять обратно. Вон!

Билл входит в свою квартиру, неся сумку с костюмом. Осторожно, стараясь не шуметь, он закрывает за собой дверь и запирает на ключ. Крадется по коридору, заглядывает в детскую, убеждается, что Хелен сладко спит. Снимая на ходу пальто, Билл пробирается в гостиную, оттуда – в кабинет. Отпирает шкаф и прячет сумку с костюмом.

Билл на цыпочках входит в спальню. Алиса спит, но сон ее неспокоен, она бормочет что-то невнятное. Билл присаживается на край кровати рядом с женой, пробует заглянуть ей в лицо, но тут бормотание Алисы переходит в смех. Это даже не смех, хохот. Билл осторожно касается ее плеча. Она вздрагивает, просыпается. Лицо ее выражает смятение.

– Алиса. Алиса, все хорошо, все хорошо. Прости, что разбудил тебя, мне показалось, тебе снится страшный сон.

Он принимается снимать ботинки, Алиса медленно приходит в себя.

– Господи, какой мне страшный сон приснился. Который час?

– Да уже пятый.

– Ты только что пришел?

– Да, пришлось задержаться. Не думал, что пробуду там столько времени.

– Ты, наверное, совсем без сил. Ложись, ложись скорее.

Алиса, еще не вполне опомнившись от кошмара, притягивает Билла к себе.

– Что тебе приснилось? – спрашивает Билл.

– Просто какой-то нелепый сон.

– О чем?

– Не знаю, нелепый сон.

– Говори.

Алиса садится в постели припоминая сон:

– Мы с тобой были в каком-то заброшенном городе, и у нас пропала одежда. Мы с тобой остались в чем мать родила. Я была в ужасе, и мне было стыдно. О Господи! Я злилась на тебя, потому что тебя считала виноватым, что пропала одежда. А ты, ты куда-то побежал искать наши тряпки, и как только ты исчез, сразу все переменилось. Мне вдруг стало так хорошо! Я лежала в прекрасном саду, голышом растянулась на солнышке и вдруг из лесу выходит человек, тот самый, что в гостинице, про которого я тебе рассказывала, морской офицер. Он уставился на меня, и расхохотался, смотрел и хохотал.

Алиса ложится, зарывшись лицом в подушку. Билл отрешенно наблюдает, как она плачет.

– Но это не весь сон, так?

– Нет, не весь.

– Почему ты не хочешь рассказать мне все?

– Потому что, потому что это ужасно.

– Но это же только сон.

Алиса прижимается к Биллу, обвивает его руками, собираясь с силами, чтобы продолжить.

– Он бросился меня целовать, потом вошел в меня. Вдруг оказалось, что вокруг люди, сотни, может, тысячи, всюду, куда ни глянь. И все трахаются, всеобщий свальный грех. Я – со многими, даже не знаю, со сколькими. И все время знала, что ты это видишь, видишь меня под другими, как я перехожу из рук в руки, а мне нравилось злить тебя, мне хотелось расхохотаться тебе в лицо, и я хохотала во все горло. И тут ты меня разбудил.

Алиса с плачем льнет к Биллу, который сидит в оцепенении, не понимая, какие чувства должен в нем вызвать ее рассказ.

https://4screenwriter.wordpress.com/2010/07/10/kavani/#more-504
В 1965 году я снимала на телевидении фильм «Женщины в движении Сопротивления», для которого взяла интервью у двух женщин, переживших лагерь. Одна из них, родом из Кунео, провела три года в Дахау (ей было восемнадцать, когда она туда попала). Она была партизанкой, не еврейкой. Рассказ этой женщины привел меня в замешательство: после окончания войны, когда жизнь вошла в нормальное русло, она каждый год ездила на две недели в Дахау. Брала летом отпуск и проводила его там. Я спросила, почему она ездила именно туда, а не куда-нибудь подальше от этого места. Она не смогла ответить достаточно ясно (может, это смог бы сделать только Достоевский). Однако в самом факте этих ежегодных визитов в лагерь был заключен ответ: жертва, так же, как и палач, возвращается на место преступления. Почему? Надо покопаться в подсознании, чтобы понять это. Другая женщина, из Милана, тоже не еврейка и тоже партизанка, попала в Освенцим. И выжила. Я встретилась с ней в ее убогом жилище на окраине Милана. Меня это очень удивило, ведь ее семья была весьма зажиточной. Она объяснила мне это: после войны она пыталась возобновить связи с семьей и с людьми, которых знала раньше, но не смогла этого сделать и стала жить одна, вдали от всех. Почему? Потому, сказала она, что ее шокировала послевоенная жизнь, которая продолжалась так, словно бы ничего не произошло, испугала та поспешность, с которой было забыто все трагическое и печальное. Она вернулась из ада и поэтому считала, что люди, увидев, на что они могут быть способны, захотят многое радикально изменить. А получилось наоборот: именно она чувствовала себя виноватой перед другими за то, что пережила ад, что стала живым свидетелем, укором, жгучим напоминанием о чем-то постыдном, о том, что все хотят забыть как можно быстрее. Разочаровавшись в мире, почувствовав себя помехой для окружающих, она решила жить среди людей, которых не знала раньше. Я спросила, какие воспоминания ее мучают больше всего. Она ответила, что больше всего ее мучает не воспоминание о том или ином эпизоде, а тот факт, что в лагере ей во всей глубине раскрылась ее собственная натура, способная творить как добро, так и зло. Она особо подчеркнула: «зло». И добавила, что никогда не простит нацистам то, что они заставили человека осознать, на что он способен. Примеров она мне не привела, просто сказала, что не надо думать, что жертва всегда невинна, потому что жертва — тоже человек.

Эти интервью дали мне богатую пищу для размышлений. Кроме того, они послужили первыми наметками для этого фильма.

Еще одна работа на телевидении (первый мой фильм, сделанный в 1962 году) оказала влияние на мой замысел. Это был фильм-монтаж «Истории третьего рейха», первая и пока единственная в Италии четырехчасовая смонтированная хроника. Я провела несколько месяцев за монтажным столом, просматривая материалы со всего света, и увидела совершенно невероятные вещи. Гитлер и его окружение страстно обожали кино. Немцы любили снимать — и хорошо снимать — каждое событие. Мы просмотрели рулоны пленки, снятой в лагерях и на фронте, в России. Однажды мы даже прекратили просмотр, нам стало плохо. Художники XIII века, пытавшиеся изобразить ад, были просто наивны, поняли мы. Произошел безусловный прогресс в деле жестокости, настоящая эскалация жестокости. Зачем же операторы оставляли эти кадры? Чтобы их показывать? И чем больше я смотрела, тем больше убеждалась, что невозможно говорить только в терминах специфической хроники событий, чтобы понять чуму Европы, длившуюся с 1920 по 1945 год. Необходимо было пойти вглубь, провести обширное расследование, чтобы распутать клубок вины. Рассказывать словами обычной «истории» означало бы упрощать, а упрощать в этом случае значило бы пособничать. В то время зрителей у культурного канала, по которому фильм был показан, было всего 200 000. Правда, фильм хотели повторить по национальному каналу, но посольство ФРГ подало протест, и фильм больше не был показан. Так, значит, права была та жительница Милана, испытавшая стыд после войны,— такой же, как и во время войны.

Та смонтированная хроника была моим крещением в современной истории (я закончила университет по специальности «античная филология»): я просто не знала, чем на самом деле был европейский конфликт, должна была да и хотела сделать своими соучастниками тех зрителей, которые тоже не знали,— я хотела понять и помочь понять другим, какой тип культуры сделал возможным существование нацизма. Для меня важно было узнать, что же скрывалось за самими фактами. И в этом анализе уже появился эмбрион моего будущего фильма.

В 1965 году я делала программу на телевидении к 1 Мая. Тема была такая: что знает новое поколение, мое поколение европейцев о второй мировой войне в канун двадцатилетия со дня ее окончания (программа называлась «День мира»), Я объездила все европейские столицы, так или иначе связанные с памятным событием, и с изумлением обнаружила потрясающее невежество, а наиболее ошеломляющим было то, что это невежество немецких студентов носило характер настоящей бравады. Да, жительница Милана, прошедшая ад, была права, когда ощущала себя помехой.

Помнили только свидетели, жертвы. Много лет назад я целый день проговорила с Примо Леви. Он все вспоминал, вспоминал, хотя прекрасно знал, что я читала его книги,— казалось, что по этим книгам он мог написать еще много других книг. Создавалось такое впечатление, что Леви мог говорить только об одном периоде своей жизни, как будто он остался там навсегда, несмотря ни на что. Я спросила его, верно ли, что и преступники были так же травмированы в то время, как и жертвы. Кажется, что нет, во всяком случае, когда читаешь то, что они говорят на суде. Признать угрызения совести значит признать свою вину, а ведь вся их защита строится на отсутствии вины.

Жертва не хочет забывать, мало того — возвращается на место преступления, как будто не хочет вылезать из подполья, в которое упала и которое всегда внутри ее самой. Палач, наоборот, хочет выбраться на свет, принять достойный вид. Он ищет себе оправдания в логике войны и хочет навсегда закрыть дверь в подвал, из которого он вылез.

В одном интервью, которое я давала в Париже, на вопрос о смысле фильма я ответила: «Все мы жертвы или палачи и выбираем эти роли по собственному желанию. Только маркиз де Сад и Достоевский хорошо это поняли». Это было похоже скорее на удар, чем на ответ.

Я считаю, что в любой обстановке, в любых отношениях обнаруживается динамическая зависимость жертвы — палача, более или менее ярко выраженная, обычно на бессознательном уровне. Степень зрелости человека сдерживает в той или иной мере эту тенденцию, которая все равно остается пусть и подавленной, непроявленной. Война служит всего лишь детонатором: она расширяет возможности выражения, уничтожает тормоза, открывает шлюзы. Мои герои во время войны уничтожили тормоза и с блеском сыграли свои роли. Речь идет о взаимозаменяемых ролях. Я уже говорила, что отношения между палачом и жертвой находятся в постоянной динамике: вот начинается эскалация в одном из участков, и личность постепенно превращается в свою противоположность — вплоть до полной смены ролей, и все начинается сначала. Война высвобождает садомазохизм, который таится в каждом из нас. Во время войны государство монополизирует садомазохистские тенденции своих граждан, спускает их с цепи и, узаконив, использует.

Мои герои разыгрывали свои роли в рамках закона в 1945 году, в 1957 же году, когда они встречаются вновь, их роли — вне закона. Теперь, в новое время, их считают психопатами, однако они остаются самими собой — не психопатами, а трагическими фигурами. Это настоящая трагедия: жить в роли, рожденной и разрешенной в совершенно иной исторический момент, в иной исторической обстановке. Вот почему трагичны все свидетели, которых я знаю. Двойственность человеческой природы — вот, по моему мнению, из чего надо исходить при попытке понять человеческую натуру и историю. На самом деле, именно анализ послевоенного невежества позволяет лучше понять невежество, приведшее к войне, приведшее к диктатуре. Права жительница. Милана, которая стыдилась самой себя: сегодняшний мир не хочет знать! Не хочет вглядываться в будущее и может еще раз совершить ошибку. Не будь двойственности в природе Гитлера, он был бы никем. А так он стал выразителем чувств и идей всех разочарованных немцев. Демократия опирается на зрелость граждан, в то время как диктатура опирается на их незрелость. В результате этого и возникает нацизм в крошечных масштабах — внутри нас самих, из-за двойственности нашей натуры.

В 1946 году Карл Ясперс, изгнанный из Гейдельбергского университета еще в 1936-м, возобновил свою преподавательскую деятельность, начав с курса «Вина Германии». Его студенты, в большинстве своем прошедшие фронт, выказывали недовольство профессором: они топали ногами и вообще покидали аудиторию. Ясперс своим курсом хотел заставить немцев задуматься вот над чем: только пропустив через свою совесть собственную вину (какой бы — маленькой или большой — она ни была), немцы смогут стать демократами. Но никто и слушать не хотел о вине, и Ясперс потерял популярность. Не хотели слышать ни о каком признании вины не только невинные, но и преступники, которые предпочитали предать забвению то, что произошло, пользуясь пресловутым тезисом «приказ есть приказ» (он, кстати, давил и на судей во время процессов над военными преступниками). Виноват всегда начальник, и вина таким образом перекладывается на все более высокого начальника и, в конце концов, падает на Гитлера, В результате, виновным остается только Гитлер. Как будто бы он свалился с Марса и превратил одним взмахом руки добропорядочных людей в убийц, С другой стороны, этот тезис защищает всяких лейтенантов Колли от ответственности за преступления во Вьетнаме. В полном согласии с этим тезисом Ганс Фоглер, психиатр из моего фильма, утверждает, что комплекс вины — это нервный срыв, невроз. В конгресс-зале гостиницы «Опера» бывшие товарищи по партии тренируются, вырабатывая отсутствие страха перед обвинениями на возможном суде. Только Макс, самый слабый, как считает доктор Фоглер, сдается. Он понимает, что совесть его не чиста и склонен признать себя убийцей в отставке.
(«Я твердо уверен, что не только слишком большая совестливость, но и просто совестливость не что иное, как болезнь». Ф. М. Достоевский, «Записки из подполья».)
Из-за своей иронии, хитрости, но также и благодаря страданиям больной совести Макс становится фигурой трагической: он не меняет роли. Его бывшие товарищи по партии начали играть роли благочинных господ, уважающих закон (законы тоже поменялись). Они здоровы. «Макс болен»,— говорит доктор Фоглер.
(«После долгих лет наблюдений за бывшими военными преступниками я пришел к выводу, что у большинства из них либо вообще не было совести, либо они были способны удалить ее, как удаляют аппендикс». Симон Визенталь. «Убийцы среди нас».)

Меня неоднократно спрашивали во время съемок фильма, будет ли это политический фильм. Я отвечала: нет. «Ночной портье» не является политическим фильмом в привычном смысле. Я не касаюсь в нем ни известных исторических лиц, ни подлинных исторических событий. Я говорю об условиях существования, о нацизме. Политические фильмы по сути своей свободны от многого: события уже в прошлом, изображаемые персонажи умерли, все это было где-то там, давно, а здесь уже нет — это мы все знаем, никого не надуешь. А мне интересно рассмотреть все оттенки серого.
(«Постепенно я осознал, что между белым и черным существовало множество оттенков серого: серо-стальной, серо-жемчужный, сизо-голубиный. А также оттенки белого: даже жертвы не всегда были невинны». Опять из «Убийц…» С. Визенталя.)
Потому что я придерживаюсь мнения, что человек двойствен и двойственна история. В политических фильмах зрителям легко отождествлять себя с положительными героями. Интересно, с кем бы из моих героев они себя отождествили. Я думаю, это было бы весьма затруднительно — увидеть себя в сомнительном персонаже. Если бы это было не так, нельзя было бы объяснить, почему человек так плохо знает собственную натуру. Истинную натуру. Ведь вот выходит, что добропорядочные граждане, венцы, например (но не только они), обожающие вальс и оперу, вдруг обнаруживают, что у них самый большой процент нацистских преступников, такое количество, какое никто и представить себе не мог, и только война выявила его. А когда войны нет, что делают потенциальные убийцы, живущие среди нас? Готовят ее.

Расхожему вопросу о том, политический это фильм или нет, я предпочитаю вопросы о ходе съемок, создании среды, о костюмах, об актерах.
Чудовищно красивы эсэсовцы. Какие они нарядные! Они были любимчиками Гитлера. Можно сказать, это была каста жрецов третьего рейха, состоящая из черных монахов, которые блюли декор, как и все касты жрецов. Сознательно или бессознательно они были преданы Гитлеру— привязаны к нему гомосексуальным культом. А сам вождь был подобен непорочной девственнице (неженат, бездетен, обитает в святая святых), а если и появлялся на публике, то только в хорошо продуманном убранстве и окружении, совершая некий хорошо срежессированный ритуал (по этому поводу очень интересно прочитать воспоминания Шпеера, главного декоратора третьего рейха). В фильме СС — это сексуальный фетиш, сознательно обыгрываемый обоими героями.

Если Муссолини опирался на средиземноморский культ мужского превосходства, то Гитлер
использовал более соответствующий германской культуре культ войны, телесного духа. Поэтому преданность Гитлеру носила более глубинный и эстетизированный характер, нежели привязанность к дуче, отдававшая деревенщиной. Шпеер в своих воспоминаниях утверждает, что каждый раз в присутствии Гитлера он испытывал сильное эмоциональное возбуждение.
(«1 мая пришло сообщение о смерти Гитлера. Я достал сафьяновую шкатулку с фотографией Гитлера. До этого я ни разу ее не открывал. Нервы у меня были на пределе, и когда я выбросил его портрет, я разрыдался. Теперь мои отношения с Гитлером по-настоящему кончены, чары разрушены, заклятие снято». Альберт Шпеер. «Воспоминания о третьем рейхе».)

Местом действия своего фильма я выбрала Вену, потому что я обожаю Вену. Кажется, время здесь остановилось еще в начале первой мировой войны, в 1914 году. Это сердце Центральной Европы. Люди в Вене аккуратны, размеренны, улицы вычищены как нигде в мире, все функционирует, как часы. Я обожаю Вену потому, что там я поняла кое-что, уловила некоторые знаки нашего времени, которое началось там, в начале века. Буржуазия, запечатленная Климтом, например, более беспокойна, чем на виньетках Гроса. Элегантная, вымученная и умудренная, усталая. Картины Шиле так же знаковы: они предсказывают грядущую чуму. Красота образов Климта — это сон, иллюзия, это трагическая красота. Убийцы нашего времени не похожи на Джека Потрошителя. Это люди, которые заботятся о своей одежде, о декоре, это люди, которые не знают, кто они такие, до тех пор, пока не начинают обожать вождя. И даже тогда они этого не знают. Конец войны, смерть вождя приносит с собой не угрызения совести, а всего лишь разочарование, связанное с крахом великих иллюзий. Это все, что осталось. В 1957 году, которым датировано действие фильма, из Вены только что были выведены советские войска, и город зажил своей обычной жизнью, как будто бы ничего не случилось. Мелкие и средние преступники возвращаются к своим бывшим занятиям, но держат ухо востро, чтобы не попасться в сети к следователям, поддерживают между собой контакты, чтобы совместно защищаться. Это все благоустроенные и добропорядочные люди, те самые, что сидят рядом с тобой в Опере, едят торт «Захер» за соседним столиком, те самые, что любят Моцарта и томное очарование Вены. Но в этом городе, как, впрочем, и в других, существует подполье, и в это подполье я заглянула. Густонаселенное подполье — в том смысле, какое придавали этому слову Достоевский и Манн (не американский андеграунд). Как фильм о подполье может быть политическим? Ведь мои герои иррациональны, они за гранью любой логики. Мне было достаточно трудно отыскать пару, достойную кисти Климта, умудренную опытом и обладающую глубокой страстью к подполью: Богард и Рэмплинг выполнили то, что я задумала. Это актеры, психофизическая сущность которых менее всего годится для политического фильма. Но это трагические герои, как и все типические герои, выразители той или иной идеи. В фильме эта идея — внутри человека. Это глубокая болезнь, и ее симптомы обнаруживаются только у человека из подполья.

То, что я написала, все это из области наблюдений, размышлений и касается работы над фильмом. Фильм же сам по себе — совершенно иная вещь, вещь в себе, потому что в любом случае это — вымысел…

Вена. Фольксопера. Первое действие «Волшебной флейты». Дуэт Памины и Папагено. Маэстро Атертон дирижирует с той самой грациозностью, которая восхитила венских критиков. Лючия Атертон в поистине королевском наряде сидит в первом ряду. Она с большим вниманием наблюдает за мужем. У нее боковое место, поэтому ей виден его профиль. Из боковой двери появляется служитель с Максом. Он указывает Максу на свободный стул у стены примерно на уровне третьего-четвертого ряда. Макс дает ему чаевые и, прежде чем отправиться на свое место, оглядывает сидящих в первом ряду, явно пытаясь найти того, кто ему нужен. И он ее находит. И тогда идет на свое место, берет стул и ставит его на уровне первого ряда. Садится. На Максе гостиничная униформа, мало подходящая для данного случая, однако на него никто не обращает внимания. Никто его не знает, никто не знает его истории, никто, кроме одной женщины, на которую он смотрит, не сводя глаз ни на мгновенье,— для этого он и пришел сюда. Чтобы смотреть на Лючию Атертон. Лючия не видела, как он вошел в зал, но она его чувствует. Она оборачивается и встречается с его взглядом. Ее охватывает сильное возбуждение, почти не выказываемое внешне. Она пытается совладать со своими чувствами. С большим усилием заставляет себя смотреть на сцену, на мужа, причем смотрит она на него так, будто собирается вот-вот наброситься. А Макс продолжает смотреть на нее. Она сопротивляется из последних сил. У нее начинает дрожать рука.
Вестибюль гостиницы. За стойкой Штумм в униформе портье. Он переполнен чувством огромной ответственности и готов выполнить любую просьбу. Звонок не заставил себя ждать. Он снимает трубку. Это графиня Штайн.
Ш т у м м. Макса нет… Я на подмене… Макс почувствовал себя плохо… Он пошел искать дежурную аптеку… Да, графиня, конечно.
Кладет трубку и идет к лифту.
Лючия Атертон делает отчаянные попытки игнорировать присутствие Макса, не чувствовать на себе его волнующий взгляд. Она испытывает сильное искушение либо обернуться, либо сделать нечто такое, что смогло бы разрушить чувственный мост, наведенный Максом между ними. Но не может этого сделать. К тому же музыка Моцарта еще более усугубляет любовную тему, создает атмосферу, близкую к экзальтации. Максу удается подавить волю женщины, а именно этого он и хотел добиться. Теперь кое-что вспоминается более четко…
Большая комната типа больничной палаты. Макс лежит на кровати. Ищущая рука девушки… Макс неподвижен, и рука движется смелее…
Воспоминание прерывается в один миг, потому что Лючия роковым образом оборачивается: их взгляды встречаются на одно лишь мгновение, которое кажется бесконечным. И в глазах Лючии уже нет первоначального страха, сейчас в них отчаяние, но и отблеск какой-то жизненной силы, ранее нам не известной. Но все это лишь на мгновение. Лючия тут же отвернулась и немного склонила голову, как бы пытаясь сбить внутреннее напряжение. И вот вновь ее лицо обретает уверенность.
На сцене Тамино играет на волшебной флейте. Лючия все свое внимание сосредоточивает на теноре. Ария заканчивается, и Лючия вновь оборачивается, на этот раз с невероятной уверенностью. Но Макса нет. Место его пусто. Лючия в замешательстве. Кажется, она сама вызвала к жизни этот образ. Она взволнована, хотя никто ее уже не смущает.
Вестибюль гостиницы. Дневной портье идет в бар и подходит к Энтони Атертону, который стоит рядом с женой.
Д н е в н о й портье. Маэстро, ваша машина подана.
А т е р т о н. Спасибо, я уже иду.
Портье удаляется. Атертон встает, берет шляпу и плащ с кресла.
А т е р т о н. Итак, послезавтра в отеле «Вебер», но если ты полетишь тем рейсом, которым хотела, я пошлю в аэропорт машину, чтобы тебя встретили.
Лючия кивает, потом подходит к Энтони, обнимает его с большим душевным порывом, она просто стискивает его в объятиях. Энтони замечает тень печали на ее лице.
А т е р т о н. Удивительная ты все-таки у меня. Вот сейчас, кажется, ты бы с удовольствием полетела со мной, да?
Лючия кивает.
А т е р т о н. А как же покупки, о которых ты столько говорила? Уже не хочешь?
Л ю ч и я. Нет.
А т е р т о н. Сейчас у меня нет времени ждать тебя. Лети тогда вечерним рейсом. Хотя ты можешь полететь так, налегке. А вещи нам вышлют во Франкфурт… Ну так летим?
Лючия в замешательстве. Она не может решиться. Она вдруг засмеялась, но с такой тоской в глазах, что муж просто не может ничего понять.
Л ю ч и я. Какая же я дура!.. Иди!.. Беги, а то опоздаешь на самолет.
Венская улица. Макс выбирается из старенького «Фольксвагена». На нем куртка, резиновые сапоги — он явно вернулся с рыбалки. Достает из багажника спиннинги и быстрым шагом входит в скромный дом на окраине Вены.
Он открывает дверь своей квартиры и сразу же попадает в гостиную. В комнате стол, диван, сломанное кресло и большая ширма, скрывающая подобие спальни — здесь кровать, шкаф и две двери, одна из которых ведет в ванную, а другая в крошечную кухню. Макс ставит к стене спиннинги, затем раздевается, бросая все на диван, включая корзинку, из которой вываливается рыба. Идет на кухню, берет банку пива, пьет, садится на кровать, забирается под одеяло. Сразу же закрывает глаза, чтобы заснуть, но тут же открывает их — его тревожит недавнее воспоминание, голос Марио.
Г о л о с Марио. Да здесь рыбой и не пахнет! Один мой посетитель уверял меня, что именно здесь он наловил четыре килограмма щук… Я, правда, ему не поверил — слишком быстрое течение. Форель здесь, может быть, и водится, а вот щука нет. Ты что это? Макс! Ты что делаешь? Не надо! Макс!
Лючия бродит по почти пустынным узким улочкам Вены. Она оглядывается по сторонам, как это обычно делает человек, вернувшийся домой после долгих лет отсутствия и не находящий в себе сил сжечь воспоминания. Старые стены, сладкое, пронизанное музыкой рококо особняков, в одном из которых на улице Блютгассе жил Моцарт… Лючия входит в полутемный дворик… Читает на мемориальной доске, что именно здесь Моцарт написал «Волшебную флейту»… Лючия погружается в воспоминания, от которых ей никогда не избавиться.
Лючия в больничной палате… все вокруг зеленого цвета. Зеленоватые заключенные. Лючия лежит в постели. Макс присел к ней, чтобы перевязать рану на руке. Поначалу она испытывает отвращение и страх, но потом доверяется ему, а когда он целует ей рану, она становится его соучастницей.
Вена. Старый бар «Лоос», построенный в начале века. Возможно, первый в современном смысле бар в Европе. В той Европе-шлюхе, которая здесь с вызовом себя демонстрирует.
Воспоминания Лючии закончились, они продолжаются лишь на фоне звукового ряда. Лагерь, улицы, бар — все это образы одной и той же картины, элементы сплошного взволнованного чувства.
Старая Вена. Лавка антиквара. Старинный фарфор и часы с боем. Лавки и особняки на Куррентгассе и Йордангассе не меняются уже лет пятьдесят. Даже витрины не обновлялись. Слегка дрожащей рукой Лючия трогает хрупкие вещицы, интересуется ценами. Здесь также целая куча старых шалей, платьев двадцатых годов. Лючия выбирает одно из них. Это девичье шелковое розовое платьице с воланчиками… Всплывает какое-то воспоминание и тут же исчезает. Лючия покупает платье.
Большой зал в гостинице. Ночь. Макс один в довольно большом зале расставляет столы и стулья таким образом, что постепенно зал приобретает вид помещения, предназначенного для совещания, суда, а может, и для спектакля. В центре остается только один стол, в отдалении — стул. Макс на некотором расстоянии от стола выстраивает в ряд еще пять стульев — совсем как в театре. Потом ставит на стол бутылку минеральной воды и один стакан.
Лючия Атертон по коридору третьего этажа подходит к лифту, но прежде чем нажать кнопку, задумывается. Она решает спуститься пешком. Бесшумно сходит вниз и, когда ее уже можно увидеть
из вестибюля, вдруг замедляет шаг, как будто хочет ошеломить кого-то своим появлением. Кого? Макса?
Вестибюль пуст. За стойкой никого нет. Однако подальше в кресле спит Штумм. На нем униформа портье. По всей видимости, ему дано задание охранять вход. Слышны чьи-то возбужденные голоса. Лючия идет в направлении, откуда раздается шум.
Дверь в банкетный зал приоткрыта, и Лючия может заглянуть внутрь, не приближаясь к дверям. В банкетном зале поодаль от других мест сидит Макс. Клаус расхаживает по залу и говорит. Вокруг стола сидят Ганс, Берт Бегеренс и еще два человека, которых мы видим в первый раз: Добсон и Курт. На столе — открытая папка Клауса, в которой копается Ганс.
К л а у с. Ганс постоянно упрекает меня в том, что я делаю слишком большой упор на реальную сторону нашего дела в ущерб психологическому аспекту, который он считает более важным. Но ведь я всего лишь адвокат, и вы прекрасно знаете, чего мне удалось добиться. Из трехсот наших бывших товарищей по партии, оказавшихся в эти годы на скамье подсудимых, более двухсот были привлечены к ответственности по показаниям свидетелей, а сто человек были выявлены международными военными трибуналами, созданными союзнической комиссией. Еще одной конторой, чрезвычайно опасной для нас, является Центр военной документации, расположенный здесь, в Вене. Вы только представьте себе: у них имеются списки восьмидесяти тысяч офицеров СС. Но я доберусь и до этих списков. Со временем я приглашу вас взглянуть на опаснейшие документы, содержащие доказательства против Макса. Там вся деятельность Макса, все, что вершилось по его приказам. Он сам отдавал приказы об уничтожении… Как всегда, необходимо выяснить, знают ли наши враги об этих документах или же я первый наткнулся на них в архивах… Если это так, то Макс может оставаться в тени, чего он и хочет.
Г а н с. Мы же с вами вместе решили проанализировать все наши личные истории, рассказать все без утайки и без страха. Мы должны, наконец, понять, являемся ли мы жертвами чувства вины или нет. Если являемся, то мы должны от него избавиться. Ведь комплекс вины — это нарушение психики, это невроз.
К л а у с. Давайте не будем обманываться. Память будоражат вовсе не тени, а конкретные глаза, осуждающие тебя, и перст, указующий на тебя при всем народе. У Марио, повара, есть информация о наличии свидетелей. Надеюсь, все его знают… Особенно Курт. Ему пригодилась бы эта информация. Именно поэтому я хотел, чтобы Марио тоже сегодня присутствовал. Но он неожиданно исчез. Никто не знает, где он?
М а к с. Зачем нужны свидетели? Ганс, ты прекрасно знаешь мое прошлое. Зачем же копать еще глубже?
Г а н с. Такова моя профессия. И ты ведь сам согласился с публичным расследованием, с групповым анализом наших историй.
М а к с. Да, все так. Один говорит, другие слушают. Но ведь в конце концов что-то должно произойти внутри нас?
Г а н с. Кое-что происходит. Поначалу мы все испытывали страх, теперь уже нет.
К л а у с. И еще кое-что происходит, Макс. Я исполняю роль дьявола. Для этого я нахожу опасные документы и в конце концов дарю их своим бывшим товарищам по партии, чтобы мы могли разжечь чудный костер. У меня также имеется прелестный список свидетелей, за которыми я слежу. Именно за ними и надо следить, Макс, потому что сейчас они не такие ручные, как раньше.
Б е р т. Макс, ты должен доверять Клаусу. Вспомни, когда мы разбирали мое дело, мне было так же плохо, как тебе сейчас. Но весь разговор, и обвинения, и защита пошли мне на пользу. Мы сцепились с Клаусом, ты помнишь, по поводу писем, компрометирующих меня, которые ему удалось отыскать. И все это пошло мне на пользу, в конце концов.
К у р т. Главное то, что Клаус сжег что-то около тридцати документов, касавшихся тебя.
Б е р т. Но твои-то он сжег тоже.
К у р т. Конечно. Нас теперь днем с огнем не сыщешь ни в одном военном архиве. Верно, Клаус?
Б е р т. И с тобой все так же закончится, Макс.
М а к с. Клаус, живых свидетелей не осталось, даже если они и есть, оставим их в покое, пусть все забудут…
Лючия охвачена сильным волнением. Она удаляется на цыпочках, убегает. Она боится, что ее могут заметить. Поэтому быстро овладевает собой, пересекает вестибюль. Она внешне спокойна, но напряжена, словно сомнамбула.
Гостиница. Штумм уже проснулся. Лючия подходит к лифту и, когда Штумм открывает перед дверцу, отрицательно качает головой и поднимается по лестнице пешком.
Номер Лючии. Она очень взволнована тем, что услышала. Она запирается на ключ. Идет в ванную. Здесь она включает и верхний снег, и бра над зеркалом. Все предметы как бы теряют тепло,
становятся холодно-мертвенными. Она пьет из-под крана, яростно извергающего воду. Не обращая внимания на брызги, попадающие ей на волосы, продолжает пить, затем открывает кран ванны и тут же его закрывает. Возвращается в комнату и замирает, прислонившись к стене…
…Та же самая комната как бы преобразуется в другую. Лючия Атертон «видит», как Макс ласкает юную Лючию. Он ласкает ее очень нежно и набрасывает ей на плечи какое-то необычное марлевое платьице. И это не просто любовная ласка, а некое подобие благоговения. Он берет ее за руку и заставляет кружиться в этой неубранной, грязной комнатенке. Здесь больше никого нет, и это кружение выглядит нарочито торжественно и чинно.
В это время группа бывших нацистов продолжает «совещание», так и не узнав, что их подслушивали. Клаус обращается к Максу, пытаясь внушить ему важнейшую мысль,
К л а у с. Даже если в документе речь идет о тысячах людей, пусть даже десятках тысяч, он производит меньшее впечатление, чем один-единственный свидетель, живой и осмелившийся глядеть тебе прямо в глаза. Именно поэтому опасны свидетели. Именно поэтому я разыскиваю их с таким упорством и «сдаю их в архив».
Г а н с. Макс, наше следствие — сугубо личное наше дело. И оно имеет терапевтический эффект, верно? Чем сильнее столкновение, тем полезней результат. А ведь только свидетели могут спровоцировать его, вспомнив подробности, излив душу… Вы же сами видели, верно? Только под тяжестью их обвинений мы можем определить степень нашей способности защищаться.
Д о б с о н. Мы должны защищаться. Война не окончена! Если ты хочешь жить, зарывшись в землю, как крот, то живи. А мы вновь обретем прежнюю волю и никогда не перейдем во вражеский стан.
М а к с. Но я же никогда не сдавался! Я ведь здесь, с вами.
Г а н с. И ты должен быть доволен, Макс… Я, Клаус, Курт и Добсон, и Берт, все мы уже чисты. Все свидетельства исчезли. Катарсис! Возрождение! Нам не пришлось выслушивать от тупых, скудоумных судей, готовых поставить нас к позорному столбу, дурацкие вопросы: «А почему вы не ослушались, почему не протестовали, почему не кричали во всю глотку, что происходило в том аду?..» Вот те на! Да потому что все всё знали! Только всем было наплевать! И так было всегда, Макс… Или же тебе хотелось оказаться на скамье подсудимых и услышать эти вопросы от стада баранов? Скажи спасибо Клаусу, умыкнувшему документы, которые позволили бы журналистам смешать тебя с грязью, как многих наших бывших товарищей по партии. А мы эти документы сожжем, как и все предыдущие.
М а к с. А я всегда считал, что этого недостаточно… Я хочу жить в одиночестве, как крот, зарывшийся в землю.
К у р т. Макс, когда государство развязывает войну, оно это делает, чтобы выиграть, а не проиграть. И разве это не абсурд, когда после этого устраивают охоту против лучших представителей нации?
Г а н с. Если Курт говорит, как политик, коим он и является, то я скажу, как психиатр: тебя угнетает комплекс вины, он связывает тебе руки… Комплекс вины — это библейское изобретение.
М а к с. А при чем здесь Библия?
Г а н с. Каин убил Авеля и был проклят. Библия полна мифов, которые порождают чувство вины. Пора перестать читать эту книгу и перейти к другой.
Возникает пауза. А потом вступает Клаус.
К л а у с. Твои замечания, Ганс, весьма интересны, но я хотел бы вернуться к сути дела. Мне просто необходимо найти показания одного важного свидетеля, о котором как-то упомянул Марио…
Д о б с о н. Так кто же это?
К л а у с. Пока я знаю только одно — это женщина.
Клаус смотрит на Макса.
М а к с. Ни о какой женщине я не знаю.
Лючия Атертон бродит по гостиничному номеру, приложив руки ко лбу, как будто она в сомнении… Наконец, она принимает решение, снимает трубку и напряженно ждет, чтобы ей ответили… На проводе Макс, она делает усилие, чтобы казаться естественной.
Л ю ч и я. Закажите мне Франкфурт. Отель «Вебер»… Номер?.. Минутку!
Берет сумочку и начинает искать листок, который никак не может найти из-за волнения. Наконец, возвращается к телефону с листком.
Л ю ч и я. Вы слушаете?.. 347-229. Прошу вас, побыстрее.
Кладет трубку и ложится на кровать.
Вестибюль гостиницы. Макс говорит по телефону. Он не один. Штумм готовится приступить к работе.
М а к с. Франкфурт, да… Номер я вам уже дал. Да, верно, спасибо.
Вешает трубку. Замечает Штумма, который приветствует его, слегка приподняв шляпу. Небольшая пауза. Макс вновь снимает трубку.
М а к с. Не надо. Отмените Франкфурт. Номер 347-229. Отмените заказ.
Кладет трубку. Достает из кармана телеграмму, предназначенную госпоже Атертон: она уже порвана на две части. Он рвет их еще раз и кладет в карман.
Номер Лючии. На кровати — открытый чемодан, куда Лючия беспорядочно складывает вещи: верхнюю одежду, платья, туфли… Она в панике. Прикуривает сигарету, чтобы успокоиться и подумать. Садится и снимает трубку.
Л ю ч и я. Я хотела узнать: а прямой линии нет? Я подожду… Хорошо.
Кладет трубку. Наконец она обретает спокойствие и пытается закрыть чемодан.
Лифт. Макс нажимает кнопку третьего этажа.
Коридор гостиницы. Через стеклянную дверь лифта Макс видит Штумма со шваброй и ведром.
Макс без стука входит в номер Лючии, предварительно открыв замок. Лючия замерла, она не может двинуться с места. Она молча смотрит на Макса: она парализована, оттого что Макс понял — она хочет уехать. Инстинктивно она отступает назад. Макс идет к ней. Лючия готова спрятаться в ванной, но Макс решительно, хотя и не грубо, толкает ее в кресло. Лючия, вместо того чтобы сесть, пытается по стенке пробраться к двери. Макс вытряхивает вещи из чемодана и роется в них. Несмотря на то, что он пытается что-то найти, не спускает глаз с Лючии. Увидев, что она пытается убежать, дает ей пощечину. До сих пор все происходило без слов. От этой тишины лишь возрастало напряжение.
М а к с. Стой! Куда это ты собралась?
Лючия, опомнившись от пощечины, все еще стоит, прислонившись к стене. Она не издает ни звука. Макс заставляет ее повернуться.
М а к с. Я сразу тебя узнал. Зачем ты приехала? Кто тебя звал? Хочешь подать на меня в суд?
Макс подходит к двери и запирает ее на ключ. Лючия снова пытается укрыться в ванной. Макс догоняет ее и вновь бьет. Лючия с криком падает на пол. Макс хочет запереть и дверь ванной, но замирает, услышав крик Лючии, бросается к ней, приподнимает ее и опять укладывает. Она в глубоком обмороке. Макс идет в ванную, смачивает полотенце и возвращается в комнату. Кажется, он сожалеет о содеянном. Он кладет ей на лоб мокрое полотенце, наклоняется и что-то шепчет на ухо. Мы не слышим, что он говорит, но понимаем, что возобновляются отношения, существовавшие между ними в концлагере: сначала — насилие, потом — ласка. Лючия приходит в себя. Взгляд ее полон ужаса. Увидев Макса, она отпрянула. Макс терпеливо ждет, поглощая ее взглядом, полным незаданных вопросов. Она не отводит его руку, хотя оба напряжены, словно ищут контакта. Макс нежно проводит рукой по ее виску, а потом наклоняется и целует.
Следуют взаимные объятия, и тут же — неистовство двух влюбленных, насильно разлученных и наконец обретших друг друга. Макс постепенно раздевает ее и, как ребенка, прижимает к себе. Для Лючии он — любовник, учитель, отец (не будем щепетильными) и даже отец всемогущий, который ее терзает и любит. И эта женщина, или, вернее, эта девочка, не имеет ничего общего с аристократической, благовоспитанной и даже желчной госпожой Атертон. А как же господин Атертон? Совершенно очевидно, что маэстро так и не научился читать по ее глазам, что таится в глубине ее души. Сейчас же с Максом она обрела жизненную силу и необузданное воображение.
Вестибюль гостиницы. Раздаются звонки и зажигаются лампочки номеров графини Штайн и Бегеренса. В вестибюле никого нет. К стойке подходит Штумм.
Ш т у м м. Нет, никого нет… Нет, он поднялся наверх…
Штумм кладет трубку, отмечает вызовы и принимается за работу. В это время появляется Клаус. Он ищет Макса. Штумм видит, как он оглядывается и предваряет вопрос.
Ш т у м м. Он отошел.
К л а у с. Куда?
Ш т у м м. Его вызвали.
К л а у с. И надолго?
Ш т у м м. Зависит от дамы…
К л а у с. Какой дамы?
Клаус протягивает Штумму чаевые.
Ш т у м м. Одна американка, жена дирижера. Может, ей было одиноко.
Клаус морщится от явного наушничества, но продолжает спрашивать.
К л а у с. А как же муж?
Ш т у м м. Он уехал.
К л а у с. А почему же она с ним не уехала?
Ш т у м м. Этого я не знаю, спросите у Макса.
Не вполне удовлетворенный полученной информацией, но полный подозрений, Клаус отходит от Штумма.
Макс уже оделся сам и надевает ночную рубашку на Лючию: делает он это нежно и уверенно. Полусонная Лючия полностью доверяется Максу. Он ее целует, потом еще раз и еще, через облегающую тело ночную рубашку. Она протягивает руку за стаканом, но Макс сам берет стакан, медленно приподнимает ее, чтобы она могла пить. Потом встает и кладет клочки телеграммы на живот Лючии.
М а к с. Телеграмма от твоего мужа.
Лючия не отвечает, лишь отворачивается.
М а к с. Если хочешь во Франкфурт, звонить не надо.
Макс гасит свет. Открывает дверь, которую он до этого закрыл на ключ.
Оказавшись в коридоре, Макс сразу же закрывает дверь на ключ и направляется к лифту. Вызывает лифт и вдруг замечает Штумма. Не скрывая удивления, Макс спрашивает.
М а к с. Ты что здесь делаешь?
Ш т у м м. Работаю, ваше превосходительство.
М а к с. В это время в коридоре делать нечего. И чем же ты занимался?
Ш т у м м. Я же сказал!
М а к с. Убирайся отсюда! Ступай вниз!
С загадочной улыбкой на губах Штумм собирается уходить. Макс заходит в лифт, явно обеспокоенный. Затем он направляется к бару, берет пиво.
М а к с (как бы размышляя). Казалось, все потеряно. И вот внезапно призраки обрели плоть… ее голос… ее тело… Это часть меня самого.
Венский крематорий. Похороны Марио. Очень скромная церемония — на ней присутствует человек пятнадцать. Рядом с Гретой две ее дочери. Среди присутствующих Ганс и Клаус. Пастор сухо читает краткую проповедь. В это время появляются Макс и Берт с букетом цветов. Макс выражает свое соболезнование Грете (слов не слышно). Лицо Греты исполнено презрения. Берт и Макс подходят к Клаусу и Гансу.
К л а у с (понизив голос). Грета не верит, что это был несчастный случай. Она обратилась к адвокату Морицу. Я его знаю и мог бы поговорить с ним.
Г а н с. Не надо ни с кем говорить. Я поговорю с врачом Греты. Идемте отсюда.
На следующее утро. Лючия подходит к стойке дневного портье. В вестибюле царит оживление: кто-то приезжает, кто-то уезжает. В руках у Лючии сумочка и небольшой чемодан. Увидев ее, дневной портье извиняется перед клиентом и обращается к ней.
Д н е в н о й портье. Так вы сейчас уезжаете? Вызвать такси?
Л ю ч и я. Да, будьте добры. И бланк для телеграммы…
Д н е в н о й портье. Прошу, госпожа…
Лючия пишет: «Энтони Атертону, отель «Хилтон», Берлин. Не успеваю и в Берлин. Догоню тебя в Нью-Йорке. Я тебе все объясню. У меня все хорошо».
Л ю ч и я. Отправьте немедленно, прошу вас.
Д н е в н о й портье. Не беспокойтесь, госпожа.
Лючия дает ему большие чаевые и идет к выходу. За ней с чемоданами идет Адольф. Подъезжает такси. Адольф с водителем кладут чемоданы в багажник. Лючия достает из сумочки деньги и протягивает их юноше. Садится в машину и прощается с Адольфом кивком головы.
Л ю ч и я. Хайлингенштадтер, 28.
Такси трогается. Чуть позже автомобиль останавливается перед домом Макса.
Лючия с двумя чемоданами в руках с трудом поднимается по лестнице, останавливается, чтобы передохнуть, оглядывается. Убожество дома бросается в глаза. Двери квартир выходят на слабо освещенные лестничные площадки. Лючия ищет квартиру номер 25. Ей приходится преодолеть еще один лестничный пролет. Она тяжело дышит, остановившись перед нужной ей квартирой. Вновь оглядывается. Тень нерешительности промелькнула по ее лицу. Лючия достает из сумочки ключ и открывает дверь. Непонятный шум в темной квартире заставляет ее застыть на месте. Но это всего лишь кошка, выскочившая из комнаты. Лючия втаскивает оба чемодана и закрывает дверь. Она не хочет зажигать свет, пытается привыкнуть к темноте, правда, не полной, так как с улицы пробивается свет. В конце концов она начинает различать очертания мебели. Она садится на диван и начинает медленно снимать перчатки… На кровати спит Макс. Она раздевается и ложится рядом с ним. Кровать узкая, и Макс, почувствовав ее, прижимается к ней поближе.
Ночь. Макс ставит на плиту кофейник. Находит в мойке чашку, наливает кипящий кофе и возвращается к кровати. Лючия дремлет. Макс делает несколько глотков, и в это время Лючия открывает глаза. Он подносит ей ко рту ложечку кофе, и она пьет. Одну ложку — себе, несколько ложек — Лючии. С кофе покончено. Лючия садится на постели: она обнажена, и Макс одевает ее уверенно и нежно. Она безучастная, полусонная.
Они почти не разговаривают друг с другом. Вероятно, их прошлый опыт слишком много говорит за них. Они понимают друг друга по жестам и взглядам. Они обмениваются любовным жестом, который иные бы окрестили эротическим, хотя это всего лишь повторение античного жеста. С одной разницей — сейчас инициатором явилась она, а не он.
Вечер. Вестибюль гостиницы. Макс только что пришел на работу. В вестибюле постояльцы — кто читает газеты, кто пьет у стойки бара. С улицы входит Берт с букетом роз. Смотрит издали на Макса, потом робко подходит к нему.
Б е р т. Добрый вечер, Макс. Надеюсь, я не опоздал?
Макс смотрит на него с удивлением и нетерпением.
Б е р т. Мне нужно подготовиться к спектаклю. Стравинский, «Жар-птица». Как мы и договаривались… Берт вручает Максу букет роз с явным неудовольствием, однако пытается казаться учтивым.
М а к с. Нет, сегодня никаких спектаклей. Я не могу отойти от стойки.
Берт поправляет букет в руках Макса. Он очень разочарован.
Б е р т. Я надеюсь, что спектакль просто переносится. Заодно я еще хорошенько подрепетирую партию… Жаль только цветы вот…
Зажигается лампочка номера 42. Макс, явно нервничая, отключает контакт. Он в нерешительности — подниматься в комнату графини или нет? Она так любопытна… Макс колеблется, потом резко направляется к лифту.
Графиня пытается застегнуть молнию на спине темного вечернего платья. Входит Макс, который, как бы исполняя ритуал, вынимает из вазы с гардениями один цветок и вставляет его в петлицу. И только потом идет помогать «клиентке».
М а к с. Подожди… сломаешь застежку.
Г р а ф и н я. Спасибо. Хорошо… У тебя появилась женщина.
М а к с. Нет.
Г р а ф и н я. Спасибо. Макс, ты мне больше не доверяешь… ты изменился.
Графиня подходит к столу, где для нее накрыт ужин. Макс подвигает ей стул, а потом наливает белого вина. Графиня чувствует натянутость атмосферы. Наконец, молчание нарушает Макс, который решил довериться ей. Поведение Макса с этого момента меняется. Это больше не учтивый ночной портье, а закадычный друг, коим он и является.
М а к с. Я нашел ее. Мою девочку.
Г р а ф и н я. Ты хочешь сказать, твоя девочка в «то время»?
М а к с. Эрика, я нашел ее! И никто не посмеет ее тронуть!
Графиня. А кто собирается ее трогать? А! Она же может свидетельствовать против тебя. Поэтому вы должны ее «сдать в архив».
Макс смеется, тряся головой.
М а к с. Да нет. Ее — нет… никогда…
Г р а ф и н я. Ты просто сумасшедший!
М а к с. Она же моя девочка… она была совсем юной.
Г р а ф и н я. Но сейчас-то уже нет.
М а к с. Да! Для меня она осталась такой же.
Графиня, наконец выдавливает улыбку.
Г р а ф и н я. Макс, я никогда не видела тебя влюбленным.
М а к с. Эрика, я думал, что она умерла, понимаешь?
Г р а ф и н я. Какая романтическая история!
М а к с. Нет, эта история не романтическая… (Смеется.) Разве что библейская!
Г р а ф и н я. Ну, расскажи, Макс…
Макс вроде и хочет рассказать, но не решается. Графиня настаивает.
Г р а ф и н я. Макс, я умоляю тебя, расскажи.
Макс. Было это давным-давно. Ты понимаешь, о каком времени я говорю…
В большой комнате, украшенной к карнавалу, юная Лючия, подражая певичкам в кабаре, поет популярную тогда песню, сопровождая ее обольстительными жестами. Вокруг эсэсовцы и обслуга. Лючия поет для Макса, который наблюдает за ней с довольной улыбкой, как художник, который смотрит на свое произведение. Песня окончена, и в качестве приза Лючия получает от Макса большую коробку. Лючии так хочется заглянуть в эту таинственную коробку. Макса веселит любопытство девушки. Она открывает коробку — там отрубленная голова. Лючия сдавленно вскрикивает. Ее шок не пройдет никогда — можно предположить, что именно с этого момента она окончательно становится «соучастницей» своего мучителя.
Макс рассказал графине историю с дьявольским удовольствием, которое исключает жалость к нему самому и к Лючии, Это воспоминание вызывает у него истерический смех.
М а к с. Его звали Иоганн, и он все время приставал к ней… Она меня попросила просто перевести его куда-нибудь… Не знаю, с чего, но мне пришла в голову история Саломеи… и я не мог удержаться… Как видишь, это действительно библейская история.
Похоже, что графиня впервые в жизни растрогалась.
Г р а ф и н я. Бедный Макс…
М а к с. Я сказал ей, что сделал только то, чего она сама желала… или же я просто неправильно ее понял…
Г р а ф и н я. Ты был безумен… ты и сейчас безумен…
М а к с. Безумный или нормальный! Кому судить? И помни, мы с тобой в одной лодке.

16
ИЮЛ
По горам, среди ущелий темных, карабкаясь все выше и выше, вьется серпантином новенькое асфальтовое шоссе. Над ним нависают тысячелетние замшелые скалы; под ним в туманных пропастях, звеня и ворча, несутся  стремительные потоки — такие же, как и миллионы лет назад;  впервые теснятся горные складки — окаменевшие морщины  нашей старушки Земли. А на дороге — ни морщинки.  Веселая и молодая, вся в нарядных белых столбиках и красно- желтых дорожных знаках, уверенно расталкивая скалы,  бежит она в сегодняшний день.

На ней переговариваются сигналами, то приветствуя друг друга при встречах, то переругиваясь на трудных разъездах, бело-голубые автобусы с прозрачными  стеклянными крышами; изящные, как олени на их радиаторах, «Волги»; работяги самосвалы и недомерки «запорожцы»,  которые на фоне тяжелых МАЗов выглядят уже не  мотоциклами, но еще не автомобилями.

Однако наше внимание привлекает не этот сверкающий механический поток транспорта, а одинокий горный  всадник. Это наш герой и старый знакомый — Шурик  Демьяненко. Он непринужденно восседает в седле. Остается лишь добавить, что под седлом у него не арабский иноходец, а скромный вислоухий ишак. По одежде и снаряжению  всадника, а также по его багажу, навьюченному на ишака,  видно, что Шурик собрался в какую-то экспедицию.

И пока этот необычный джигит и его маленький ишак еще не доехали до места своих будущих приключений,  авторы спешат сделать одно необходимое разъяснение.

Эту историю рассказал нам Шурик. Он во время каникул собирал фольклор: местные легенды, сказки… Может быть, и эта история всего лишь легенда, но, по словам Шурика, она действительно произошла в одном из горных районов. Он не сказал, в каком именно, чтобы не быть  несправедливым… к другим районам, где могла произойти точно такая же история.

А Шурик тем временем подъезжает к старенькому  санитарному газику, стоящему на дороге. Водитель поднял  капот и копается в моторе.

Осел то ли из упрямства, то ли из солидарности с  заглохшей машиной останавливается рядом и отказывается двигаться вперед, несмотря на все понукания Шурика.

Продолжая возиться с машиной, водитель газика  поглядывает на безуспешные попытки Шурика сдвинуть осла с места. Шурик, смущенно улыбаясь, тоже бросает взгляд на водителя.

Далее мы замечаем странную аналогию в их действиях: водитель отчаянно вертит заводную ручку — мотор  стреляет, рычит, чихает, но не заводится, а Шурик, действуя уздечкой, как заводной ручкой, крутит голову ишака. Его попытка столь же безрезультатна.

Теперь оба терпящих бедствие путника объединяют свои усилия. Сначала они вдвоем, скользя и надрываясь, пытаются столкнуть с места машину. Ничего не выходит!

Потом так же вдвоем они пытаются стронуть с места ишака. Шурик тянет его спереди, а водитель подталкивает плечом сзади. Однако маленький ишак столь же  неподвижен, как и тяжелая машина.

Водитель раздраженно захлопывает дверцу своего  газика и в отчаянии и ярости восклицает:

— Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса!

Ну не отчаивайтесь,— тяжело дыша, утешает его Шурик.

— Недаром говорил великий и мудрый Абу-Ахмат-Ибн-Бей, первый шофер этой машины: учти, Эдик…— Тут  водитель прерывает свой гневный монолог и, представляясь, протягивает руку: — Эдик.

— Саша,— так же отвечает Шурик.

Водитель мгновенно возвращается к точке кипения:

— Учти, Эдик, говорил он, один аллах ведает, куда  девается искра у этого недостойного выродка в славной семье двигателей внутреннего сгорания. Да отсохнет его карбюратор во веки веков!

И вдруг он замирает, глядя куда-то через плечо  Шурика завороженным взглядом. Шурик оборачивается, и глаза его принимают то же восхищенное выражение.

По дороге к ним приближается стройная, прелестная  девушка. Она так хороша, что для описания ее у нас не  хватает слов. Ее портрет мог бы написать только классик, и то не один, так как в нашей Нине причудливо сочетаются черты Бэлы (см. М. Ю. Лермонтова), Кармен (см. П. Мериме), Павлины (см. «Стряпуху» А. В. Софронова).

Нина проходит сначала между остолбеневшими  путниками, затем — между ослом и машиной и пошла дальше.

И тут происходит чудо. Сила ее обаяния так велика, что доселе упиравшийся ишак вдруг трогается с места и идет за Ниной, как собачонка. Мало того, в заглохшем газике неожиданно вспыхивает искра, и он, удовлетворенно урча, тоже двигается за прекрасной незнакомкой.

Пораженные и одновременно обрадованные, путники бросаются каждый к своему ожившему транспорту. Шурик ловко прыгает на ишака, а машина сразу набирает  скорость и скрывается за поворотом.

Проходя мимо круглого дорожного зеркала на повороте шоссе, Нина поправляет непослушную прядь волос. Она  забавно отражается в этом выпуклом зеркале, как это  бывает в «комнате смеха». Еще более забавно выглядит в кривом зеркале подъехавший к нему наш всадник,  поскольку и без того маленький ишак под его седлом настолько укорочен, что стал похож на таксу. Однако и Шурик  прихорашивается и продолжает свой путь.

И вот на дороге образуется странная процессия,  состоящая из Нины, Шурика и его ишака. Они как бы связаны невидимой нитью. За прелестной девушкой, как на привязи, идет очарованный ишак, на котором восседает его хозяин, очень довольный своим длинноухим скакуном.

Возникает лирическая мелодия. Она как бы  складывается из шума горной речки, голоса пастушьей свирели, раската эха в скалистом ущелье, щебета птиц в  придорожных кустах, клаксона проходящей машины…

Нина замечает, что забавный всадник упорно следует за ней. Правда, он держится на почтительном расстоянии, хотя мог бы вполне обогнать ее.

Конечно, Нине и не приходит в голову, что ее  преследует не Шурик, а очарованный ишак. И Нина решает проучить преследователя: «Ах, он хочет следовать за мной, так я ему устрою трассу с препятствиями!»

Она неожиданно сворачивает с дороги на тропинку и быстро скрывается в густом кустарнике. Осел, не обращая внимания на попытки Шурика остановить его, также  исчезает в колючих зарослях кизила, унося на себе  протестующего всадника.

Побежав по извилистому лабиринту в кустарнике, Нина выбегает на дорогу. Вслед за ней из тех же зарослей задом вылетает ишак, видимо, запутавшийся в лабиринте. Мало того, даже Шурик сидит на нем задом наперед.

Истерзанный и исхлестанный ветками, он соскакивает с ишака и  обращается к смеющейся Нине:

— Простите, пожалуйста… У меня к вам большая просьба…

— Пожалуйста.

— Можно вас попросить идти по шоссе, не сворачивая…

— А это почему? — улыбается Нина.

— Да мой осел идет за вами, как привязанный.

— Осел? — недоверчиво переспрашивает Нина.

— Ну да.

— Значит, это он меня преследовал?

— Он, он.

— А я думала…— озорно начинает Нина, но Шурик ее решительно перебивает:

— Нет-нет, он!

Так несколько необычно завязывается знакомство  наших героев.

— Скажите, а вы здешняя?

— Да, я приехала к тете на каникулы.

— А я в командировку… До города далеко?

— Километра два.

— Спасибо. До свидания…

Простившись, Шурик хочет продолжать свой путь, но осел, как видно, на это не согласен. Тщетно Шурик дергает его за повод.

Нина весело смеется. А Шурик беспомощно разводит руками.

— Вот видите, без вас ли шагу…

Нина охотно приходит к Шурику на помощь. Она  направляется к городу. Осел немедленно следует за пей, и тут же к ним присоединяется довольный Шурик.

Вестибюль гостиницы. Шурик стоит у стойки  администратора, который заполняет книгу приезжих.

— Год рождения?

— Сорок второй.

— Цель приезда?

— Этнографическая экспедиция.

— Понятно,— кивает администратор.— Нефть ищете?

— Не совсем,— улыбается Шурик.— Я ищу фольклор. Я буду у вас записывать старинные сказки, легенды, тосты…

— Тосты? — оживляется администратор.— Дорогой,  тебе исключительно повезло. Я тебе помогу…

Он переворачивает дощечку с надписью: «Не курить». На обратной стороне написано: «Перерыв». На стойку  администратор ставит два стакана с молодым красным вином.

— Что это? — поражается Шурик.

—Тебе же нужен тост. А тост без вина — это все  равно что брачная ночь без невесты.

— Но я ж не пью…

— А я пью? Что тут пить,— презрительно фыркает  администратор, доставая из-за стойки большую  трехлитровую бутыль вина. Шурик в испуге отшатывается.

— Нет, вы меня не так поняли. Я совершенно не пью… Понимаете? Не имею физической возможности.

— Вот по этому поводу — первый тост.

— Тост? Сейчас запишу…— Шурик деловито достает блокнот и карандаш.

— Потом запишешь,— останавливает его  администратор.— Бери стакан. Мой прадед говорил: «Имею желание купить дом, но не имею возможности. Имею возможность купить козу, но не имею желания. Так выпьем за то, чтобы наши желания всегда совпадали с нашими возможностями».

Администратор, следуя местному обычаю, ставит стакан на вытянутую ладонь и, не прикасаясь к нему другой  рукой, легко и элегантно выпивает его до дна. Шурик, следуя его примеру, тоже вынужден осушить свой стакан.

— Молодец! — одобряет администратор и тут же снова берется за бутыль.— Слушай другой тост.

Повеселевший Шурик не протестует. Более того, он удовлетворенно потирает руки.

Нина тоже уже в городе. Торопясь домой, она сбегает по крутой зеленой улочке. Почти одновременно с ней у  ворот дома останавливается «Волга». Из машины выходит шофер Джабраил — дядя Нины. А за ним, разминаясь,  вылезает на свежий воздух его пассажир. Это товарищ  Саахов — номенклатурный работник районного масштаба. Он мужчина крупный, солидный и даже, как говорится,  видный. Правда, он далеко не молод, но безусловно еще не стар.

— Я сейчас приду,— говорит Джабраил своему  начальнику.

— Ничего-ничего… Я пока подышу воздухом. А то все кабинет, кабинет…

Он благодушно оглядывается, и вдруг его взгляд  останавливается на Нине. Товарищ Саахов поражен в самое сердце.

— Ты где пропадаешь? — ласково спрашивает  Джабраил племянницу.

— А в чем дело?

Но вместо ответа Джабраил представляет Нину  подошедшему Саахову:

— Моя племянница!

— Очень приятно,— расплывается в ослепительной улыбке товарищ Саахов.

— Студентка. Учится в педагогическом институте,— говорит Джабраил.

— А-а, будет готовить нашу смену, да? — Очень приятно.

— Отличница, комсомолка, спортсменка,— продолжает Джабраил.

— Дядя про меня все знает,— смеется Нина.

Товарищ Саахов в восторге:

— Отличница и комсомолка — это как раз то, что нам нужно…

Нина заинтересовалась:

— А что вам нужно?

— У меня к вам есть, понимаете ли, такой  неожиданный вопрос. Как вы относитесь к бракосочетанию?

Вопрос для Нины действительно неожиданный.

— Ну, вообще-то положительно, но…

— Ей об этом думать еще рано,— перебивает Джабраил.

— Между прочим,— веско говорит товарищ Саахов,— об этом думать никому не рано и никогда не поздно… Иди заводи, сейчас поедем…

Джабраил уходит к машине.

— А как вы относитесь к нашему сегодняшнему  празднику открытия Дворца бракосочетания? — мягко  спрашивает Саахов.

— Я обязательно приду.

— Придете, да?

— Обязательно.

— У меня будет к вам небольшое, но ответственное  поручение.

— Какое?

— А вот там и посмотрим, да? — Саахов интригующе улыбается и со значением добавляет: — Ждем вас.

Зал городского ресторана. Наш фольклорист находится уже здесь. Вместе с Шуриком за столом — администратор гостиницы, взявший над ним шефство. Он отнюдь не  собутыльник, а ассистент Шурика в его научной работе. На  столике—табличка: «Стол не обслуживается». Перед  Шуриком лежит блокнот, в который он записывает очередной тост, произносимый официантом. Официант с бокалом в руке заканчивает:

— И вот когда вся стая полетела зимовать на юг, одна маленькая, но гордая птичка сказала: «Лично я полечу  прямо на солнце». И она стала подниматься все выше и выше, но очень скоро обожгла себе крылья и упала на самое дно самого глубокого ущелья… Так выпьем же за то, чтобы  никто из нас, как бы высоко оп ни летал, никогда не  отрывался бы от коллектива!

Шурик неожиданно всхлипывает.

— Что такое, дорогой? — встревоженно спрашивает официант.

— Птичку жалко! — всхлипывает опьяневший  Шурик.

Новый этап научных изысканий Шурика. Вместе с  ассистентом он стоит у уличного мангала, где жарятся  шашлыки. Шурик несколько утратил устойчивость, но зато  вернул себе оптимизм, перейдя к следующей стадии  опьянения — стадии бесшабашной веселости.

Продавец шашлыков — колоритный старик горец —  заканчивает свой тост:

— …и принцесса от злости повесилась на собственной косе, потому что чужестранец совершенно точно сосчитал, сколько зерен в мешке, сколько капель в море и сколько звезд на небе. Так выпьем же за кибернетику!

И он поднимает большой рог. Шурик следует его  примеру…

Раздается бравурная мелодия, исполняемая духовым оркестром. Она грянула совсем рядом, тут же на площади. Это главная асфальтированная площадь города, она же центральная, она же базарная.

Сегодня воскресный день, он же базарный, он же  торжественный. Сегодня открытие районного Дворца  бракосочетания.

Перед входом во Дворец стоят гордые и смущенные  новобрачные, почетные гости и просто любопытные. Среди гостей — Нина с подругами.

Перед микрофоном — товарищ Саахов. Рядом с ним его шофер Джабраил держит бархатную подушечку с  ножницами для разрезания ленты.

— Дорогие друзья,— говорит товарищ Саахов.—  Сегодня у нас радостный, светлый, солнечный праздник. Через несколько секунд эти серебряные ножницы разрежут эту алую шелковую ленточку и откроют всем молодоженам  нашего района прямую дорогу вперед к светлому будущему, понимаете ли, к счастью, любви и согласию, понимаете ли, посредством нашего Дворца бракосочетания.

Растроганы новобрачные, одобрительно кивают гости, заинтересовался и Шурик. Осушив свой рог, он вешает его на штакетник за спиной, достает блокнот из кармана и  пытается протиснуться в первые ряды. А товарищ Саахов продолжает:

— Честь открытия Дворца… Мы здесь посоветовались и решили, что честь открытия Дворца мы предоставляем прекрасной девушке, которая олицетворяет собой новую судьбу женщины гор. Понимаете ли, это студентка,  комсомолка, спортсменка, наконец, она просто — красавица.

Аплодируя, он спускается по лесенке и подходит к Нине, необычайно довольный произведенным эффектом:

— Вот это и есть то маленькое, но ответственное  поручение…

Он галантно приглашает Нину подняться к дверям Дворца:

— Прошу вас…

Сам он следует несколько сзади и, когда Нина легко взбегает по ступенькам, осматривает ее оценивающим,  восхищенным взглядом. Затем, вернувшись к микрофону, он продолжает речь, упиваясь собственным красноречием:

— Как говорит наш замечательный сатирик Аркадий Райкин, женщина — друг человека.

— Минуточку, минуточку…— не очень  членораздельно, но очень решительно перебивает его Шурик.— Будьте добры помедленнее. Я записываю…

— Это кто? — тихо справляется Саахов у Джабраила.

— Наверное, пресса,— шепчет шофер.

— А, пресса…— товарищ Саахов понимающе кивает и повторяет специально для печати.— Так вот, как говорит наш замечательный сатирик Аркадий Райкин, женщина — друг человека…

— Грандиозно!..—восклицает Шурик в хмельном  воодушевлении.— Выпьем за женщину!

Зажатый в толпе Шурик тянется к рогу, думая, что это тот самый, который он оставил на штакетнике. Он хватает рог, но тот не снимается. Шурик тянет сильнее, и тут  появляется огромная голова быка с налитыми кровью глазами.

— Отдай рог! — требует Шурик.— Отдай рог, я тебе  говорю!

Страшный рев. Возмущенный бык бросается на  обидчика. Окружающие бросаются на помощь Шурику.  Начинается всеобщая свалка.

Начальник отделения милиции заканчивает читать  протокол, товарищ Саахов стоит у окна, а Шурик с ужасом и горестным удивлением слушает неприглядную историю  своих вчерашних похождений:

«…и сорвал торжественное открытие Дворца  бракосочетания. Затем на развалинах часовни…»

— Простите,— робко перебивает Шурик.— Часовню тоже я развалил?

— Нет, это было до вас, в четырнадцатом веке,—  уточняет начальник милиции и возвращается к протоколу:  «…Затем па развалинах часовни…»

Но тут товарищ Саахов с неожиданным добродушием прерывает его:

— Все это, конечно, так, все это верно. Бумага  написана правильно, все хорошо… Так это, с одной стороны, да? Но есть и другая сторона медали. Нарушитель — это не  нарушитель, а крупный научный работник, человек  интеллектуального труда. Приехал к нам в гости, да?

Смущенный Шурик опустил голову.

— Он приехал собирать сказки, легенды там, понимаете ли, тосты…

— Тосты? — оживляется капитан.

— Да, тосты. И не рассчитал своих сил, да?

Шурик, не поднимая глаз, кивает головой.

— Так что мы здесь имеем дело с несчастным случаем на производстве,— резюмирует Саахов.

Начальник милиции понимающе улыбается и  неожиданно говорит:

— У меня есть замечательный тост.

Он опускает руку под стол, а Шурик вздыхает и  обреченно берет стакан…

По коридору гостиницы, оживленно беседуя, идут  товарищ Саахов и Шурик.

— У вас, товарищ Шурик, неправильное представление о наших местах. Всем известно, что Кузбасс — всесоюзная кузница, Кубань — всесоюзная житница, а Кавказ —  всесоюзная что?

— Здравница!— уверенно подсказывает Шурик.

Товарищ Саахов утвердительно кивает, но неожиданно говорит:

— Нет. Кавказ — это и здравница, и кузница, и  житница!

Их нагоняет администратор гостиницы. Извинившись перед Сааховым, он обращается к Шурику:

— Дорогой, где ты пропадал? Ночью я вспомнил  замечательный тост для тебя. Идем скорее!

— Нет, подожди, уважаемый,— охлаждает его пыл  Саахов.— Подожди. Мы поговорим с товарищем Шуриком, а ты запиши пока свой тост и в трех экземплярах представь потом в письменном виде.

— Будет сделано!

Номер гостиницы, Шурик умывается, продолжая  беседовать с товарищем Сааховым.

— …Я мечтаю записать какой-нибудь старинный обряд. А участвовать в нем — ну, это было бы совершенно  великолепно!

— Слушай, откуда? — горячо возражает Саахов.— Ну посмотри в окно, что делается. Нет, в нашем районе вы уже не встретите этих дедушкиных обычаев и бабушкиных обрядов. Может, где-нибудь высоко в горах, понимаете ли… но не в нашем районе вы что-нибудь обнаружите для вашей науки.

— Ну что ж, полезем в горы…

— Правильно, это ваша работа. Вы сюда приехали,  чтобы записывать сказки, понимаете ли, а мы здесь работаем, чтобы сказку сделать былью, понимаете ли…

Товарищ Саахов благодушно смеется, довольный своим афоризмом. Улыбается и Шурик. Раздается стук в дверь. Входит администратор. Он  держит поднос, на котором стоят три бутылки и три стакана, а под ними лежат три бумажки.

— Я тост принес! — объявляет он.

От одного вида ассистента Шурику снова становится не по себе.

— Плохо, да? — участливо спрашивает Саахов и тут же строго оборачивается к администратору.— Что себе  позволяешь, слушай!

— Вы же просили в трех экземплярах,— пожимает  плечами администратор.

На красном капоте мчащейся машины ослепительно сверкает никелированная фигурка бегущего оленя. Но это отнюдь не пожарный вариант «Волги». Машина, которая въезжает в город, представляет собой современного  родственника известной «Антилопы Гну», то есть открытый  автомобиль типа «фаэтон» совершенно неопределенного  происхождения.

Сверкая пунцово-красным кузовом, она проносится по солнечной улочке и останавливается под развесистым  каштаном. Из нее выходят наши старые знакомые — Балбес, Трус и Бывалый.

Они ставят на якорь свою сухопутную бригантину. Балбес, не надеясь на тормоза, подкладывает кирпичи под колеса, Трус аккуратно протирает стекла, а Бывалый  отвинчивает фигурку оленя и передает ее на хранение  Балбесу.

Друзья подходят к пивному киоску. Получив кружку пива, Бывалый, не глядя, передает ее дальше по шеренге Балбесу, Балбес — Трусу, а Трус, желая быть столь же  галантным, передает ее еще дальше, в руки пожилого  отдыхающего, который, видимо, подходит к пивному киоску  сегодня уже не в первый раз. Пока тот с трудом соображает, откуда у него появилось пиво, Бывалый продолжает  распределять остальные кружки. Трус, естественно, остается ни с чем. Поэтому он отнимает свою кружку у пожилого отдыхающего, который уже собрался пригубить ее. Отдыхающий остается в еще большем недоумении, а друзья с наслаждением, смакуя, пьют пенящееся холодное пиво.

— Как говорится, жить хорошо! — провозглашает Трус.

— Но хорошо жить — еще лучше! — добавляет Балбес.

За дверью с табличкой «Заведующий райкомхозом тов. Саахов Б. Г.» — солидный служебный кабинет. Как это ни странно, здесь происходит темпераментный базарный торг. Участники его — сам товарищ Саахов и совершенно  неузнаваемый сейчас его шофер Джабраил. Шофер держится  более чем независимо.

— Обижаешь сиротку,— говорит он.— У нее же, кроме дяди и тети, никого нет… Двадцать пять!

— Это неправда! — спокойно возражает товарищ  Саахов.— Я высоко ценю твою уважаемую племянницу, но всему есть предел. Восемнадцать.

— Ну имей же совесть! Ты же все-таки не козу  получаешь. А жену, и какую: студентка, комсомолка,  спортсменка, красавица… И за все это я прошу двадцать пять  баранов. Даже смешно торговаться.— Обиженный Джабраил отворачивается.

— Аполитично рассуждаешь,— возмущается товарищ Саахов,— клянусь, честное слово! Не понимаешь  политической ситуации. Ты жизнь видишь только из окна моего персонального автомобиля, клянусь, честное слово!  Двадцать пять баранов в то время, когда наш район еще не полностью рассчитался с государством по шерсти и мясу…

— А ты не путай свою личную шерсть с  государственной! — дерзко возражает Джабраил.

Товарищ Саахов встает и переходит на официальный тон:

— А я, между прочим, товарищ Джабраил, сюда и  поставлен, чтобы блюсти государственные интересы.  Садитесь пока!..

Испуганный Джабраил послушно садится в кресло.

— В общем, так,— подытоживает Саахов.— Двадцать баранов.

— Двадцать пять,— неуверенно еще упрямится  Джабраил.

— Двадцать, двадцать! — отмахивается Саахов.—  Холодильник «Розенлев»…

— Что?

— Финский, хороший… Почетная грамота…

— И бесплатная путевка,— подсказывает алчный Джабраил.

— В Сибирь! — иронически охлаждает Саахов его  притязания.

— Ну, хорошо,— вздыхает Джабраил, и высокие  договаривающиеся стороны ударяют по рукам.

Итак, сделка заключена. Но па пути к ее  осуществлению есть одно непреодолимое препятствие — сама Нина. Именно поэтому голос Джабраила звучит не очень  уверенно:

— Значит, так: жених согласен, родственники тоже, а вот невеста…

Саахов понимает его сомнения и дает им свою  собственную оценку:

— Да. Плохо мы еще воспитываем нашу молодежь. Очень плохо! Удивительно несерьезное отношение к браку.

— А кто вообще спрашивает невесту? — вдруг  вспыхивает Джабраил.— Мешок на голову — и через седло!

Товарищ Саахов молчит. Пауза затягивается. И  Джабраил уже начинает пугаться, не хватил ли он лишнего по линии так называемых пережитков феодализма.  Однако неожиданно для него товарищ Саахов одобрительно кивает:

— Да, это верно, очень правильное решение. Только я лично к этому не буду иметь никакого отношения.

— Нет, не беспокойтесь,— радостно подхватывает  получивший санкцию начальства Джабраил.— Это сделают  совершенно посторонние люди.

— И не из нашего района,— уточняет товарищ Саахов.

— Ну конечно! — Джабраил соглашается и на это.

Танцплощадка. Перед входом — написанное от руки объявление:

ШКОЛА ТАНЦЕВ.

ПЛАТА ПО ТАКСЕ.

ТАКСА: 1 РУБ.

У входа на площадку за маленьким столом сидит Трус. Гремит музыка из магнитофона «Яуза». Трус в ритме  твиста пересчитывает рубли, полученные по таксе.

Воровато оглянувшись, он незаметно бросает одну  рублевую бумажку в шляпу и надевает ее на голову.

— Стоп, стоп! — раздается голос Бывалого.

Трус испуганно выключает магнитофон.

Преподаватель Бывалый обращается к учащимся,  желающим овладеть классическим твистом.

— Это же вам не лезгинка, а твист! Показываю все сначала. Носком правой ногаты как будто давите окурок… Второй окурок давите носком левой ноги… Теперь оба окурка вместе. Демонстрирую… Раз, два! Раз, два!

А около объявления школы танцев уже стоит  Джабраил. По его лицу видно, что его осенила некая идея.

СЕАНС ОДНОВРЕМЕННОЙ ИГРЫ

ПЛАТА ПО ТАКСЕ.

ТАКСА: 1 РУБ.

Этот плакат висит при входе в базарные ряды, а пустые прилавки рядов превращены в места для участников  сеанса. Они сидят по одну сторону прилавка, а вдоль  другой степенно и сосредоточенно ходит гроссмейстер —  Балбес.

Балбес играет действительно гроссмейстерски. Видимо, он отдал этому занятию лучшие годы жизни. Он легко  выигрывает, автоматически смахивая рубли с прилавка в карман.

И лишь в одном случае — перед ехидным  старикашкой — он несколько задумывается. Затем Балбес  решительно делает ход и говорит:

— Рыба!..

Оказывается, наш гроссмейстер дает сеанс  одновременной игры не в шахматы, а в домино, то есть в «козла». От этого доходного занятия его отвлекает пронзительный  автомобильный сигнал. Он оборачивается и видит, что в красной машине сидят его друзья и Джабраил. Балбес поспешно присоединяется к своим коллегам.

Джабраил нашел подходящих исполнителей для своей операции — людей, готовых на все и, как велел товарищ Саахов, «не из нашего района».

Бодро напевая модный мотивчик, Балбес загоняет во двор Джабраила двадцать баранов. Бывалый тащит на своей могучей спине финский холодильник «Розенлев». Трус, избегающий физических нагрузок, дает общие  указания: «Не кантуй!», «Ставь на попа!» и т. д.

— Баранов в стойло, холодильник в дом! — командует Джабраил.

Но все это неожиданно привалившее богатство, как  видно, совсем не радует Сайду, его жеиу, тетю Нины.

— Продал! — укоризненно говорит она мужу.

— Это мое дело,— нагло отвечает Джабраил, вдруг он замечает, что Сайда направляется к калитке.— Ты куда?

Он преграждает ей дорогу и решительно задвигает засов.

— Иди домой! — приказывает он, подавляя мятеж жены в самом зародыше.

— Ничего у тебя не выйдет,— говорит Сайда,— Украсть такую девушку…

— Спортсменку, комсомолку…— издевательски  продолжает Джабраил.

— Между прочим,— вмешивается в их разговор  Балбес,— в соседнем районе жених украл члена партии.

А сама Нина и не подозревает, что она уже продана и даже оплачена. Она сейчас находится в горах на  альпинистской тренировке. Вместе с ней тренируется начинающий альпинист Шурик.

— Ну, Саша, вы делаете поразительнейшие успехи,— с улыбкой говорит она своему ученику.

— Это ерунда. Пустяк, страховка,— не без гордости  отвечает Шурик.

— Ну что ж, даю задание более сложное —  упаковаться в спальный мешок… и как можно быстрее.

Нина включает секундомер и командует:

— Начали!

Сначала Шурик пытается надеть мешок через голову. Потом встает в него и начинает натягивать мешок, как брюки, но «молния» оказывается сзади. Тогда Шурик  поворачивается внутри мешка и, стоя, «упаковывается», затянув «молнию» до шеи.

— Готов! — рапортует он.

— А спать вы стоя будете? — смеется Нина и  показывает секундомер.— Время!

Спеленатый Шурик пытается лечь. Но, увидев, что  кругом камни, он короткими прыжками направляется к  альпийскому лужку. Не дойдя до цели, он спотыкается о  камень.

— Осторожнее! — кричит Нина.

Увы, поздно. Шурик падает и со все возрастающей  скоростью катится вниз по склону. Нина вскрикивает,  бросается за ним, по не успевает. Шурик докатывается до края поляны и летит в обрыв…

К счастью, на отвесной каменной стороне обрыва кое-где пробиваются живучие горные деревца. На одном из них и повис мешок с Шуриком, зацепившись за сук. При ближайшем рассмотрении оказывается, что Шурик висит вниз головой, как спящая летучая мышь. Положение  осложняется еще и тем, что по дну пропасти протекает  быстрая и шумливая горная река.

Над обрывом появляется встревоженная Нина.

— Держитесь, Шурик. Сейчас я вас вытяну…— кричит она.

Шурик кашляет, сук трещит и слегка  надламывается. Шурик с беспокойством косится на коварный сук. Вдруг Шурик чихает. Сук ломается, и мешок шлепается в воду.

С веревками к обрыву подбегает Нина. Она видит, как быстрый горный поток увлекает спеленатого Шурика,  вертит его на водоворотах, крутит на перекатах, обдает  кипящей водой.

А он, видимо, примирился со своей судьбой и задумчиво смотрит на вертящиеся над ним белые облака…

Ниже по течению реки Балбес, зачерпнув ладонью воду, с наслаждением пьет ее. Вдруг он замечает несущийся  мешок с Шуриком. Балбес быстро задирает майку, кажется, вот он сейчас разденется и бросится в воду. Но нет, он только почесал бок, опустил майку и скрылся за скалой.

Должно быть, он заметил Нину, бегущую по берегу вслед за плывущим Шуриком.

Горный поток столь стремительно уносит мешок, что Нина вряд ли догнала бы его, если бы он сам вдруг не остановился, застряв между двумя камнями на  порожистом перекате в середине реки.

Нина со скалы прыгает в бурлящую воду и плывет на помощь Шурику.

На скалистом берегу реки, съежившись, сидит мокрый Шурик. Он дрожит, клацает зубами и изредка икает. После ледяной ванны дрожит и сидящая рядом Нина. Но вот Шурик повернулся к Нине, она тоже смотрит на него, и вдруг они оба перестают дрожать. Может быть, сами того не понимая, они согрели друг друга взглядами. Это длится всего несколько секунд. Потом Нина и Шурик снова  начинают дрожать…

На горной полянке, между двумя деревцами, протянута альпинистская веревка. Нина, в купальном костюме,  развешивает свою промокшую одежду для просушки.

Из-за огромного валуна за ней наблюдает далеко не святая троица. Трус распутывает веревку, Бывалый расправляет мешок. Все это приготовлено для Нины. Они только ждут удобного момента.

Но тут оказывается, что Нина не одна. На полянке  появляется Шурик в трусах. Он тоже развешивает на  веревке свою одежду.

— Смотрите, их двое,— говорит Балбес.

— Свидетель,— уточняет Трус— Надо подождать.

— Правильно, будем ждать,— резюмирует Бывалый.— Сдавай!

Последний приказ относится к Балбесу, который тут же начинает тасовать карты.

По тропинке, вьющейся среди деревьев,  спускаются Нина и Шурик. Нина поет озорную лирическую  песенку.

Шурику очень нравится эта песня, особенно потому, что ее слова он принимает на свой счет. Он даже подпевает рефрен. Песенку не без удовольствия слушает и осел,  идущий за ними.

В паузе между куплетами Нина предупреждает:

— Учтите, Шурик, это не фольклор. Это наша  студенческая.

— Это студенческий фольклор,— уточняет Шурик.— Давайте дальше…

За Шуриком и Ниной, тщательно маскируясь, крадутся Трус и Бывалый. Балбес спрятался в кроне раскидистого ореха, стоящего на развилке двух тропинок.

Юная пара останавливается под деревом. Нина  заканчивает песню. Растроганный песней Балбес роняет орех.

Орех попадает в Шурика. Тот поднимает его,  надкусывает и, убедившись, что он еще неспелый, с силой  запускает его обратно в крону. Конечно, он попадает в Балбеса, скрывающегося в листве. Взвыв от боли, разозленный  Балбес швыряет в Шурика другой орех. «Снаряд» ударяет о ветку и рикошетирует прямо в глаз Бывалому, который в этот момент выглянул из-за ствола соседнего дерева.

— Ну, до свидания, Шурик,— говорит Нина.— Вам прямо, а мне на базу.

— До свидания, Нина…

Шурику не хочется расставаться, но он все же  вынужден уехать.

Нина остается одна.

— Не заблудитесь! — кричит она вслед.— Все время прямо!

Нина крепче завязывает свой рюкзак, забрасывает его за спину.

Троица наконец дождалась удобного момента — Нина осталась одна. Бывалый жестом показывает  соучастникам — пора начинать.

Балбес на дереве, раскрыв мешок, нацеливается на жертву. Трус крадется, разматывая веревки. Сейчас все будет кончено!

— Нина! — вдруг раздается голос Шурика, и он сам вновь появляется под деревом. Спрыгнув с осла, он  говорит: — Разрешите, я вас все-таки провожу.

Нина очень довольна появлению Шурика, вместе они уходят по живописной тропинке на дне ущелья. Как из-под земли появляются Бывалый и Трус. Жертва ушла окончательно… И вдруг со страшным треском на них сверху обрушивается Балбес, накрывая друзей огромной обломившейся веткой.

В доме Джабраила подводятся первые неутешительные итоги провалившейся операции.

— Вы не оправдали оказанного вам высокого  доверия,— кипятится Джабраил, обращаясь к изрядно  потрепанной троице.

— Невозможно работать! — восклицает Бывалый.

— Вы даете нереальные планы! — оправдывается Трус.

— Это… как его? Волюнтаризм,— заключает Балбес.

— В моем доме не выражаться! — возмущается  Джабраил.

— Ах, так! — взрывается Бывалый.— Вот ваш аванс. Мы отказываемся!

И он с такой силой выхватывает из кармана пачку  денег, что одна десятирублевка летит на пол. Трус тут же незаметно наступает на нее ногой.

В соседней комнате Саахов слышит весь этот разговор. Пора вмешаться. Он стучит шампуром по глиняному  кувшину. Это условный сигнал.

— Подождите, подождите минуточку! — нервно  говорит Джабраил и убегает в соседнюю комнату.

Трус и Бывалый, пересчитавшие деньги, которые они, конечно, и не собирались отдавать, обнаружили недостачу. Они тщетно ищут пропавшую десятирублевку. А Трус как ни в чем не бывало стоит на ней.

Возвращается энергичный, улыбающийся Джабраил.

— Ваш вопрос решен положительно! — обращается он к троице.— Тот, кто нам мешает, тот нам поможет!

И он шепотом начинает излагать новый хитроумный план, подсказанный товарищем Сааховым.

База альпинистов. Горит большой костер, около него — альпинисты. Слышны музыка, смех… Шурик и Нина снова прощаются.

— Нет-нет-нет,— настойчиво говорит Нина,—  обязательно возьмите шарф. Простудитесь!

И она ловко повязывает на шею обалдевшему от счастья Шурику свой шарфик.

— Идите, уже поздно…

Шурик кивает, но не уходит.

— Не заблудитесь?

Шурик отрицательно машет головой.

Наконец они все-таки расстаются. Нина убегает к  костру, а Шурик, вздохнув, отправляется в город.

Зал ресторана при гостинице. Играет маленький эстрадный оркестр. За уединенным столиком аппетитно ужинает Шурик. Рядом с ним — Джабраил, который уже начал претворять в жизнь новый план товарища Саахова.

— Вам исключительно повезло… Вы хотели посмотреть древний, красивый обычай?

— Ну конечно, конечно, я мечтаю об этом.

— Завтра на рассвете… И вы можете не только  посмотреть, вы можете сами участвовать…

— Ну, за это огромное вам спасибо! А как называется этот обряд?

— Похищение невесты. Нет, вы не думайте,—  предвосхищает Джабраил вопрос Шурика,— невеста сама  мечтает, чтобы ее украли. Родители тоже согласны. Можно пойти в загс, но до этого, по обычаю, невесту нужно украсть.

— Украсть? — восхищенно переспрашивает Шурик.— Красивый обычай! Ну а моя-то какая роль?

— Поймать невесту…

— Поймать…

— Сунуть ее в мешок…

— В мешок? Это что, тоже по обычаю? Гениально! Ну-ну-ну?.. И передать ее кому? Влюбленному джигиту?

— Нет, и передать кунакам влюбленного джигита. Так требует обычай. Кстати, вот и они…

У столика появляется наша троица, одетая с  причудливой экзотичностью. Их папахи, газыри и кинжалы  производят большое впечатление на Шурика.

— Знакомьтесь! — представляет Джабраил кунаков.— Они, к сожалению, совершенно не говорят по-русски, но все понимают…

Кунаки радостно мычат и по сигналу

Джабраила присаживаются к столу.

— Барда варлы… Курзал! — говорит Бывалый,  начиная этой тарабарщиной вежливую застольную беседу.

— Что он говорит? — спрашивает Шурик.

Джабраил и сам не знает, что это может означать.

Поэтому он дает очень вольный перевод:

— Он говорит: «Приятного аппетита»… Кушайте,  кушайте…

— Спасибо большое.

В беседу включается и Балбес. Жестом фокусника он достает из газырей два патрона, один из которых  оказывается папиросой, другой — зажигалкой, и, закурив,  говорит:

— Бамбарбия… Кергуну…

— Что он сказал? — снова спрашивает Шурик.

Джабраил быстро входит в роль переводчика:

— Он говорит: если вы откажетесь,— они вас  зарежут.— И, усмехнувшись, добавляет.— Шутка!

— Шутка! — смеясь, повторяет Балбес.

— Я согласен.

— Ну и прекрасно! Нина будет очень рада.

— Значит, невесту зовут — Нина?

— Нина. Моя племянница,— с нарочитой  небрежностью поясняет Джабраил.

— Разве у Нины есть жених? — поражен Шурик.

— Они обожают друг друга…

Шурик оглушен этим известием. Ему очень неприятно, что Нина выходит замуж. Но, с другой стороны, он не имеет никаких оснований мешать ее счастью. И все-таки ему не хочется отдавать ее другому своими руками.  Шурик судорожно ищет выход:

— Я же совсем забыл. Я завтра должен… В общем вы меня извините, я не могу это сделать… никак…

Наступает гнетущая пауза.

— Товарищ Шурик! — проникновенно начинает Джабраил.— Самое главное, Нина просила, чтобы это сделали именно вы.

— Нина сама просила?

— Очень.

— Ну что ж, передайте Нине, что я согласен. До  свидания.

Шурик встает и идет к выходу, лавируя между  танцующими парами.

Джабраил встревожен. Этот простодушный  фольклорист может сорвать всю операцию. Он догоняет Шурика и предупреждает его:

— Учтите, обычай требует, чтобы все было  натурально. Никто ничего не знает. Невеста будет сопротивляться, брыкаться и даже кусаться… Звать милицию, кричать: «Я буду жаловаться в обком!» Но вы не обращайте  внимания — это старинный красивый обычай.

— Я понимаю… Все будет натурально. До свидания!

Печальный Шурик уходит, а довольный Джабраил включается в танец, исполняя странный гибрид лезгинки с твистом.
https://4screenwriter.wordpress.com/201 … aucasus-1/