http://lib.rmvoz.ru/bigzal/ahmadulina_pliseckaja
Аннотация: После ухода со сцены Галины Улановой в 1960 г. М. Плисецкая стала примой балета Большого театра. В советской киноверсии «Анны Карениной» сыграла княгиню Тверскую. В 1971 г. ее муж композитор Родион Щедрин написал балет на ту же тему, где Плисецкая танцевала главную партию и впервые попробовала свои силы в качестве хореографа. В предлагаемом эссе читатель увидит этот балет глазами поэта Беллы Ахмадулиной. Эссе дополнено четырьмя фотографиями.

М. Плисецкая и Р. Щедрин.
__________

Как в детстве в день праздника – проснуться не завсегдатаем быта, а избранником судьбы, приближенным Елки, когда твои умыванье, одеванье, поеданье завтрака относятся не к тебе, а к придворным хлопотам о ее воцаренье. Не то же ли самое с Театром, возводящим нас в чин ребенка, ожидающего волшебства? Ты еще отмываешь лицо от недолгого сна, глотаешь кофейную гущу, борешься с предметами: ненужные рвутся за тобой, нужные норовят остаться – а между тобой и бело-алой, каменно-бархатной громадой шатра уже протянулся пунктир неминуемой связи, оркестранты вразнобой применяются к вашему единству и Та, ради которой – всё, уже бледна и еще раз испытывает соотношение ног и божьей милости. Одновременно где-нибудь в Салтыковке, при последнем издыхании сирени, рослая нескладная девочка запускает многоугольник локтей и колен в погоню за электричкой и, едва не обогнав ее, прыгает в вагон. На ней белое платье в черный горох с красным цветком из бумажного сада. Тебе нет до нее никакого дела, но ответвление того пунктира нащупывает ее в мирозданье и упирается в красный цветок. Солнце точно в зените, а ты опаздываешь, и затрудненное движение такси, не соразмерное со спешкой нервов, терзает тебя, как продирание тела сквозь кустарник. Твое явление на солнцепеке меж белых колонн поистине величественно, к тебе взывает множество страждущих рук, ты наугад снабжаешь их чудом и таким образом на три часа помещаешь в угол глаза черный горох на белом фоне. Для лишнего блаженства спрашиваешь перламутровый бинокль у грациозного антикварного старца в гардеробе, упираешься локтем в бархат, в глубину времени, источающую привет-намек-упрек: при этих-то чудесах, при детском золоте Театра – зачем, возможно ли затевать злое дело или грубые помыслы, не проще ли предаться музыке, всегда повествующей о любви?
Пусть просвещенные и досточтимые ценители музыки обдумывают и говорят свои справедливые слова, мне следует знать свой шесток и не рассуждать о музыке, но обратить к ней доверчивый лопоухий слух. Тем более, что эта музыка умна, сильна, независима, не склонна любезничать со слушателем, впрямую растолковывая что к чему, и предлагает скорее раздумье, чем бессознательный трепет. Увертюра сдержанно и неболтливо уведомляет нас о значительности предстоящих событий, и торжественно обнажаются декорации – важные, лаконичные, с очень глубоким, угрюмо поблескивающим объемом, удобным для безысходной муки и редких ослепительных просветов радости. Спешу поздравить художника В. Левенталя (и заодно похвалиться во всеуслышанье, что некогда мы занимались в одном Доме пионеров) – привет и браво!
Все начинается при снегопаде, при грустных фонарях, с кружения снега и изящных силуэтов вокзальной публики – надо сказать, что все группы и множества людей – на перроне, на балу и везде по ходу спектакля – сплочены гармонией и играют свою, второстепенную роль по правилам первоклассного мастерства.
И вот черные горохи приходят в неистовое волнение и даже кажется, гремят в погремушке восторга – появляется Та, которой предстоит любить и страдать. Ее объявляет единый влюбленный вздох огромного зала, но и без этого совершенно ясно, что это именно она, хотя она вступает в свой круг скромно, без восклицательных движений, в платье черней темноты. Высоко занеся над общим порядком острое, знаменательное лицо, она поигрывает почти нескладным избытком грации и заведомо прельщает внимание.

М. Плисецкая в роли Анны. Сцена из спектакля
Конечно же, это Та, в которой так сильно чувство судьбы, уже материализовавшейся в образе Станционного мужика (приблизительно того, чья многозначительная гибель под колесами паровоза предопределяет исход романа). Артист Ю. Владимиров играет эту реальную и мистическую роль под отдельные аплодисменты, с удалью таланта, усвоившего все классические и современные уроки, и, может быть, именно поэтому подчас кажется не столько зловещим, сколько привлекательным, не грозным роком, а милой нечистой силой, разбушевавшимся домовым, например.
Если страсть к балету не вполне отвлекла вас от памяти о знаменитой книге, вы легко можете представить себе, что происходит дальше,– с естественной поправкой на условность жанра, кстати, не обидевшего литературную основу ни развязностью, ни педантичностью воспроизведения. Все гибельнее и неизбежней сокращается пространство разлуки между Той, которая обречена погибнуть, и тем, чей поверхностный блеск с глубоким блеском осуществляет М. Лиепа – безупречный, как всегда, и не больше Вронский, чем прежде. Но воля великого автора и не предписывает его громоздкого и незаурядного характера, он и первоначально значителен лишь как партнер, выполняющий поддержку в лучшем страдании и крайнем крахе – Все идет своим чередом, все тягостнее недоумевает чопорный муж, не умеющий и вынужденный мучиться,– мне кажутся отвагой Н. Фадеечева его преднамеренно не балетные, заземленные движения: после нескольких быстрых, почти житейских шагов, означающих раздумье, нога нервно рисует на полу часть какого-то безвыходного круга, руки сомкнуты за спиной, в лице – демонстративно драматическое выражение, смягченное хорошо скрытым актерским лукавством: дескать, таков прием и я его доблестно выполняю.
И – первый триумф, назревший в конце несколько рационального и медлительного действия. Та, которая выбрала – любить, пришла сама, не оставила себе ничего, их лица сведены вплотную в опустевшей вселенной. Эта сцена так сильна, так целомудренна в своей неплатонической сути и так исполнена обволакивающего артистизма, что сослаться на быстрый холодок мурашек по спине проще, чем подыскать слова похвалы. Бумажный цветок рядом со мной распускается в живую плоть и отчетливо пахнет розой – и все в честь Той, для которой сегодня погибло столько цветов. Она еще надолго отдана вашему зрению – облаченная в разноцветные туманы, огромно-хрупкая, плавная, как сосуд, и резкая как разбитое стекло. Просияют бальные шествия, огибающие ее сиротскую отдельность, промчатся сверкающие, эффектно и остроумно решенные скачки, возвысятся своды надменного дома – и везде ей предстоит страдать, а вам – сострадать и прослезиться, когда она придет к покинутому сыну. (Правда, на этот раз уже не только по причине искусства, как это было в тот миг, когда она пошатнулась, раненная падением предполагаемой Фру-Фру, видимо, случившимся где-то над нашими головами, но и потому, что как же не прослезиться при виде живого, настоящего, чудного ребенка, вовлеченного во взрослые игры). Затем сгустится танец Рока, световые и музыкальные силы сольются в истребляющее железо (отчасти заглушающее невыносимую мысль о том – помните? – красном мешочке, который она почему-то не хотела брать с собой туда), и она падет ниц, обретя искомое совершенство несходства и неблагополучия. Горохи последний раз запрыгают над бьющимся сердцем.
Но подлинными драгоценностями, соединяющими промежутки элегантного, дисциплинированного и холодноватого зрелища, останутся пылкие и мучительные диалоги двух влюбленных – «о свойствах страсти», возбуждающей прекрасное искусство.
Вы скажете, что все это не вполне совпадает с балетом. Но ведь и балет не вполне совпадает с романом. Пусть это будет нечто по мотивам балета по мотивам романа. Пусть это будет бедный бумажный цветок к ногам той, чей образ, помещенный в юные золотые зрачки, движется в сторону Салтыковки.
Из сб.: Ахмадулина Б. Сны о Грузии. – Тбилиси: Мерани, 1979. – 544 с. – Пер. 40.000 экз. – С. 517-521.